Повесть о городских девочках-подростках, трудновоспитуемых и трудноуправляемых, рассказ о первой любви, притча о человеке, застрявшем в лифте, эссе о Чехове, путевые записки о Греции, размышления о театре и воспоминание о Юрии Казакове и Владимире Высоцком - все это вы встретите в новой книге известного советского драматурга и прозаика Михаила Рощина. Писатель предлагает читателю выделить полосу времени, для которого характерны острый угол зрения, неожиданный ракурс. Так, один из разделов книги назван "Подлинно фантастические рассказы". Они о фантастике действительности, ее сюрпризах, об осознании человеком себя личностью.
Интерес к современнику остается для М. Рощина, автора многих книг ("24 дня в раю", "Река", "Южная ветка", "Рассказ и др.) и популярных пьес ("Валентин и Валентина", "Старый Новый год", "Ремонт", "Эшелон" и др.), постоянным и бесспорным. Проблематика творчества писателя созвучна тем исканиям, которые ведутся в современной литературе.
Содержание:
ПОВЕСТИ 1
ПОДЛИННО ФАНТАСТИЧЕСКИЕ И ДРУГИЕ РАССКАЗЫ 40
ГРЕЧЕСКАЯ ТЕТРАДКА 95
СТАТЬИ 108
Примечания 127
Полоса
ПОВЕСТИ
"Роковая ошибка"
- Ну чего ты, Надек, пошли! - Бухара попрыгивала на месте, ей не терпелось начать, она поглядывала в сторону станции, откуда метро выбрасывало народ.
Бухара попрыгивала, Ленок затягивала молнию на куртке, Жирафа сделала постное, печальное лицо. Они втроем стояли, а Надька сидела на бульварной скамейке, осыпанной сентябрьским листом, один кленовый лист крутила за длинный черенок меж пальцев. Что-то ей скучно было вступать в игру. Вы давайте, давайте, говорил ее вид, я-то успею, свое возьму.
- Пошли, Жир! - сказала маленькая черная Бухара длинной белесой Жирафе. - Жир!..
И они пошли.
- Ты чего? - спросила Ленок Надьку.
- Да не, ничего, я сейчас… Вон бери, твой! - И Надька показала на мужчину в шляпе, который, выйдя из метро, остановился закурить: поставил портфель между ног, а на портфель торт в белой коробке. Сразу видно: в хорошем настроении, значит, добрый. Ленок тут же послушалась и мягко двинулась наискосок к мужчине, чтобы вынырнуть возле него сбоку. Ленок узкая, как кошка: голова обтянута шапочкой, спина - курткой, зад - джинсами, ножки - сапогами. Нет, не кошка - змейка, змея.
Надька наблюдала издали. Видела, как Жирафа подошла к телефонным будкам, а Бухара к киоскам - там слепились "Союзпечать", "Табак", "Мороженое" и гуще толпился народ. Ленок приблизилась к мужчине. С жалобным лицом, смущаясь, но и чуть виясь, не скрывая своих достоинств, лепетала: "Извините пожалуйста, у вас не найдется пятачка на метро, домой не на что доехать…" Мужчина уже наклонился было за тортом и портфелем и хотел бежать дальше в том же темпе, в котором выбежал из метро, но - Ленок била в десятку - пыхнул дымком сигаретки, вгляделся: та стояла бедной скромницей. Надька услышала веселое:
- Дайте пятачок на метро, а то на портвейн не хватает, а? - Мужчина был еще не старый и говорил громко. Он полез в карман, порылся и раскрыл ладонь с мелочью: - На, держи!.. - Ленок опять вилась, стоя на месте: мол, зачем мне столько? Потом выставила руку. - Держи, держи, сами такие были! - Мужчина подмигнул и побежал беспечно, помахивая тортом. Ленок опустила мелочь в карман, повернула голову к Надьке, подмигнула. "Отлично! - отвечала та взглядом. - Не слабо!"
А возле автоматов Жирафа уныло клянчила двушки у тех, кто помоложе, - вон к такому же длинному, как сама, парню подошла, и тот нехотя отдал ей монетку.
