Владимир Санин - автор известных книг о советских полярниках "У Земли на макушке", "Новичок в Антарктиде" - больше десяти лет верен полярной теме. Действие произведений основано на подлинных драматических событиях, имевших место в Антарктиде, Арктике, на дрейфующей станции "Северный полюс". Автор жил бок о бок со своими героями, и это позволило ему воссоздать яркие картины их повседневной жизни, нарисовать выразительные портреты мужественных полярников, неустрашимых землепроходцев Антарктиды.
Продолжение повестей "В ловушке" и "Трудно отпускает Антарктида".
Содержание:
Выбор Льдины 1
Из записок Бармина 2
Белов 4
"Немного смазки" 6
Филатов и Осокин 7
Груздев 9
Белка 11
Дядя Вася 12
Огонь и вода 14
Свешников 16
Разговор по душам 18
Бармин 21
Двенадцать часов из жизни станции 24
Сон в зимнюю ночь 27
Линия дрейфа 27
БАРМИН 29
Чуть повернуть голову 30
Примечания 33
Санин Владимир
За тех, кто в дрейфе!
Первопроходцу,
одному из славной папанинской четвёрки,
проложившей людям путь в приполюсные широты,
Герою Советского Союза академику
Евгению Константиновичу Фёдорову
Выбор Льдины
Кто сказал, что Северный Ледовитый океан однообразен и угрюм? Разве может быть таким залитый весенним солнцем кусок земного шара? Протри глаза, и ты увидишь дикую, необузданную красоту страны вечных дрейфующих льдов. Какая же она однообразная, чудак ты этакий, если весной у неё полно красок! А вымытые жёлтые лучи солнца, извлекающие изо льда разноцветные снопы искр? А просторы, необъятные и нескончаемые, каких больше нет на свете?
Сколько ни летал Семёнов над океаном, столько не уставал им любоваться. Не то чтобы любил его, нельзя любить поле боя; просто любовался - и всё. Знал ведь, что эта красота обманчива, что на спокойном и улыбчивом лице океана может вдруг возникнуть - нет, обязательно возникнет! - грозный оскал. Но всё равно любовался. Появлялось на душе какое-то умиротворение, даже не умиротворение, а скорее ожидание чего-то необычного, возвышенного, и за это небудничное чувство Семёнов был всегда благодарен океану.
Обласканный щедрым солнцем океан с высоты казался приветливым и гостеприимным: спаянные одна с другой льдины с грядами игрушечных торосов по швам, покрытые нежно-голубым льдом недавние разводья, забавно разбегающиеся в разные стороны тёмные полоски - будто гигантская декоративная плитка, по которой озорник-мальчишка стукнул молотком.
Так казалось до тех пор, пока самолёт не стал снижаться. С каждой секундой океан преображался, словно ему надоело притворство и захотелось быть самим собою: гряды торосов щетинились на глазах, тёмные полоски оборачивались трещинами, дымились свежие разводья, а гладкие, как футбольное поле, заснеженные поверхности сплошь усеивались застругами и ропаками.
Декоративная плитка расползалась, обман исчезал.
ЛИ-2 делал круги, как ястреб, высматривающий добычу. Сидя на месте лётного наблюдателя, Семёнов молча смотрел вниз.
- Садимся, Кузьмич? - спросил штурман.
- Сядешь тут… как без штанов на ёлку, - проворчал Белов. - Посмотрим её ещё разок, Серёга?
