Стал Рублев так делать на практике, но контора заартачилась, заленилась, покатила на Рублева бочку: "А как экономия? Это к чему нас призывает товарищ Рублев? Списывать в утиль хорошие лампы? Разбазаривать средства? Да еще неизвестно, куда эти наши хорошие лампы потом пойдут! Может, налево?.." И хоть доказывал Рублев, что ремонт и простой стоят дороже, но его "разоблачили" и из конторы выгнали. А про его крамольные методы и вспоминать запретили. И никто не вспоминал, и по-прежнему на шнурах телефонистки работали до тех пор, пока шнуры не превращались в лохмотья и не становились совсем короткими от бесконечных обрезок. И без конца же ремонтировали реле, проводку, трубки и прочее. И лишь Митрофаныч тайно учил Зяблика, что инженер Рублев был прав. Конечно, везде всего не наменяешь, бедность кругом и всего нехватка, но там, где приборы должны в с е г д а работать как часы, там, говорил Митрофаныч, на дерьме выгадывать нечего и надо делать по-рублевски. И вообще, мол, парень этот был с головой и не сожри его Дмитрий Иваныч со своей братией, в конторе давно бы машинки сами себя чинили да еще пол мели и сидели бы здесь вместо нас две-три автоматические чучелы.
Теперь, меняя лампочки, Ваня садится, чтобы было удобнее, в полукресло министра и видит, как Просвирняк вздрагивает и озирается на Сухорукова: можно ли? Ване даже неловко за взрослого Витю: что он так боится всего?
- Ты сюда смотри, сюда! - говорит он Просвирняку. Ваня бросает лампочки в аккуратный кожаный мешочек, они еще пригодятся. Потом снова нажимает клавиш вызова, и в комнате тотчас раздается женский официальный голос:
- Междугородняя, четвертый слушает.
Это Шура.
Просвирняк опять вздрагивает, уж этого он не ожидал: что сюда так громко может вторгнуться посторонний и вольный звук. Сухоруков тоже поворачивает голову, не поворачивая корпуса, как кукла.
- Привет, Шур! - говорит Зяблик обрадованно. Он нарочно откинулся в кресле и только чуть развернулся к коммутатору, чтобы проверять, с какого расстояния лучше слышно. - Это мы тут орудуем. Как слышишь?
- А-а… - Голос Шуры сразу меняется. - А я-то удивилась: что это так рано? Вылизываете?
Митрофаныч, все еще стоя на коленях, тут же начинает квохтать, трясясь от смеха.
- Стараемся, - тут же пристраиваясь к тону Шуры, отвечает Ванечка, но вместе с тем чуть косится на Сухорукова. - А у тебя там как?
Это он проявляет участие насчет Артамонова, но Шура не успевает ответить - вступает, квохтая, Митрофаныч.
- Здоров, Сергеевна! - кричит он. - Это я! Как она, ничего? Чавой-то давно не видал тебя!
- Ничаво, - отвечает Шура в тон, - здоров, дед! Где вам видать, вы все вылизываете.
Митрофаныч совсем заходится от смеха, а Ванечка, убавляя и прибавляя громкость, спрашивает:
- А так, Шур?.. Шура, а вот так?..
Он еще продолжает выкручивать и вставлять новые лампочки в поднятую крышку коммутатора и показывает Просвирняку, чтобы тот следил, смотрел сюда, в густо забитое цветными проводами нутро аппарата, хотя ясно, что Просвирняк от волнения и страха ни бельмеса не понимает. И еще он хочет обезопасить Шуру от Сухорукова, чтобы она при нем лишнего не сморозила:
- Шур! Слышишь? Мы тут с Витей… Ну, а чем кончилось-то?
- Да ну их к черту! - говорит Шура. - Пошенкина ищут, раздуют теперь до небес… Вы бы всюду так вылизывали. - опять меняет она тон, посылая свою фразу Митрофанычу, - мы бы горя не знали!
- От дает! - восторгается Митрофаныч.