У киосков за мелькающими людьми Бухара, тоже понуро, стояла перед молодым мужчиной, который, видно, на минуту выбежал из дома в одной клетчатой рубахе и без шапки, - он держал в руках, одну на одной, сразу несколько пачек пломбира. Наклонясь к Бухаре, нетерпеливо слушал, потом подставил ей нагрудный карман рубашки, чтобы она сама вытянула оттуда деньги. И она, кажется, взяла сразу бумажкой - должно быть, рубль. Мужчина еще протянул ей брикеты с мороженым, и Бухара - цап! один, а он щелкнул остальными ловко, как в цирке, скрепив их опять давлением.
С этим брикетом Бухара примчалась к Надьке:
- На! - Ее уже охватил азарт добычи. - Видала? - И она в самом деле показала рубль. - Ты-то что?..
- Я не хочу, - сказала Надька про мороженое.
- Ну, а куда его? Ешь! - И Бухара умчалась.
Надька откусила и положила пачку на скамейку. Полезла в карман брюк, достала деньги: рубли, трешки, мелочь - рублей пятнадцать набиралось, - сунула назад.
Не так уж деньги им были нужны - они развлекались.
Посмотрела опять: где кто? Ленок стояла перед интеллигентного вида женщиной, та рылась в кошельке, искала, видимо, пятачок. А от киосков вдруг взметнулся женский высокий голос: тетка с сумкой и с пакетом чистого белья из прачечной кричала вслед отступавшей Бухаре:
- Как не стыдно! Только что просила вот тут у гражданина! Ни стыда, ни совести! - Женщина пыталась привлечь внимание общественности, но общественность реагировала так себе, а Бухара уходила, ввинчивалась в метро, где не вход, а выход. И тут же возникла Ленок, кивнула Надьке и тоже двинулась к метро. За ней Жирафа с округлившимися сразу глазами.
- Какие наглые! - шумела женщина. - Вы подумайте! Все им можно!
Надька бросила без жалости почти целую пачку мороженого в урну и пошла тоже. Нарочно сблизилась с теткой, которую уже все покинули, пробасила:
- Ладно орать-то! Чума! - И нырнула в метро.
Они сидели на лавке на перроне и обсуждали происшествие. Бухара изображала тетку, растопырясь и держа в руках невидимую поклажу.
- А ты кончай, Надек, - вдруг ни с того ни с сего сказала Жирафа. - Мы это… а ты сидишь.
- Да! - Кажется, уж кто бы говорил - тут же прищурила и без того узкие глаза Бухара.
- Да! - сказала и Ленок. - Так не полезно. - И кинула в рот таблетку: она все время глотает разные витамины, знает, что́ полезно, что́ не полезно, у нее мать в аптеке работает.
Надька поглядела жестко в сонные глаза Жирафы, и та тут же стушевалась, нагнула голову в нелепой вязаной коричневой шапке. Ленок и Бухара тоже отвели глаза.
- Ладно! - Надька говорила властно и кратко. - Вон компоту хотите?
Они так сидели, что перед ними мелькали только ноги и сумки прохожих. Народу было уже не так много. Надька кивнула вслед женщине, которая несла в авоське три банки венгерского "глобуса".
- Компоту! - ухмыльнулась Бухара, намекая на невыполнимость задачи.
- Компот - это полезно, - одобрила Ленок.
- Ну, на́ спор? - сказала Надька, уже неотрывно глядя в спину женщины с компотом, и повторила любимое свое словечко: - Чума…
И вот они вошли в вагон. Женщина - высокая, белокурая, усталая, обе руки заняты - с облегчением увидела, что есть место, села, одну сумку, матерчатую красную, поставила у ног, другую, сетку с банками, - на сиденье рядом с собой. И попала взглядом на Надьку, та опустилась рядом.
Надька еле слышно всхлипывала, утирала слезы. Вроде тайком, не напоказ.
- Девочка!
Надька отворачивалась с таким видом, что, мол, кому до меня дело.
- Девочка, ты что? Что-нибудь случилось?..
Люди со стороны поглядывали с любопытством, но поскольку женщина с компотом уже занялась девочкой, тут же поостыли.