Семёнов кивнул. С минуту назад промелькнула льдина, которая могла оказаться подходящей; могла - не более того, ибо взгляд сверху - в данном случае поверхностный взгляд, он берёт вширь, да не вглубь, а Льдину следует именно прощупать руками, чтобы понять, на что она годна. На ней целый год будут жить люди, и поэтому выбирать её нужно так, как в старину выбирали место для городища: чтобы и жить было вольготно и от врага защищаться сподручно. Это с виду они все одинаковые, на самом деле льды бывают такие же разные, как земли. Льдина для станции, мечтал Семёнов, должна быть два на три километра и овальной формы: такие легче выдерживают сжатие; вся из многолетнего льда, а вокруг льды молодые - при сжатиях будут принимать первый удар на себя, вроде корабельных кранцев; из цельного льда - это очень важно, ибо если Льдина образована из смёрзшихся обломков, доверия к ней нет и не может быть: начнутся подвижки - и расползётся, как лоскутное одеяло. Впрочем, припомнил Семёнов, и такая идеальная Льдина не даёт никаких гарантий, всё зависит от силы сжатия, течений, ветров и других факторов, которых человек с его ещё малыми знаниями предусмотреть не может. Случается, что и самая замечательная Льдина хрустит и лопается, как наморозь в колодце, когда в него опускаешь ведро…
- Жилплощадь занята, - поведал Белов. - Нас здесь не пропишут.
Не обращая внимания на самолёт, по льду шествовал медведь. Когда-то Семёнова удивляло, что медведи зачастую не реагируют на оглушающий гул моторов, но потом он понял, что Арктика приучила своих обитателей к звукам лопающихся льдов и грохоту вала торосов, так что не стоит обижаться на медведя за его равнодушие к появлению самолёта.
Между тем льдина Семёнову не понравилась: слишком продолговатой формы, да и окружавшие её торосы не покрыты снегом - верный признак того, что они "новорождённые" и поле недавно ломало. К тому же вокруг не просматривалась площадка, куда можно было бы перебазировать лагерь в случае катастрофических разломов.
Галс за галсом ЛИ-2 облетал район поисков.
В пилотской кабине было тепло, Белов снял шапку: волосы его, когда-то тёмно-каштановые и неподвластные расчёске, поредели и поседели, и Семёнов с острым сожалением отметил, что время прошлось и по выкованному из стали Коле Белову - полсотни разменял, а сверх полсотни, как говорят, годы уже не идут и даже не бегут рысцой, а скачут от юбилея к юбилею.
Семёнов про себя улыбнулся: от своего юбилея Белов удрал. Незваные, по тайному сговору со всех сторон съехались, слетелись друзья, а их встречала Настя и с возмущением показывала мужнино наставление: "Каждому, кто заявится, - рюмку водки и гони в шею". Коля считал: человек от юбилея мало того, что глупеет, но ещё и теряет пять лет жизни.
Чуть было не накаркал! Вчера, в первый день поисков, обнаружили преотличнейшую Льдину, глаз радовала - ну, просто красавица по всем статьям. Произвели посадку, лёд пробурили полутораметровый, окрестности осмотрели и только начали строчить на базу победную реляцию, как сначала слева, потом справа лёд захрустел; кинулись расчехлять моторы - и с двух других сторон пошли трещины. Тут бы газануть, пока они не разошлись, а лыжи примёрзли! И "микрометром" - здоровенной деревянной кувалдой по ним лупили, и тросиком снег под лыжами пропиливали, и всем кагалом за привязанную к хвосту верёвку тянули - самолёт ни с места. До седьмого пота били "микрометром", канавки под лыжами прорыли - целый час самолёт дрожал и трясся, как припадочный, пока не сдвинулся с места. Дал Коля газ, проскочил через трещину, поднял машину в воздух… Взлетели, покружились над треугольником, на котором сидели минуту назад, с рождением друг друга поздравили: разорвало уже треугольник на мелкие геометрические фигуры… "Понял, почему нам за первичные посадки такие деньги платят?" - смеялся Белов. "Плата за страх", - с уважением ответил заметно осунувшийся за тот час Веня Филатов.
