– Умница! – Чернышев чмокнул губами. – Догадайся, что ответил своему старинному другу?
– Послали его подальше.
– Ясновидец! – выдохнул Чернышев. – Я тебе потом напомню, дашь автограф. Однако темный лес только начинается. Мой разговор на мостике слышали, а раз так, весь экипаж знает, что "хромой черт" будет набирать лед, и шлет в мой адрес самые наилучшие пожелания. Теперь так. На борту, не считая меня, двадцать четыре человека. Ну собой – дело ясное, а другими я имею право рисковать? Тобой, Зиной, Лыковым? Подумай и скажи.
– Щепетильная ситуация.
Чернышев выразительно посмотрел на меня.
– Я знал, на что иду, – быстро добавил я. – И другие тоже.
– Спасибо, утешил… Значит, так?
– Значит, так.
– Нынче ведь не война, Паша, – неожиданно мягко сказал Чернышев. – Тебе хорошо – бобыль, пустоцвет, а Лыкова шесть человек ждут на берегу.
– Тогда выходите из шторма. – Я развел руками: – Не пойму, чего вы хотите.
– Хорошо быть на свете нейтральным пассажиром, – позавидовал Чернышев; вставая. – Ни хрена ты не понял, Паша… Ишь раскачало! К себе спускайся, на мостике и яблоку упасть негде… Стой, забыл! Окалываться начнем – послать за тобой али приказать не беспокоить корреспондента?
– Не будь вы, Архипыч, капитаном… – И я захлопнул за собой дверь.
Проверка боем (Окончание)
Озадаченный и злой, я спустился по трапу и хотел пройти в свою каюту, но меня перехватил Никита.
– Выгнали? – спросил я.
– Лучше звучит "предложили удалиться", – невозмутимо ответил Никита. – Они намекнули, что без цыплят обойдутся. Так что прошу в наш курятник.
Цепляясь за все, за что можно было уцепиться, мы пробрались в салон и уселись в кресла. Судно стремительно взмывало вверх, на мгновение, казалось, застывало и столь долго падало обратно, что замирало сердце.
– Кто-то хочет вдавить нас в море, – сказал я. – Тяжелой лапой.
– Хорошее сравнение, – похвалил Никита, – Запишите, вам потом за него заплатят.
– Идите к черту, и без ваших шуточек тошно.
– Помогает. – Никита достал из кармана валидол. – Хотите?
– Самообман… – Я, однако, взял таблетку и сунул под язык. Организм мой слегка взбунтовался: подташнивало и болела голова.
– Что он вам заливал? – слишком уж равнодушно спросил Никита. – Наверное, как любит штормовать и бороться со стихией, – догадался он.
– Даже речи об этом не было, – сказал я. – Мы решали кроссворд.
– Все решили?
– Нет, одно слово осталось: спортивная игра из шести букв, начинается на "ф" и кончается на "л".
– Трудное слово, ничего похожего не слышал.
– Вот мы на нем и споткнулись.
Скрывая разочарование, Никита стал протирать очки. Без них его глаза казались совсем не плутовскими, скорее беспомощными. В сущности, он еще мальчишка, хотя и аспирант. Впрочем, мальчишка, а осмотрительный, из тех, кто не любит делать ошибок – рационалист: станет зятем Корсакова, легко пойдет по проложенной лыжне. Кто знает, может, это и будет первая его ошибка. Жениться нужно на ровне, расчет никого счастливым не делал. Ладно, не мне мораль читать, мой-то опыт наверняка ему не пригодится. Я подумал о том, что уже полночь и самое время завалиться в постель, но разве в такую ночь уснешь?
– Вы правы, заснуть не удастся, – сказал Никита.
– Черт возьми, – удивился я.
– А вы сначала закрыли глаза, потом открыли и чуть развели руками, – весьма довольный эффектом, пояснил Никита. – Люди почему-то склонны видеть чудо там, где имеет место элементарная наблюдательность. И вообще им всегда, во все времена очень хочется какого-нибудь чуда, недоступного их пониманию. Отсюда в прошлом Зевс и Дажбог, а сегодня летающие тарелки. Сыграем партию?
– Боюсь вам проиграть, голова побаливает.