В соседнем вагоне, таясь за торцевым стеклом, маячила кудрявая, теперь без шапки, голова Жирафы.
- Ну скажи. Ты откуда?..
- Ниоткуда! - со всхлипом отвечала Надька.
- Ну? - Женщина протягивала к ней свою добрую руку. - Ну? Кто тебя?..
- Да ну ее!
- Ну кто, кто?
- Да мать! Я у нее приемная, так она хуже мачехи… домой не пускает, я уже второй день… - Надька била сразу из крупной артиллерии. И поглядывала на компот, невольно отвлекая взгляд женщины на сумку. - Совсем уж! И никакой управы на нее нет. Чума!..
- Ох, боже мой! Как же так? А родная мать?
- Да бросила! Сама на Дальнем Востоке.
- Как бросила?
- Да так! Как бросают!
- Ой, боже, боже! А ты учишься, работаешь?
- Учусь. В хлебопекарном. Да она и в училище придет, будто помои на меня выльет: такая я, сякая, а сама…
- Господи, что делается на свете! - уже вовсю жалела Надьку женщина, а Надька только махнула рукой: мол, что уж тут говорить. А сама не сводила взгляда с компота.
- Может, тебе денег немножко?..
- Ну что вы, спасибо, я не возьму. - И не было сомнений, что эта бедняга девочка не может взять у незнакомого человека деньги. - А это что у вас? Я таких банок сроду не видела.
- Да ты что? Это компот венгерский. Как не видела?
- Да не видела, где я увижу?
- Боже мой!.. Дать тебе?
- Зачем? Я не возьму.
- Да ну что ты! Возьми! - Женщина уже запускала руку в сумку и доставала банку. - Возьми, ерунда - компот. - Она рада была хоть чем-то помочь бедной девочке и тем, кстати, выйти из положения.
- Вам тяжело, я вам помогу нести, - сказала Надька светлым ангельским голосом, уже как бы в компенсацию за явившийся наружу компот. Она без зазрения совести глядела в доброе, усталое и блестевшее от усталости, словно от крема, лицо женщины и боялась даже покоситься в сторону, где за стеклами соседнего вагона уже готовился, конечно, взрыв восторга.
И вот холодная банка в руках у Надьки, женщина еще что-то говорит, сердобольно на нее глядя, но поезд тормозит, пора. На перрон вылетают девчонки с воплями, и Надька выскакивает к ним.
- Компот! Компот! Надек-молоток!
Надька победно подняла банку компота - словно кубок.
Перебежав перрон, они влетают во встречный поезд.
Вагон полупуст, сидят поблизости две железнодорожницы с набитыми сумками, тетка с тазом в мешке, молодая женщина в очках с книгой, другая женщина с мальчиком лет восьми. Влетев, Жирафа цепляется двумя руками за поручень, виснет на нем, а задача других - оторвать ее, повалить.
- Гроздь!
- Гроздь! Гроздь!
И все кидаются, тоже виснут, орут.
- Гроздь!
Оторвали Жирафу, повалились на сиденье с воплями. Полный восторг.
Надька и Ленок поднимались по лестнице на последний, пятый этаж старой пятиэтажки без лифта. Дурачились, висли на перилах, приваливались к стене.
- Сейчас поесть чего-нибудь! Я ужас как! А ты, Лен?
- Не полезно на ночь.
Да, Ленок красавица. У нее манера. Надьке против нее куда! С кургузой своей фигурой, широкой мордой, прямыми дурацкими волосами. Когда они остаются одни, то Ленок сразу берет верх, а Надька теряет всю свою власть.
Надька открывала своим ключом дверь, дверь не поддавалась.
- Заперлась, дура! - Надька нажала звонок, и звон хорошо был слышен внутри квартиры. Дверь не открывалась. Надька нажимала еще и еще. - Ну!.. - Она опять выругалась, повернулась и стала стучать в дверь каблуком.
И вдруг из-за двери:
- Не стучи! Не открою!
- Открой, ты чего?!
- Не открою! Иди, откуда пришла!
- Открой! Видала, Лен?.. Вот чума!.. Открой, я здесь с Леной!.. Мамка Клавдя!