А Сухоруков хмурится, а Просвирняк втягивает голову в плечи.
- Ладно, Шур, - опять перебивает Зяблик, - дай мне на минутку Свердловск, потом Украину.
- Ну ты тоже, нашел время! - Шура сердится. - Урал забит.
- Ну на секунду!..
Аппарат работает так хорошо, что слышно дыхание Шуры, голоса Зои, Нинки, Риммы Павловны, и, пока Шура вызывает Урал, Митрофаныч квохчет, обращаясь теперь прямо к Сухорукову:
- От девка! Пальца в рот не клади! Отрежет хоть кого! Из себя тощеватая только… Да ты ее знаешь, Шуру-то, Сухоруков?..
- Ладно, ковыряйся поживей! - неожиданно грубо отвечает Сухоруков. - Некогда мне тут с вами ля-ля! Шуры, понимаешь, муры…
При этом Сухоруков бросает свою фуражку на подоконник. Бедняга Просвирняк от этого жеста, от звука стукнувшего по мрамору козырька даже бледнеет. Он так и не выпускает из рук красного провода.
- Всюду бы так-то вылизывали! - хохочет Митрофаныч. - Ну подцепит, а?
Тут снова раздается голос Шуры:
- Свердловск возьми, только быстро!
Ванечка закрывает коммутатор; Митрофаныч складывает свой чемоданчик, поднимается и отряхивает колени - будто его страшные рабочие штаны могли испачкаться о стерильный ковер. Ваня кивает ему: мол, еще минута - и все, заканчиваю.
- Свердловск? - Он чуть повышает голос. - Кто это? Ксеня? Как слышите? От министра говорю.
Пробиваясь сквозь всю страну, отдаленно, сквозь шорохи и помехи, но все-таки чисто и четко доносится нежный девичий голос, чуть медленноватый для телефонистки:
- Это не Ксения, это Марина, здравствуйте. Ксеня сменилась…
Зяблик Марину никогда не видел, но знает ее давно, и по голосу она представляется ему тоненькой, тихой девушкой. Она ему нравится по голосу, и его тон, когда он с ней, бывает, разговаривает, тут же делается особенным, Марининым, если можно так сказать, потому что, скажем, со своей девушкой Валей Зяблик говорит иначе, да и с каждой другой по-своему.
- А, Марина! - говорит он. - Здравствуй, здравствуй! - Он не замечает, как откидывается в кресле и перестает обращать внимание на окружающих. - Ты по первому каналу? А по второму тоже возьми на всякий случай… Раз, два, три…
- Очень хорошо слышу, - отвечает Марина, - и по второму тоже…
- Да-да, ясно, Марина, спасибо.
- А у нас вчера метель была, - вдруг говорит Марина, - просто небывалая, трамваи не ходят, грузовик один перевернуло…
- Да? Как это?
- Ой, а сегодня! Солнышко и все такое белое, так сверкает! - Слышно, как Марина нежно смеется, и Зяблик невольно улыбается. - А у вас? - продолжает разговор Марина.
- Нет, у нас еще… - на улыбке начинает фразу Зяблик, но тут его перебивает Шура, которой нужен канал, и он сразу видит глядящих на него, развалившегося в кресле министра, Сухорукова, Митрофаныча и Просвирняка. Причем Митрофаныч еще посмеивается, а Витя глядит удивительно похоже на Сухорукова: чуть ли не с возмущением.
- …у нас, Марина, - заканчивает Ваня, выпрямляясь, - спасибо, Марина, видишь, канал нужен…
- Хорошо, до свидания, - все так же нежно отвечает Марина, хотя понимает уже, что про метели и солнышко она начала невпопад.
- Спасибо за связь, Марина. - Зяблик в оправдание свое решил закончить процедуру проверки как полагается. - Не уходите с линии, сейчас проверим с Макеевкой - Тем самым он еще дает понять Марине, что не он виноват. - Шура, Макеевку!