Вот тебе и преотличнейшая Льдина, красавица по всем статьям! От таких красавиц и пошла она сединой, Колина шевелюра…
Первичные посадки на лед Белов любил до самозабвения. Скажи ему: "Кончился, Кузьмич, лимит на первичные, нет больше на них денег", - изругал бы на чём свет стоит бухгалтерию, кликнул добровольцев и полетел бесплатно.
- Не тебе за каждую посадку по восемьдесят целковых платить, а с твоей зарплаты удерживать! - посмеивался Крутилин, и вкрадчиво: - Подсказать начальству, Коля, или сразу поставишь бутылочку?
Белов пренебрежительно отмахивался: денег он зарабатывал много, и определяющей роли в его жизни они не играли, а из начальства всерьёз побаивался одних только врачей, которые с каждым годом всё внимательней изучали его организм. Кто знает, сколько ещё осталось сидеть за штурвалом, какие ребята уже отлетались - Черевичный и Мазурук, Перов и Москаленко, Каминский, Козлов и сколько других… Асы, вся полярная авиация на них держалась! Таких уже теперь, нет, извозчиком становится полярный лётчик, а пройдёт ещё несколько лет, придумают какие-нибудь автоматы, и самолёты нужны будут разве что на проводке судов - как поводыри у слепых. "Выдует из Арктики романтику, как медведя голод из берлоги", - кажется, так поёт этот негодяй Филатов, который вчера схватил чужой "Зенит" и засветил бесценную плёнку: трещина пересекает след лыж самолёта и быстро расходится…
Был в них, в этих полётах с их отчаянными посадками, тот риск, без которого жизнь Белова стала бы пресной и безвкусной. Каждая такая посадка, обострявшая до предела чувства и взвинчивавшая нервы, давала Белову ощущения, которые раньше доводилось испытывать только в воздушном бою. Холодный расчёт и смертельный риск, считанные секунды пробега по неизвестному льду, жизнь, спрессованная в несколько мгновений! Ошибся - лёд хрустнет, и самолёт провалится, повиснет на плоскостях (так уже было), либо сразу же угодит "в гости к Нептуну" (пока бог миловал, тьфу-тьфу-тьфу). Не подвела интуиция - и уверенно скользишь по льдине, уже точно зная, что бой выиграл, и испытывая непередаваемое чувство счастья, будто перехитрил "фоку" и прошил его брюхо длинной очередью.
В отсутствие Крутилина вторым пилотом к Белову старались не попадать: "Сливки снимает, под чужой работой подпись ставит!" Действительно, черновую работу Белов не любил, беззастенчиво сваливал её на второго и предпочитал во время перелёта в район поисков либо почесать языком, либо просто поспать. Ворчал и Крутилин: "Тоже мне маэстро, Дюма-отец", - но настоящей обиды у него не было, потому что уж кто-кто, а Крутилин знал: из сегодняшних лётчиков лучше Белова на лёд не сесть никому. Мало того, что знал - лётчики народ самолюбивый, и такое знание часто порождает зависть, - но Крутилин не только не завидовал Белову, а смертельно обижался, если его друга незаслуженно забывали и обходили наградой. Случалось, Крутилин летал командиром корабля и сам совершал первичные посадки, но честно признавался себе, что нет в них ни ювелирной отточенности, ни красивой лихости, ни озарения в риске, и, будучи человеком трезвым, раз навсегда для себя решил: лучше летать с Колей вечным вторым и радоваться его таланту, чем быть первым и мучиться сознанием своей заурядности.