– Вы боитесь другого. – Никита сделал умное лицо. – Шторма и всех сопутствующих штучек.
– Еще чего!
– Зря храбритесь, Павел Георгич, это от незнания. Я же не боюсь признаться, что мне не по себе, мы уже тонн двадцать набрали.
– Не так уж и много.
– Опять от незнания, – строго указал Никита. – Во-первых, в шторм это довольно много, и во-вторых, Чернышев решил не окалываться.
– Почему же?
– Говорит, что людей может смыть за борт, не хочет рисковать.
– Значит, так и есть.
– Лукавит! Бороться за живучесть судна нужно в любую погоду. Просто хочет набрать побольше льда.
– В этом тоже есть логика, – сказал я.
– Только не в шторм.
– Но другие, которых мы собираемся учить, именно в шторм могут подвергнуться обледенению!
– Каковы бы ни были результаты нашего эксперимента, первую нашу рекомендацию я могу сформулировать заранее: при штормовом предупреждении немедленно покидать зону обледенения.
– А что думает ваш шеф?
– Своего мнения Виктор Сергеич не скрывает: из шторма нужно выходить. Наша остойчивость уже нарушена, случись что с машиной – и неминуемо развернет лагом к волне. Догадываетесь, что произойдет в этом случае?
– Догадываюсь, меня уже Перышкин просвещал. А Корсаков высказывал свое мнение Чернышеву?
– Дважды и во всеуслышание.
– А Чернышев?
– Пропустил мимо ушей. Вру, один раз он все-таки отреагировал. – Никита скорчил гримасу, сжал губы и проскрипел голосом Чернышева: – "Какие брюки посоветуете шить, Виктор Сергеич, узкие или широкие, а то до нас, глухой провинции, моды доходят с опозданием!"
– Похоже. – Я невольно улыбнулся. – Корсаков, конечно, обиделся? Никита пристально и совершенно серьезно на меня посмотрел.
– Вы ничего не понимаете, Павел Георгич. До обиды ли, если мы идем на чрезвычайно опасное приключение!
Второй раз за последние несколько часов на меня дохнуло холодом. И причиной тому были не столько слова Никиты, сколько необычный для этого насмешника торжественно-мрачный тон. Но не слепец же Чернышев, попытался я успокоить самого себя, неужто он не видит того, что видит Никита?
В коридоре послышались голоса, и в салон, чуть не сшибая друг друга, ввалились Ерофеев и Кудрейко. Широко расставив ноги и балансируя руками, они рухнули в кресла.
– Ад кромешный! – бодро сообщил Ерофеев. – Баллов сорок, не меньше.
– Это в столичной водке, – заметил Никита. – У вас работает подсознание.
– А в самом деле, неплохо бы выпить, – подхватил Кудрейко. – У вашего шефа, – он кивнул на буфет, – не припрятано?
– Идея! – Ерофеев сунул руку во внутренний карман куртки, ухмыльнулся при виде изобразившегося на наших лицах ожидания, сделал вид, что никак не может выдернуть застрявшую бутылку, и наконец, извлек из кармана тоненькую книжку. – (Слушайте внимательно, алкоголики, вот что советует капитан Никифоров, если сложилась аварийная обстановка и нужно – цитирую: "готовиться к прыжку в холодную воду". Цитирую дальше: "Создайте в организме запас влаги, выпейте горячего чаю или кофе. Спиртные напитки категорически противопоказаны: алкоголь в организме отнимает у крови влагу, расслабляет нервную систему, мышцы и клонит ко сну". Так что давайте создавать запас влаги и готовиться к прыжку.
Никита скривил губы.
– Кладбищенский у вас юмор, Митя.
– Ба, Никита празднует труса! – воскликнул Кудрейко. – Не зря капитан удалил его с мостика.
– Вас, кажется, там тоже не задерживали, – злорадно сказал Никита.
– Выперли, – весело признался Кудрейко. – Не устоишь, хотя мокрые мешки под ноги расстелили, чтоб не скользить. Федя и тот акробатические этюды за штурвалом исполняет. Когда мы шли в Антарктиду, нас тоже десятибалльный прихватил, но на "Оби" это куда легче.
– Докладывайте обстановку, – нетерпеливо предложил я. – Сколько набрали?