- Черт, навязался еще на мою голову! - отвечает Шура, опять потешая Митрофаныча, и кричит: - Макеевка! Макеевка! Как слышите?
Она подключает Макеевку, и они разговаривают вчетвером: Марина, Ваня, Шура и телефонистка из Макеевки с сильным украинским акцентом. Слышимость отличная. Шура вдруг тоже спрашивает о погоде, и весь строгий, торжественный, с печальной тенью от шторы кабинет министра вдруг заполняет живой крик макеевской телефонистки:
- Та ну, шоб ей сказиться, ужо тий погоди! Дожжит та дожжит другу нидилю, нияк картоху с огорода не выкопаемо!
Просвирняк в полной растерянности, Сухоруков берет с подоконника фуражку и насаживает ее на голову, Митрофаныч, похохатывая, уже движется к двери, к двойному ее тамбуру. Зяблик тоже встает, закрывает чемоданчик, а женские голоса еще продолжают звучать, шуметь, звенеть, пока один щелчок ключа не обрывает их живую музыку на полуфразе.
Все в порядке, прекрасно слышно, отличный селектор у министра, можно идти.
На обратном пути испуг Просвирняка проходит; упревший от впечатлений, от волнения, даже обессиленный, он сияет влажным от пота лицом, и глаза его горят счастьем: господи, где он был! куда допущен! какие горизонты открываются в жизни!.. Вот оно, все близко, руками можно потрогать, руками!..
3
На столе Пошенкина шасси распотрошенного приемника, старые динамики, репродукторы, пахнет в каморке паяльником, жженой пластмассой и канифолью, в перевернутой крышке от стеклянной консервной банки гора окурков "Беломора": мелкая кустарная мастерская, да и только.
Впрочем, так оно почти и есть. Леонид Степаныч слывет специалистом по радиочасти. Пусть он без образования, но опыта у него хватает. Как-нибудь, с грехом пополам, но он починит вам, может, и топорно, любую радиоштуковину, хоть нашу, хоть какую. И если кому-то в министерстве надо исправить приемник или телевизор (тогда занималась заря первых "Ленинградов" и "КВНов"), то никто, конечно, не обращается ни в какие ателье - да их и не было, - а идут на поклон к своим, местным техникам.
Таков был вообще издавна заведен порядок, не зря сохранялась министерская автономия: министерские слесари чинили по квартирам умывальники и унитазы, маляры и плотники белили потолки, циклевали паркет, стекольщики вставляли стекла, и, бывало, Митю-электрика гоняли на чью-нибудь квартиру или дачу починить выключатель или присобачить в изголовье какой-либо Марье Ивановне трофейный ночничок, купленный в комиссионке.
А что касается радио, то с этим, конечно, в контору связи. Забарахлит у какого-нибудь завотделом приемник, скажет он своей секретарше: позвоните, мол, Зиночка, в АХО Бубышкину, а то у меня дома "телефункен" не того. И Зиночка тут же позвонит Бубышкину или прямо в контору Дмитрию Иванычу: отправьте, дескать, своих хлопцев туда-то и туда-то; Дмитрий Иваныч рад стараться: чем выше просящий, тем больше нам, связистам, почета. Он тут же отдает приказ, а затем звонит Зиночке: мол, готово. А Зиночка вызывает машину своего шефа, и вот уже (не прошло и получаса) кто-либо из конторы, а чаще всего Леонид Степанович Пошенкин, глядишь, мчится в начальственной машине с чемоданчиком на коленях по городу и уже глядит с переднего сиденья на пеший люд с тем особым барственным выражением, с каким всегда глядят из автомобилей те, кто редко в автомобилях ездит.