- Хоть с чертом! Тебе когда сказано приходить?
- Открой! Сейчас дверь расшибу!
- А я вот милицию, она тебе расшибет!
Ленок сразу заскучала:
- Я пойду, Надь.
- Стой! Я сейчас!.. - И Надька стала еще пуще - от стыда перед Ленком - колотить и орать: - Открой! Открой!..
У соседей напротив уже глядели через цепочку. Ленка кинулась вниз по лестнице. Бедная мамка Клавдя уже не рада была - гремела замком, отпирала, а Надька билась о дверь, стучала кулаками в ярости, но без слез.
…Выходит, в дом-то ее и правда не впускают.
Из холодильника Надька достает банку лосося, за нею банку сгущенки. Обе банки ловко вспарывает на дешевой клеенке кухонного стола. Тут же полбатона белого, тут же видавший виды "маг", который испускает свои "лав", "лайк", "гив", "май". Это очень интересный "маг": передняя крышка с него снята, задняя тоже, и видно все сложное, на схемах и в цветных проводах, нутро аппарата.
Надька сидит одна за столом, ест. А за спиной ее - всхлипывания, сморкание, кашель и бесконечный монолог, каждый день Надька его слышит.
- Ну змея выросла, свет не видывал! Во, возьмет банку лосося и уговорит одна всю! Ей что! Мать болеет, мать того гляди помрет как собака, воды некому подать будет, - да черт с тобой, кому ты нужна, она только рада будет - наконец место освободила, слава богу! И жилплощадь теперь вся наша, води сюда всю банду свою, гуляй!
Кашель только и останавливает мамку Клавдю, она чуть не плачет от жалости к себе, на самом деле представляя, как это она помрет, а Надька тут же наведет своих подружек и будет здесь безобразничать, прогуливать нажитое.
Надька, разумеется, и ухом не ведет, нарочно громче делает музыку, хотя, конечно, все слышит и про себя еще мамке Клавде и отвечает кое-что не больно вежливое: губы шевелятся.
- Бесстыжая, больше никто! - продолжает мамка. - Уговорит хоть три банки зараз, сгущенки налопается, и плевать ей, откуда ты, мать, взяла, где у тебя денежки удовольствия ей справлять. Одни удовольствия, одни удовольствия им подавай: поесть вкусно, да танцы, да кина, - вот вам и вся жизнь! Откуда паразиты такие только повыросли!
Опять кашель, опять вызов: мол, ну, ответь, ответь, я тебе еще тогда не такое скажу, но Надька молчит, и мамка Клавдя переходит к самому больному месту:
- А какая девочка была, два годика, куколка, звездочка! У нас с хлебозавода Нюрку тогда выдвинули, она со мной сама лично ходила в детдом, хлопотала, я год ждала, чтоб подобрали девочку получше, чтоб у ней хены не срабатывали далеких предков, - нате вам, дорогой товарищ Шевченко, вот оно выросло! Откудова только набрали таких хенов в один организм - вот что страшно-то! А выдали-то? Толстенькая, в белом платьице, волосики вьются прям локонами, глазки, как у куколки, открываются, так и сияют - ангел! Вот он, ангел!..
Тут не выдерживает мамка Клавдя и ревет.
Выходит, Надежда и насчет детдома не врала женщине с компотом… Историю про себя маленькую она слушает с интересом: все мы любим, когда нам о нас же рассказывают.
А мамка Клавдя продолжает:
- А ручки-то крохотулечки, пальчики тепленькие всегда, горячие, как возьмешь в свою рабочую лапищу-то нежность этакую, заплачешь, ей-богу, заплачешь. Сидит, бывало, в ванночке, ручонками шлеп-шлеп, резиновым крокодилом шлеп-шлеп. Ма-ма!.. Что, моя жданочка, что, моя звездочка?.. Ну, слезы, слезы, не нарадуешься, откуда ж счастье-то привалило тебе, дуре одинокой, - так и плачешь над нею, крошечкой, и сама-то сирота выросла, фашист все пожег, всех загубил, с пятнадцати лет в городе на работе, сначала камни растаскивали, цельные улицы разбитые, а потом, спасибо, на хлебозавод определили… И откуда, - тут опять высоко поднимается мамкин голос, - такое-то, зачем только растут? Так бы и засахарить их крошками-то! А то ведь кто выросло! Кто? Черт ядовитый, больше никто! Вот и вся куколка!..