– А черт его знает, – пожаловался Ерофеев, – окна на мостике покрылись льдом, темень, разве поймешь? Минут пять назад здоровая волна, кажись, часть льда с палубы смыла. Крена, сами видите, пока что нет, авось не перевернет.
– Авось, авось, – задумчиво повторил Никита, – где это я слышал? Вспомнил: любимое словечко Ньютона. Авось, говорил он, тело под действием силы тяжести упадет на Землю.
– Ну а если серьезно? – потребовал я.
– Не для печати? – опросил Ерофеев.
– Не для печати.
– Мы с Алесем не моряки, – сказал Ерофеев, – Чернышеву виднее. Но обледенение, Паша, идет интенсивное, ванты, оттяжки и штаги уже приобрели характерный вид конусов, постепенно сходящихся кверху. Как это в вашей науке говорится, Никита, – увеличивается парусность судна, что ли?
– Именно так. – Никита кивнул. – А увеличивающаяся парусность, как легко понять, вызывает, с одной стороны, возрастание кренящего момента от ветра, и с другой – уменьшение восстанавливающего момента. Следовательно…
– … остойчивость судна ухудшается, – закончил Кудрейко. – Это мы проходили.
– Ну, раз аудитория столь подготовленная, – высокопарно изрек Никита, – то моя задача упрощается. Все участники лабораторных испытаний – и мы, и японцы, и англичане – едины в одном: в такой ситуации следует незамедлительно производить околку льда, начиная с высоко расположенных конструкций, чтобы в первую очередь уменьшить парусность. Это же рекомендуют делать все моряки, сталкивавшиеся с обледенением, в том числе, Митя, и капитан Никифоров. И этого почему-то не желает делать один капитан, называть фамилию которого считаю излишним.
– Красиво говорит, – с уважением сказал Кудрейко. – Сразу видать интеллигентного человека.
– Теория, – отмахнулся Ерофеев. – Кто в такой ветер полезет на мачту? Самоубийство.
– Во-первых, – возразил Никита, – хорошо подготовленный матрос в состоянии это сделать. А во-вторых, нужно выходить из шторма, пока… не поздно.
– Ну хорошо, выйдем, – угрюмо согласился Ерофеев. – А дальше что?
– А дальше вам и карты в руки: определяйте вес льда, как и где он нарастает и прочее, – ответил Никита.
– Ну определяли, а дальше?
– Снова выйдем в море, продолжим эксперимент.
– А чего его продолжать, если мы от него убегаем? – пытал Ерофеев. – Нет, брат Никита, тут что-то не склеивается… Я тоже не в восторге от личности Чернышева, но котелок у него варит.
– Никита, будь добр, чаю, – входя, попросил Корсаков. – Или, еще лучше, крепкого кофе. Зря ушли, Митя, затаились бы в уголке. Вам было бы интересно понаблюдать за любопытным явлением: толщина льда явно возрастает по направлению от носовой оконечности к надстройке, это видно на глаз.
– Из-за дифферента на корму? – предположил Никита.
– И седловатости палубы, – добавил Корсаков. – Можно сделать предварительный вывод, что это явление приводит к дополнительному увеличению осадки судна носом и, следовательно, к увеличению интенсивности забрызгивания. Чрезвычайно важно будет замерить толщину и вес льда.
– Мы здесь спорили, Виктор Сергеич, – сказал я, – правомерно ли продолжать эксперимент в такой шторм.
Никита негромко выругался: покачнувшись, он выплеснул кипяток из термоса мимо кружки на скатерть.
– Да, очень важно замерить, – с сожалением взглянув на пустой термос, повторил Корсаков. – Между прочим, части надстроек, над которыми колдовал Илья Михайлович, все-таки обледенели… Павел Георгиевич, на ваш вопрос ответить затрудняюсь, на мостике командует капитан. Могу только сказать, что при испытаниях на модели такое пропорциональное количество льда уже вызывало опасность оверкиля – но то модель… Спасибо за кофе, Никита. Ну, не огорчайся.
Корсаков поднялся и вышел, Никита удрученно сунул пустой термос в кронштейн.
– Напоил шефа, – с насмешкой сказал Ерофеев. – За такое из аспирантуры можно вылететь вверх тормашками.