Работы хватало и с каждым годом после воины все прибавлялось, в одиночку Пошенкин уже не справлялся и стал привлекать к этому делу то Зяблика, то бедного многодетного Изю. До конторы же, до своей главной работы, случалось, неделями не доходили руки. Да и что делать? Все сделано. С утра Леонид Степаныч прочтет (или не прочтет) сводки с периферийных отделений (где какие повреждения на линиях) и велит Зяблику передать сводки телефонисткам: "Доведите до сведения". А что доводить, когда сами же телефонистки эти сводки принимают и лучше других знают, где какие повреждения. Зяблик отнесет для порядка листочки Римме Павловне или просто бросит их в корзину, предварительно прочитав и изорвав (секретность!). Зяблик все-таки юн, романтичен, а от сводок с названиями дальних уральских, казахстанских, украинских мест - Енакиево, Днепродзержинск, Челябинск - веет заснеженными лесами, безбрежными белыми полями с вереницей черных телеграфных столбов, занесенными узкоколейками, черными домнами. Леониду Степанычу такое даже в голову не приходит. Он прочтет, значит, покрутится, покалякает еще с телефонистками, сделает кому-нибудь походя выговор - он быстрый, маленький, резкий и очень гордый, просто Наполеон, - а там уж твори что хочешь. Из-за резкости характера Пошенкин всегда с кем-нибудь в ссоре, чаще всего, как теперь из-за Просвирняка, с самим Дмитрием Иванычем, и поэтому сидеть, как другие, по кабинетам ему не приходится. От него только и слышишь: все жулики, бездельники, выскочки, подхалимы, специалиста ни одного, кроме него да Изи, во всей конторе, все недотепы, ваньки деревенские, зачем их вообще только в город пускают! Дайте тому же Дмитрию идол Иванычу схему простенького реле - разберется он? Как свинья в апельсине! Только перед начальством подхалимничать да за кресло свое держаться! А чуть что - Пошенкин! Кто министру коммутатор ставил? Кто замминистру антенну через семь балконов тянул? То-то! К черту всех! И прошу не входить!..
Пошенкин запрется в каморке и паяет, паяет, чинит, Зяблик на подхвате, а потом вдруг бросит все, выдвинет средний ящик в тумбе стола, откинется и заснет в минуту, по-наполеоновски скрестивши руки на груди. Еще дым канифоли не рассеется, а он уже спит. Устает, бедолага. А проснется - опять надо ехать, бежать, паять-чинить, и так день за днем.
Зяблик и Просвирняк сидят в каморке, Ваня на специальном станочке перематывает обмотку трансформатора для приемника, рассказывает Вите свои министерские рассказы. Витя глядит, но больше слушает. День идет к полудню, Пошенкина все нет, змея Полина уже три раза звонила, спрашивала его. Но чувствовалось: напряжение спало, работа у телефонисток идет своим чередом, близится обед и уже кого-то, слышно, снаряжают в магазин за кефиром, колбасой и булками. Телефонистки, как правило, в столовую не ходят, только, пожалуй, Нинка да Шура, но это потому, что одна дома не готовит, не обедает (да и бывает ли дома?), а другая живет за городом. Сам Артамонов, должно быть, давно позабыл утренний конфликт, тем более что Урал ему все-таки через часок дали. И при всем при том всем ясно, что так не обойдется, не положено, чтобы так обходилось, и Дмитрий Иваныч втык междугородке все же сделает.
Витю Просвирняка не оставляло давешнее возбуждение, мечты и мысли одолевали его, он жадно слушал повествование Ванечки о привычках одного замминистра, о чудачествах другого, о крутом нраве третьего, о талантах четвертого. Его интересовали главные, самые главные люди.
- Эх, образования нет! - горюет Витя. - Нету! А без образования высоко не прыгнуть!
Ванечка внимательно глядит на него, изучает: мол, как высоко ты хочешь прыгнуть?
- Учись, - говорит он Вите, - здесь работа не бей лежачего, учиться вполне можно. Ты кем хочешь?
Лицо Просвирняка живо двигается, глаза ходят туда-сюда, буря чувств его переполняет, но он лишь отмахивается:
- Кем-кем! Где уж мне, поздно!.. - И опять перекатывает, перебирает внутри свои идеи и опять сам себе отвечает: - Нет! Где там! Не допрыгнуть.