…В грузовой кабине ступить негде: полкабины - запасные баки с горючим, ящики с продовольствием, палатка свёрнутая, газовая плита с баллонами пропана, разное оборудование. На спальных мешках, брошенных на баки, лежали, покуривая, двое, а доктор Бармин с Филатовым примостились на ящиках у газовой плиты и рубили смёрзшиеся в большие комки пельмени. От ударов куски разлетались, и тогда Бармин их поднимал, обдувал и бережно укладывал на чистое полотенце, создавая, как говорил Филатов, "исключительно жалкую иллюзию санитарии и гигиены". Скорчившись, сладко дремал на палатке бортмеханик Самохин. Направленное тепло от газового камина грело его спину, и Самохин блаженно улыбался во сне. Из пилотской кабины выглянул Крутилин, снял с кастрюли крышку, принюхался и с весёлым ужасом произнёс:
- Вот бы сюда инспектора из министерства!.. Для начала грохнулся бы в обморок, а очнувшись, лишил бы всех поголовно дипломов. У бака с бензином - газовая плита, какие-то разгильдяи курят на баках, на огнетушителе чьи-то портянки просыхают…
- Женя, - попросил Бармин, - у меня бензин в зажигалке кончился, зачерпни из бака.
- Как же я зачерпну, если он герметический? - Дугин сделал удивлённое лицо. - Разве что дырочку просверлить.
Гидролог Ковалёв вытащил из кармана складной нож.
- На, шилом проковыряй.
- Редкостные сволочи вы, ребята, - проникновенно сказал Крутилин. - Когда обедать будем?
Самолёт сделал вираж, и Крутилин скрылся в кабине. Бармин прильнул к окошку.
- Кажись, идём на посадку. Разбуди Самохина, поделикатней.
Филатов с материнской нежностью провёл по лицу бортмеханика влажным полотенцем.
- Вставай, Витюша, в школу пора… Ой, это ты на уроке литературы такое выучил?
- Попробуем? - закручивая вираж, спросил Белов. - С виду то, что надо.
- Как раз посредине ропачок, - предупредил Семёнов.
- Вижу, пройду левее. - Белов обернулся к штурману. - Шашку!
Штурман протянул радисту листок с координатами (раз садимся - на базе должны знать где) и распахнул дверь пилотской кабины.
- Шашку!
Бортмеханик Самохин проткнул в шашке несколько отверстий, сунул фосфорную спичку, поджёг её и выбросил шашку в открытую дверь.
- Ветер по полосе, - проследив за столбом оранжевого дыма, констатировал Белов. - Приготовиться к прыжку!
Самолёт потел на посадку, проскочил гряду торосов и, гася скорость, запрыгал по застругам.
- Прыгуны на лёд!.. Эй, растяпа!
Филатов, глазевший, как Бармин и Ковалёв на ходу выпрыгивают на заснеженную поверхность, с проклятиями подхватил с плиты заплясавшую кастрюлю. Самолёт выруливал, не останавливаясь (мало ли что - какой он, лёд), несколько пар глаз впилось в прыгунов, которые с предельной быстротой крутили рукоятки бура.
Выдернув бур и на бегу показывая три пальца, прыгуны стремглав бросились к самолёту. Белов выругался: тридцать сантиметров! Подбежали, чуть не сбиваемые струёй от винта; Бармин, как мешок с мукой, забросил Ковалёва в открытую дверь и, ухватившись за руку бортмеханика, лихо вскочил сам. Моторы взревели, самолёт помчался по неверному льду и взмыл в воздух.
- Житуха! - Филатов высунулся из мешка и, зажмурив глаза, наслаждался горячим воздухом газового камина. - Женька, дай закурить.
- Док, утопленник ожил, - сообщил Дугин.
- Разбудишь, когда зимовка кончится! - успел выкрикнуть тот.
Час назад произвели очередную посадку, Филатов побежал к торосам по нужному делу и вдруг на ровном месте исчез из виду. Бармин и Дугин крутили бур и ничего не видели, а Ковалёв даже глаза протёр: только что был Веня - и нет его. Едва успел Ковалёв поднять тревогу, как сначала показалась Венина голова, потом на лёд, как тюлень, выполз и весь Филатов, вскочил, отряхнулся по-собачьи и с воем побежал к самолёту. Здесь его разули и раздели, дали выпить спирту и сунули в спальный мешок.