– Вверх тормашками… – Никита зашлепал губами. – Не у Гегеля вычитали, коллега? Не волнуйтесь за меня: для моего шефа научные интересы выше гастрономических…
Никита говорил рассеянно, он будто к чему-то прислушивался, от него исходило какое-то беспокойство.
– Вы ничего не чувствуете? – спросил он. Мы, все четверо, замерли и напрягли внимание. Через покрытые наледью иллюминаторы ничего не было видно. Судно скрипело, его подбрасывало вверх и швыряло вниз. Все, казалось бы, как полчаса назад, но что-то в поведении судна неуловимо изменилось, а что – я понять не мог.
– Плавная качка, – чужим голосом сказал Никита.
– Пугаете? – без улыбки спросил Ерофеев.
Никита не ответил, но я увидел, что он сильно взволнован, и его волнение передалось мне. Плавной и продолжительной качкой судно предупреждает о том, что его центр тяжести переместился вверх и остойчивость на пределе – это я знал.
– Никакая она не плавная, – словно убеждая самого себя, сказал Ерофеев.
– Обыкновенная. Судно резко положило на левый борт. Нас с Никитой выбросило на стол, а Ерофеев и Кудрейко вместе с креслами полетели на переборку. Через несколько очень долгих секунд "Дежнев" выпрямился. Из коридора донеслась топот ног и чьи-то крики.
– Может, и обыкновенная, – сказал Никита. Он шарил рукой по столу в поисках очков и был очень бледен. – Но из шторма нужно выходить.
Рассудив, что наиточнейшую информацию я могу получить лишь на мостике (ну в крайнем случае наорут и выпрут), я опрометью бросился туда. К моему удивлению, там было спокойно: то ли мы, как упрекал меня Никита, и в самом деле перепугались от незнания, то ли пребывание на командном пункте обязывало находившихся там людей к самообладанию, но переговаривались они по-прежнему тихо и немногословно. На меня внимания никто не обратил. Я пристроился в углу рубки у очищенного от наморози окна и уткнулся взглядом в необычно толстую, сплошь обледеневшую мачту. Мне показалось, что впереди мелькают какие-то огни, и, не выдержав, я шепотом спросил об этом у Лыкова.
– Входим в бухту Вознесенскую, – неожиданно громко ответил он. – Васютин дежурному морской инспекции нажаловался, сукин сын, ЦУ десять минут назад получили.
В голосе Лыкова, однако, я не уловил и тени осуждения – старпом явно "играл на публику". И, как тут же выяснилось, играл напрасно.
– Не вводи в заблуждение корреспондента, – послышался из темноты голое Чернышева. – Я задолго до ЦУ перетрусил, пятьдесят минут как идем к бухте. Успокоился, Паша?
– А я и не волновался! – с вызовом соврал я. – Разве что чуть-чуть, когда "Дежнев" "задумался". У вас здесь никто не ушибся?
– С чего это? – удивился Лыков.
– Как с чего? У нас от крена все попадали, Ерофеев палец вывихнул.
– Архипыч, у нас был крен? – спросил Лыков.
– Это тебе приснилось, Паша, – проскрипел Чернышев. – На спине спал небось.
– С креном на левое ухо, – добавил Корсаков.
Все засмеялись. Только сейчас я заметил, что Корсаков прижимает к щеке окровавленный платок.
– Виктор Сергеич, я-то думал, что вы человек серьезный… – упрекнул я.
– Был, Павел Георгиевич. – Корсаков положил руку мне на плечо. – Особенно в тот момент, когда нас положило на борт. А теперь, простите великодушно, мне тоже хочется немного посмеяться.
Чернышев дает рекомендацию
Баландин ликовал зря: морская болезнь, от которой он так лихо открещивался, замучила его вконец. Когда мы пришвартовались и я спустился в каюту, Любовь Григорьевна заканчивала уборку и осунувшийся за часы невыразимых страданий Баландин смотрел на нее по-собачьи благодарными глазами.
– Вы так добры, мне, право, неудобно… – мямлил он.
– Неудобно брюки через голову надевать. – Любовь Григорьевна отжала тряпку в ведро. И ласково добавила: – Отдыхай, Жирафик, авось привыкнешь.