(Ну и переходы у вас, мамка Клавдя, ну и переходы!)
- Мать в гроб вгонит - и порядок в танковых частях, это ее мечта-то и есть! Ну? Все? Отзавтракали, ваша величество? Хоть банку бы за собой выкинула, привыкла: подай, принеси, всю жизнь выносить за тобой матери!..
И - не выдержала Надька, заорала:
- Замолчи! Какая ты мне мать? Чума!
"Маг" в играющем виде сунула в кустарную холщовую сумку, кота Сидора отбросила ногой, об которую он терся, по столу стукнула так, что банки подпрыгнули и повалились. А мамка Клавдя этого и ждала.
- Ах, не мать! Катись! К своей катись! Она вон завтра явится, пусть берет тебя к черту! "Прилетаю завтра рейсом…" Прилетает она, ведьма летучая!.. На вот, встречай иди! И глаза б мои вас больше не видали! - кинула Надьке телеграмму и зарыдала, пошла багровыми пятнами.
Бедная мамка Клавдя! Плюхнулась на табуретку в своей пятиметровой кухне, подперла голову, некрасивая и нескладная, как кривое дерево, - передовица своего хлебного производства, уважаемая работница, а тут, дома, никто, "дура старая", каждый день одни обиды - конечно, за душу возьмет. Да еще э т а приезжает - нет, к сожалению, в нашем языке такого слова, которое бы определило это понятие - мать, которая родила, но не воспитывала своего ребенка. Как назвать такую: родительница, рожальница, детородница, производительница?
Мамка на кухне кашляет и плачет, Надька в ванной закрылась, кот Сидор банкой из-под лосося по полу гремит.
А вот, пожалуйста, кинохроника - расширим границы нашего повествования прямо до Дальнего Востока - кинохроника: синее море, белый пароход, синее море, Дальний Восток.
Плавучий рыбный завод. Лебедки заносят над трюмами тугие от рыбы пузыри сетей. Как серебристая мелочь, сыплется рыба и мчится по мокрым транспортерам в разделочные цеха.
Крутятся механизмы, дымят котлы, щелкают и гудят автоматы. А вот и банки из-под лосося. Вернее, для лосося. Они тарахтят, заполняя длинные столы. А вот и руки, которые укладывают в банки разделанную рыбу. Это женские руки. Две руки, четыре, шесть, сто, двести. Гигантский цех, сотни женских голосов. Голос диктора сопровождает эти кадры бодрыми словами о перевыполнении плана, комментатор берет интервью у бойкой белозубой рыбоукладчицы. И опять рыба, сети, автоклавы, банки с нарядными наклейками…
И на этом фоне начинается еще один монолог, тоже женский. Но женщина теперь иная: крепкая, широколицая, хорошо одетая (жабо белой японской блузки), причесанная в "салоне". Разговор идет с соседкой по самолетному креслу: лететь далеко, можно обо всем на свете переговорить.
Стюардессы разносят обеды, женщины едят, подставляют пузатые стаканчики, в которые им наливают вино, обе оживлены, свободны, веселы: полет, еда, разговор, мужские взгляды - жизнь!
Смеются.
- Чего бы покрепче! - Будем здоровы! - Смотри, икру дают! - Глаза б мои на эту икру не глядели!
- …Ну вот, - продолжает свой, видимо, издалека начатый разговор мамка Шура, так ее зовут в отличие от мамки Клавдии, - живу как сыр в масле, грех жаловаться, а ведь все сама, всю жизнь вот этими руками - видала такие руки?
Она показывает руки, и они поражают своей шириной, толщиной. Такие руки бывают только у работниц рыбзаводов, разделочниц и укладчиц, кто имеет дело с рыбой, крабами, креветкой: рыба и соль разъедают натруженные руки, они пухнут, раздуваются - это профессиональное заболевание. Вернее, даже не заболевание, а результат, признак именно этого труда. Как мозоли у плотника.