- Многие годы я шел за ним, - сказал Алексей Федорович. - Он был начальником СП-2, я - СП-3, он руководил первой советской антарктической экспедицией, я - второй… Один из лучших людей, каких я встречал; мы дали его имя кораблю, который вместо старушки "Оби" стал основным для антарктических экспедиций. Михаил Михайлович очень любил Антарктиду, ему на долю выпала первая и очень нелегкая зимовка; этот камень-надгробие мы привезли оттуда…
И еще одна могила, у которой мы долго стояли, - Анны Андреевны Ахматовой.
- И в трудный период своей жизни, и после него Анна Андреевна жила во флигеле ААНИИ, - поведал Алексей Федорович. - Привыкла к своей крохотной и малокомфортабельной квартирке, о новой не хлопотала. Решили мы это сделать за нее, но - всякое добро наказуемо! - ко мне приехала очень воинственно настроенная Ольга Берггольц: "Вы выселяете Ахматову, нашего великого поэта, нашу гордость!" Вместо ответа я посадил ее в машину, повез на Суворовский бульвар и показал чудесную квартиру, которую мы выхлопотали для Анны Андреевны. "Все, завтра Анна переезжает, - решила повеселевшая Берггольц. - Извините - и большое спасибо!"
Мы распрощались: ранним утром - спецрейс на Северную Землю.
В ПОЛЕТЕ
Из записной книжки: "Как я был грузом - Арктика, Антарктика, Дакар".
Если ты, уважаемый читатель, захочешь посетить арктические острова и дрейфующие станции, заранее примирись с тем, что будешь не полноправным пассажиром, а дополнительным грузом. Почему дополнительным? Потому что основной - это баллоны с газом, ящики с оборудованием, продовольствие и прочие важные вещи; ну а если самолет недогружен - командир корабля, морщась и про себя чертыхаясь, по распоряжению арендатора, хозяина рейса, берет на борт нескольких человек - из расчета, что каждый тянет на сто килограммов. Если я и преувеличиваю с "морщась и чертыхаясь", то самую малость: с живым грузом и возни больше, и отвечай за него в случае чего, и права он качает - требует доставить не в Тмутаракань, а туда, куда ему положено прибыть. Это не исключает того, что в полете отношения между живым грузом и летчиками самые дружеские, - и те и другие принадлежат к сообществу полярников, и зависят они друг от друга, и работают друг на друга, и судьба у них часто бывает общая.
Настоящим пассажиром, которого стюардессы кормили курицей и поили нарзаном, в Арктике я был лишь дважды, когда летел в Черский и обратно в Москву, зато десятки раз меня оценивали в центнер и предоставляли возможность устраиваться в грузовом отсеке по своему усмотрению: на ящиках, мешках с мороженой рыбой, на собственном рюкзаке или, если повезет, на запасном баке с горючим, где можно было роскошно вытянуться во всю длину. Мне это даже всегда льстило - из веса "пера" перебраться в тяжелую весовую категорию, с какой в Антарктиде принимают в "Клуб 100". Не говорю уже о том, что летать на грузовых самолетах куда вольготнее, чем на пассажирских, где тебя не только привязывают к креслу, как психа, но и запрещают курить - тягчайшее из всех возможных ограничений, доставляющее курильщику неизъяснимые страдания. Ни разу не слышал, чтобы профессиональные полярники ворчали, что их перевозят как груз: к полному отсутствию комфорта они привыкли, было бы куда прислонить голову.
Антарктида же в моей записной книжке упомянута потому, что Василий Сидоров ради доставки меня на Восток пожертвовал мешком картошки - об этой истории я писал; а вот с Дакаром случай произошел из разряда парадоксальных: летел я оттуда как пассажир, а прилетел как груз. Дело было так. Ошалев от почти пятимесячного плавания по экватору и тропическим морям на научно-исследовательском судне "Академик Королев", я решил распрощаться с тропиками и отправиться из Дакара домой самолетом. В тамошнем агентстве Аэрофлота мне пошли навстречу и под честное слово - хотите верьте, хотите нет, но честное слово - под честное слово! - выдали билет в Москву. Прилетаю, беру деньги и, чрезвычайно довольный собой, переполненный сознанием своей честности, иду в Международное агентство Аэрофлота расплачиваться за билет…
В "Мастере и Маргарите" Булгаков делится таким наблюдением: "Всем известно, как трудно получить деньги; к этому всегда могут найтись препятствия. Но в тридцатилетней практике бухгалтера не было случая, чтобы кто-нибудь - будь то юридическое или частное лицо - затруднялся бы принять деньги".
Эх, слишком много лет прошло, не успел Михаил Афанасьевич узнать, что кроме случая с бухгалтером из варьете был и мой случай!