- А я закончу, диплом получу, уеду куда-нибудь, - говорит Зяблик, - не век же здесь сидеть, правда?
- Здесь? - Просвирняк не понимает: чем же здесь плохо? - Тебе диплом светит, другое дело…
Так они беседуют, обмениваются честолюбивыми мечтами, как вдруг врывается Пошенкин. Маленький, в зимнем уже рыжем полупальто на меху, с меховыми белыми отворотами, в мохнатой шапке, с набитой авоськой в одной руке, а другой прижимая к себе завернутый в газету ящик - скорее всего очередной приемник, - он проносится через диспетчерскую, как всегда стараясь, чтобы телефонистки не успели рассмотреть, что он несет, и тут же вываливает все на стол, сбрасывает полупальто, соскребает нога об ногу галоши, хватается за телефон. Ваня успевает уступить ему его место, Просвирняк, поднявшись, прилепляется спиной к стене, сразу обретя в присутствии Пошенкина виноватое, полусогнутое положение. Раздевшись, только не сняв шапку, Пошенкин вовсе делается мелким щуплым мужичишкой с маленьким личиком, с красненьким носиком. Но как садится за стол, как облокачивается, как берется за телефон! Чингисхан, да и только, в мохнатой шапке, сей миг соскочивший с коня!
Накручивая диск, он властно, быстро спрашивает Зяблика без всякого "здравствуй":
- Ну, чего делается?.. Черт, крошки во рту с утра не было!.. (Сразу намек на столовую: не пойти ли?)
На Просвирняка даже не взглянул, Просвирняка для него не существует.
- Вроде все нормально, - отвечает Ваня.
- Мотаешь? - спрашивает его Пошенкин, кивая на сердечник трансформатора. - Мотай-мотай, завтра чтоб закончить. - Тут он дозванивается куда хотел и натужным начальственным голосом требует: - Товарища Миронера, Пошенкин говорит…
И он долго выясняет с товарищем Миронером, почему ему недоплатили - за какую-то, видимо, халтуру - девятнадцать рублей, а Ваня и Витя стоя слушают, не смея ни выйти, ни пошевелиться.
И тут дверь открывает Полина, а за нею видна фигура Риммы Павловны.
- Здрасте, Леонид Степанович, - елейно поет Полина с порога, но Пошенкин, подняв руку, дает ей знак помолчать и, еще басистее, еще сильнее насупив личико под шапкой, заявляет товарищу Миронеру, что требует немедленно выяснить, в чем дело.
- Вас к Дмитрию Иванычу, - коротко говорит, уже обидясь, Полина, когда Пошенкин кладет трубку. - Срочно.
- Какое срочно, - режет Пошенкин, - обед. Крошки во рту с утра не было.
- Вас уже три часа ищут.
- Чего? - Пошенкин грубит. - Только не надо. Я на объекте был.
Полина дергает плечиком.
- Ладно, сейчас пообедаю, приду.
- Он срочно велел, - повторяет Полина.
- Все срочно, у меня тоже срочно. - Пошенкин встает, давая понять, что вопрос исчерпан.
Полина опять ведет плечом - мол, я предупредила, вам же хуже будет - и, повернувшись, едва не толкнув Римму Павловну, удаляется.
Едва Полина отворачивается, Пошенкин опять звонит, и Римма Павловна, ступив на порог, глубоко дыша, ожидает. Ваня и Просвирняк продолжают стоять у стены. Этот сухонький гриб в шапке умеет всех держать по струнке. Римма Павловна открыла было рот, но на нее он тоже двинул ладонь: мол, закройтесь. И тут же приказывает Ване, продолжая крутить диск:
- Давай в столовую, занимай очередь…
Ваня, однако, не кидается бегом, медлит, тоже желая объяснить, что здесь случилось и зачем зовет Дмитрий Иваныч. Впрочем, он знает Пошенкина: если уж тот заартачился, отступления не будет.