Она ушла. Баландин крякнул и испытующе на меня посмотрел.
– Прошлый раз вы, кажется, были зайчонком, – заметил я.
– Надеюсь, вы не думаете, Паша… – Бледное лицо Баландина окрасилось в свекольный цвет. – Милая, на редкость отзывчивая женщина, правда?
– Вам виднее.
– И очень сообразительная: представьте себе, за каких-нибудь двадцать минут вникла в основы химии полимеров!
– Да, в женщине это главное.
– Ну, вот… – Баландин сокрушенно махнул рукой, мечтательно, как мне показалось, вздохнул и вдруг спохватился: – Так что у нас делается?
Я коротко рассказал, забрался на верхнюю койку и, чувствуя себя совершенно разбитым, мгновенно уснул.
Спал я тревожно. На меня валились какие-то глыбы, кто-то пытался меня бить, и я с криком просыпался. Сверху и в самом деле доносились стуки и скрежет, но ни сил, ни желания разбираться в их происхождении у меня не было.
Утром я проснулся от назойливо проникающей в уши песенки. Голый по пояс, свеженький как огурчик Баландин брился безопасной бритвой и, ужасающе фальшивя, мычал какую-то мелодию, в которой с трудом угадывался "Танец с саблями". Оттянув двумя пальцами огромный нос, Баландин поскреб под ним бритвой, весело промычал еще несколько тактов и, ощерившись, стал скрести подбородок. Затем он полюбовался собой в зеркало, удовлетворенно протрубил конец мелодии и неожиданно показал самому себе длинный красный язык. Здесь я уже не выдержал, укрылся с головой одеялом и стал беззвучно содрогаться в конвульсиях.
– Проснулись? – доброжелательно спросил Баландин. – Вставайте, без завтрака останетесь и на разбор опоздаете. А у нас происшествие! Пока я спал, на борту разразился грандиозный скандал, невольным виновником которого оказался Птаха. Помните стуки и скрежет, которые мешали мне спать? Это Птаха, желая преподнести капитану приятный сюрприз, вместе с пятью матросами за ночь околол и выбросил в море набранный нами лед. Когда Чернышев проснулся и вышел покурить на крыло мостика, он остолбенел: палуба была совершенно чиста, а Птаха, утомленный, но чрезвычайно собой довольный, сбрасывал за борт последние осколки льда.
– Хоть танцы устраивай, Архипыч, – похвастался он. – Как будто и в море не были!
Что творилось! Чернышев так орал на бедного Птаху, что сорвал голос, и Рая сейчас отпаивает его молоком с медом. Сначала Птаха оправдывался, что его, мол, никто не предупреждал, потом все понял и теперь сидит в своей каюте, отчаянно сквернословит и проклинает экспедицию, психов-ученых, Чернышева и свою несчастную участь. Обо всем этом мне поведал Баландин, пока я одевался. Все кругом расстроены, упрекают друг друга: "Раньше нужно было лед промерить!", – а экипаж толком ничего не понимает и посмеивается.
Обсуждение событий минувшей ночи проходило в салоне.
Сверх ожидания Чернышев был вовсе не в плохом настроении. Обмотав по-домашнему горло полотенцем, он попивал маленькими глоточками теплое молоко, по-кошачьи жмурился и благосклонно на нас поглядывал. Между тем мы знали, что ему по докладной записке Васютина за самовольство влепили выговор, о чем заботливо сообщили радиограммой; в ней же указывалось, что в случае повторного нарушения будут приняты более строгие меры.
– Никита, – просипел он, – будь добр, не в службу, а в дружбу, если не трудно, позови, пожалуйста, Птаху.
Джентльмен, да и только! Когда же в салон, тяжко вздыхая и потупясь, вошел Птаха, мы поразились по-настоящему.
– Прости меня, Костя, – проникновенно сказал Чернышев. – Я ж тебя не предупредил, что науке лед нужен, правда?
– Ага, – недоверчиво глядя на капитана, буркнул Птаха.
– Значит, я и виноват, – резюмировал Чернышев. – Пес с ним, со льдом, что мы, нового не наберем, что ли? Этого добра. Костя, на наш с тобой век хватит.
Птаха замысловато, но обрадованно подтвердил эту мысль и был отпущен с миром.