Итак, пришел я в агентство вернуть сумму и замер в приятном ожидании того, что восхищенные счетные работники сейчас бросятся меня обнимать и вытирать слезы умиления. Ничего подобного не произошло. Один за другим работники низшего, затем среднего и напоследок высокого ранга заявляли, что никаких денег от меня не примут, потому что в Дакаре билет мне давать под честное слово не имели права, и прилетел я, можно сказать, жульнически, почти что зайцем. Поэтому, возмущенно констатировали они, я могу со своими деньгами идти на все четыре стороны, а наивному чудаку из Дакара, который имел глупость поверить мне на слово, так врежут, что он до конца жизни будет верить только бумаге, а не случайному проходимцу.
Сгоряча я наговорил немало лишнего, еще больше убедил работников агентства, что они имеют дело с жуликом, который пытается всучить им какие-то подозрительные деньги, и, бормоча про себя ругательства, помчался к писательскому начальству. Сначала оно мне не поверило ("не может такого быть!"), потом поверило и позвонило сверхвысокому начальству Аэрофлота, которое тоже сначала не поверило, а потом поверило и приказало счетным работникам "в порядке исключения" принять от меня деньги - кстати говоря, немалые, четыреста рублей. В связи с тем, однако, что в славной истории Аэрофлота я, по-видимому, оказался единственным пассажиром, просочившимся на международный рейс под честное слово, расписку мне оформили как за "перевозку разных грузов".
Самое интересное в этой истории то, что я ничего не выдумал.
Продолжу о нашем полете. Мы, шестьсот килограммов живого груза, разместились на длинной скамейке вдоль правого борта. Это далеко не худший, я бы даже сказал, приличный вариант: куда чаще в грузовом отсеке приходится сидеть чуть ли не на корточках и всей компанией вставать, когда кому-либо нужно пройти в хвостовую часть. В тесноте, зато в дружной компании, где каждый чего-то стоит и чего-то знает такое, чего не знаешь ты. Редко с каким полярником в жизни не случались необыкновенные вещи, а если и не случались, он всегда расскажет про других. Сколько историй я наслышался в грузовых отсеках!
Я оказался в отличной компании: с одной стороны, склонив голову на мое правое плечо, дремал Юра, молодой кандидат наук из ААНИИ, а с другой - склонив голову на мое левое плечо, похрапывал Лев Васильевич. Лева великолепный спутник и собеседник - в то время, когда он не спит. К великому сожалению, не спит он лишь тогда, когда принимает пищу и когда самолет идет на посадку, все остальное время (и, добавлю, плавания, ведь мы с Левой вместе шли в Антарктиду на "Профессоре Визе") он погружен в глубокий и сладкий (с улыбкой на устах) сон. Больше всего меня возмущает то, что засыпает он мгновенно и на сколько угодно - это при моей-то неизменной в пути бессоннице. Согласитесь, такое может взбесить и кротчайшего ангела. А если я, озверев от скуки, толкаю его в бок и задаю вопрос, Лева просыпается и ясным, спокойным голосом вполне толково отвечает, чтобы спустя секунду захрапеть так, что перекрывает гул двигателей.
Рассчитано-неловким движением я разбудил соседа справа и затеял обычный путевой разговор. Молодой кандидат наук оказался гляциологом и летел в Тикси на почти научную работу - грузчиком. Грузчиком? Да, Юре в институте предложили широкий выбор: либо месяц перебирать капусту и картошку на овощной базе, либо в Тикси грузить на самолеты оборудование и продовольствие для дрейфующих станций. Юра выбрал Тикси - все-таки вокруг снега и льды, как-то ближе к специальности. Свидетельствую, что он даже не возмущался - привычное дело, месяца полтора, а то и два в году все научные работники института где-нибудь грузят, копают, строят; хорошо еще, что при этом в зарплате не теряют. Обо всем этом, однако, столько писали и пишут, что вряд ли я что-нибудь оригинальное добавлю; жаль только, что страдает дело - и очень сильно.