Пока "утопленник" изо всех сил стучал в мешке зубами, Бармин, подражая голосу Семёнова, строго внушал:
- К сведению ослов, случайно попавших в Арктику: современная медицина подвергает сомнению полезность купания при температуре воды минус один и семь десятых градуса, так как данная водная процедура, не будучи в состоянии расшевелить отсутствующие у осла мозги, вызывает, однако, неприятные ощущения в виде дрожи всего ослиного тела и непроизвольные вопли "И-а! И-а!".
- П-пошёл к ч-чёрту! - рычал Филатов.
- Лексикон явно не мой, - улыбался Семёнов.
- Зато осёл тот самый! - возражал Бармин.
Станцию открыли на третьи сутки.
Лучшей льдины Семёнов, кажется, ещё не заполучал. Два на два с половиной километра, трёхметровый паковый лёд, а вокруг, как мечтал, льды молодые, толщиной около метра. На них-то Семёнов и оборудовал лучшую посадочную полосу, какую когда-либо имел в Арктике: "оборудовал" не то слово, лёд здесь был настолько ровным, что и делать ничего не пришлось, разве что прогулялись по нему, самую малость подчистили и разметили полосу. Когда начались регулярные рейсы - завоз людей и грузов, лётчики на ту полосу садились с песней: длина - побольше километра, ширина - метров двести пятьдесят. "Как в Шереметьево! - похваливал Белов. - Умеет же Серёга выбирать льдину!"
Ну, это Коля скромничал, выбирали вместе.
Льдину ли?
В тот вечер, когда её нашли, Семёнов и его ребята проводили самолёт, разбили на льду палатку, хорошенько подзакусили и улеглись отдыхать. С метр от пола - жара не продохнуть, на полу - минус десять, залезли в спальные мешки. Семёнов долго не мог забыться, лежал в спальнике и думал, не совершил ли в чём ошибку. Восстановил в уме план Льдины, несколько раз мысленно её обошёл, замерил высоту снежного покрова, торосов, прошёлся по периметру лагеря и, утвердившись в хорошем своём впечатлении, собрался было отключиться, как вдруг до него донеслось бормотание дежурного Филатова.
Семёнов осторожно выглянул из спальника. Притулившись к газовой печке, Филатов отрешённо смотрел перед собой и бормотал одну и ту же фразу; потом, по интонации судя, перекроил её, опять пробормотал несколько раз и вернулся к первоначальной, которая, видимо, пришлась ему по вкусу, так как он вытащил записную книжку и стал черкать карандашом.
Семёнов улыбнулся, поудобнее улёгся и закрыл глаза.
А фразочка та врезалась ему в память, и он не раз вспоминал её во время дрейфа.
"Не Льдину ты выбираешь - судьбу…"
Из записок Бармина
Незадолго до событий, в которые я оказался вовлечён, меня пригласил на встречу кружок "Юный полярник". Обычно я отказываюсь от такой чести, полагая, что есть более достойные кандидаты, но на сей раз юные энтузиасты доставили меня приводом и, поставив перед собой, потребовали: "Рассказывайте!"
Припёртый к стенке, я лепетал что-то насчёт того, что ничего особенного со мной не случалось, но потом, не в силах выдержать осуждающих взглядов, разошёлся и стал рассказывать. Сначала о том, как мы - начальник станции Семёнов, его ближайший друг и заместитель метеоролог Гаранин, врач Бармин, механики Дугин и Филатов прилетели расконсервировать станцию Восток - полюс холода нашей планеты, отпустили самолёт и попали в ловушку: дизели, без которых на Востоке нельзя жить, оказались размороженными. Я не скрыл ничего: ни наших бурных споров и взаимных обвинений, ни железной настойчивости, с какой Семёнов заставил нас, полумёртвых от холода и горной болезни, из двух дизелей монтировать один, ни трагической истории с разбитым аккумулятором - я не назвал лишь фамилии человека, который его уронил…