Нашими попутчиками были и три молодые женщины, возвращавшиеся после отпуска на Диксон. Прошло то время, когда женщина в Арктике приводила в умиление журналистов - никакой сенсации из этого факта сегодня не выжмешь. Испокон веков открывали новые земли мужчины, утверждали там свои форпосты, а что дальше? "Арктика - страна мужчин" - эту формулу, пыжась от гордости и самодовольства, придумали мы сами, высокомерные мужчины. И пыжились до тех пор, пока Арктику не пришлось всерьез и надолго осваивать. Вот здесь-то спесь и высокомерие с нашего брата и слетели, здесь-то мы и сообразили, что одно дело - открыть Арктику и совсем-совсем другое - завоевать ее, пройтись, как говорят, плугом, посеять, снять, обработать и сохранить урожай. И в арктические ворота, в которые когда-то входили только мужчины, с высоко поднятой головой прошли женщины. Прошли, поселились на станциях - и живут, работают, посмеиваясь над теми, кто стращал их адскими морозами, медведями и пургами. Сегодня и представить себе Арктику без женщин невозможно - они на каждой станции, в каждом аэропорту, а в главном полярном поселении, на Диксоне, даже мэром много лет была женщина, Антонина Шадричева (кстати, тоже "метелица", принимала участие в лыжном арктическом походе вместе с Валентиной Кузнецовой и ее подругами).
Так что в Арктике наш брат поднял кверху руки и сдался на милость победительниц везде - кроме дрейфующих станций. Но их он оставил за собой лишь потому, что там и физически трудно, и опасно, и осваивать льдины не надо - не земля. Ну и пока что закрыта для женщин Антарктида (тоже знакомо: "Мужской континент"), хотя, честно говоря, если не считать внутриконтинентального и уж слишком сурового Востока, на остальных станциях женщины вполне могли бы жить и работать. И будут, обязательно будут! По-настоящему Антарктида станет обжитой только тогда, когда там раздастся писк новорожденного младенца. Этот писк будет символизировать новую эру: в Антарктиде начнут жить семьями, как сегодня живут на арктическом побережье и островах. Закон природы - не позволит женщина мужчине бегать от нее за тридевять земель! Голову на отсечение, что лет через пятнадцать - двадцать в Антарктиде будут петь под окнами серенады (если ветер меньше сорока метров в секунду), прогуливаться, взявшись за ручки (если мороз не выше шестидесяти градусов), и играть свадьбы.
Моя "Метелица" давно рвется в Антарктиду - проложить первую лыжню. Удачи вам, подружки!
Наступил момент, когда внизу стало белым-бело: наш АН-26 полетел над акваторией Северного Ледовитого океана. Это был никем не отдаваемый, но категоричный приказ перейти на полярную форму одежды. Все раскрыли чемоданы и вещмешки, переобулись и переоделись; женщины повздыхали, упаковывая модные пальто и сапожки, куда приятнее было бы щегольнуть в них на Диксоне, но береженого бог бережет: а вдруг вынужденная посадка? И такая, после которой теплые вещи уйдут на дно вместе с самолетом? В полете хорошо думается; уже переодеваясь, я решил, что не все пассажиры того самолета, который пойдет на вынужденную и утонет, наденут теплые вещи, - это обострит ситуацию. Я заполнял в записной книжке страницу за страницей, придумывая персонажей, многие из которых так и не состоялись; но если в голову приходит мысль, которая поначалу кажется нелепой, на всякий случай лучше ее записать, так как бывает, что самые нелепые мысли в конечном счете оказываются самыми удачными. И уж во всяком случае от них можно тянуть цепочку, одно звено которой зацепится за другое, один персонаж вызовет к жизни второго, третьего… Обилия действующих лиц мне не надо, многих я вытянуть не сумею, потому что персонаж интересен только тогда, когда он совершает поступок, - никто, на мой взгляд, этого лучше не понимал и не делал, чем Достоевский, гений которого наделял поступками целую армию персонажей. Я не понимаю писателей, которые сочиняют многоплановые полотна с сотнями действующих лиц, подавляющее большинство которых не совершает поступков; зачем? Наверное, это не только от желания нагнать авторский километраж (что тоже имеет место), но и от переоценки своего дарования, от непонимания того безусловного факта, что один более или менее добротно сколоченный дом куда лучше, чем десяток начатых и брошенных без стен и крыш. В моем понимании поступок - это совершенно неожиданный поворот в поведении человека, раскрывающий его в новом качестве; такой поступок может быть очень хорошим или очень плохим, но он, и только он, способен в ситуации, когда срываются маски, обнажить подлинную сущность человека. Для меня в идеале поступок - это взрыв гранаты в тишине, гром среди ясного неба; лучшие примеры - у того же Достоевского, почти каждый персонаж "Идиота", "Братьев Карамазовых"… Поступок сразу делает человека личностью, за судьбой которого так интересно следить…
Поступок - это когда Матвей Козлов посадил свой гидросамолет на штормовую волну.
Поступок - это когда Василий Сидоров на станции Восток в отчаянной ситуации принял решение из двух размороженных дизелей монтировать один и раскручивать его вручную.
Поступок - это когда Завьялов и Ляхов с айсберга прилетели на двух "Аннушках" эвакуировать с антарктического побережья группу Владислава Гербовича, а одна "Аннушка" оказалась неисправной, и люди решали: "Кому на каком самолете лететь?"
Поступок - это прыжок в тонущий самолет радиста Михаила Гипика.
Я знаю десятки поступков полярников, летчиков, моряков. О многих уже написал, а за другими, которыми необходимо наделить персонажей будущей повести, летел к Сидорову. Мы уже договорились о том, что разрабатывать сюжет и персонажей будем вместе.
Все (кроме спящего Левы) оживились: в грузовой отсек вновь зашел озабоченный радист - с интервалом в полчаса он проверял, в порядке ли лобовое стекло для "Жигулей", которое он вез домой в Черский.
- Зря беспокоишься, - отзывчиво сказал один из нас, - мы все осколки аккуратно собрали в мешок.
Радист ахнул, схватился за сердце, торопливо проверил, погрозил нам кулаком и ушел в пилотскую кабину.
Смех разбудил Леву, он открыл глаза, взглянул на мое осунувшееся лицо и безмятежно сказал:
- Не знаю, как ты, а я выспался. Перекусим? Нужно соблюдать режим, не забывай, что я в законном отпуске.
Мы перекусили и стали мечтать о прекрасной жизни, которая ждет нас на куполе Вавилова.
- Вася писал, что у нас будет отдельная комнатка, - поглаживая густую бороду, припомнил Лева. - Пока ты будешь сидеть за столом и напрягать свои бедные извилины, мы с Васей настелим полы в кают-компании, соорудим сауну… Попа-аримся…
Баня - Левина слабость. В санно-гусеничных походах из Мирного на Восток и обратно, в которых Лева дважды бывал механиком-водителем, походники очень скучают по бане, и Лева с его неистощимой изобретательностью придумал почти что цирковой трюк: в балке намыливался, голышом выскакивал на снег (это при антарктическом морозе!), товарищи не мешкая выливали на Леву два ведра горячей воды, и он пингвином прыгал в балок - вытираться. А потом, когда идея овладела массами и многие стали принимать такую "баню", Лева и походный доктор Юрий Шевченко стали ежедневно мыть ноги "путем пробежки босиком по Антарктиде" - тоже получились отличные кадры для любительских кинофильмов.
Из Антарктиды Лева, специалист по использованию техники в условиях сверхнизких температур, вывез кроме научных материалов пламенную любовь к полярным широтам и обживающим их людям (которые с той поры редкую неделю не ночуют в гостеприимной квартире Череповых). О ледовом материке он может рассказывать часами, особенно о пингвинах, с которыми за год зимовки крепко сдружился и "даже переписывается", как не без сарказма утверждает его жена Эля. Впрочем, женщины редко разделяют любовь мужа к чему-либо иному, кроме как к своей особе, - главная причина того, что после зимовки в Антарктиде полярные широты Леве только снились. И если бы не настойчивый и льстивый хор Левиных друзей, вряд ли он получил бы высочайшее разрешение провести отпуск там, где его еще никто и никогда не проводил. Добавлю, что немаловажную роль сыграло и письмо Сидорова, в котором вскользь, между прочим отмечалось, что на острове Октябрьской революции, как и в Антарктиде, нет ни одной женщины - обстоятельство, вызывающее у всех до единой жен полярников глубокое и понятное удовлетворение. Правда, ко времени посадки на Диксоне Лева успел познакомиться и провести душевные беседы со всеми тремя молодыми попутчицами, но я клятвенно заверяю, что завязавшиеся дружеские отношения навсегда оборвались в ту минуту, когда Лева закончил перетаскивать на полосу два центнера багажа попутчиц - благородное деяние, которое даже при самом пылком воображении нельзя приравнять к супружеской измене.
Из записной книжки: "Доброта - дело наказуемое. Лева не просто оказывает первому встречному услугу - он навязывает ее. И напрасно: доброту нужно экономить - если не как воду в пустыне, то хотя бы как деньги в командировке. Увидев, что Лева запросто перетаскивает пудовые узлы, хитрюга бортмеханик сначала восхитился его силой, потом попросил передвинуть для центровки полтонны груза и прищурясь спокойно смотрел, как Лева в одиночку делает его, бортмеханика, работу".
Далее из записной книжки: "О добре и услугах. Бескорыстно делая кому-либо добро, испытываешь внутреннее удовлетворение, раньше говорили - грехи списываешь. Леву друзья любят за то, что он сеет добро, не задумываясь, снимет ли что-нибудь с посеянной нивы. Он добр по своей природе и счастлив, если оказывается полезным даже незнакомым людям. "Ты мне - я тебе" - это не про него сказано; а вот то, что ничто не стоит так мало, как уже оказанная услуга, - с этим Лева сталкивался чаще, чем он того заслуживает".