- Ещё и Костя Томилин. Теперь о вас. Сказать, почему вы здесь оказались?
- Попробуйте.
- А если скажу правду, клянетесь чистосердечно признаться, что я прав?
- Библии нет, если можно - на бабушкиной радиограмме.
- Берегитесь, Груздев, вы ведь сами вызвали меня на этот разговор! Я с интересом - чисто врачебным, разумеется, - наблюдаю вас вторую зимовку. "Циничный, хладнокровный флегматик, умело подавляющий внешние проявления своих чувств" - такую лестную характеристику вы у меня заслужили. И вдруг, к величайшему своему удовольствию, я внёс в неё важное изменение!
- Какое же?
- Вы притворщик, - медленно и чётко произнёс Бармин. - Будь на вашем месте Веня, я бы сказал: жалкий длинноухий лицедей! Надел маску и думает, что из-под неё не торчат ослиные уши! Не обижайтесь, я ведь говорю о Вене… Помните звёздные мгновения у Цвейга? У вас тоже было по меньшей мере одно, и на мимолётный, едва уловимый миг я увидел ваше истинное лицо! Как я вам завидовал тогда, чёрт меня побери! Боже, какое у вас глупое лицо, сейчас напомню. Возвратимся на год в прошлое, в кают-компанию на Лазареве. Возвратились? Сейчас решается наша судьба: кому на каком самолёте лететь. Ваша очередь. Вы неожиданно - для всех, но не для себя! - соглашаетесь лететь на неисправной "Аннушке" Крутилина. Вы видите, как мы на вас смотрим, и в ваших глазах появляется нечто такое, чего не было раньше: гордость! Вы явно, плохо скрывая это, гордитесь собой! Но то, цвейговское мгновение только наступало, вас ещё ждала награда.
- Какая награда?
- Самая высокая, о ней вы и мечтать боялись! И учтите, Груздев, хоть вы и лежачий больной, но если сейчас будете отнекиваться - отколочу. В этой награде и ни в чём больше - разгадка того, что вы здесь. В ней наша тайна, которой для меня нет.
Я уже догадался, куда он клонит.
- Вот что тогда сказал Николаич, - торжественно продолжал Бармин: - "Евгений Палыч, Георгий Борисыч, кто старое помянет, тому глаз вон?" Вы что-то изволили в ответ пошутить, но я-то видел ваше лицо, когда Николаич пожимал вам руку! Это была награда и звёздное мгновение! Правда, потом, спустя минуту, вы сами себя наградили, когда Костя умолял вас поменяться самолетами: "Спасибо, Костя, но это не в моих правилах. Я своего места не уступлю". Хорошо прозвучало, но это уж так, постфактум… Главная же награда заключалась в том, что вы, не имея на то никакой надежды, завоевали под конец уважение Семёнова. Потому вы и здесь. Ну, а теперь положа руку на сердце скажите: наврал или не наврал доктор Бармин? А можете и не отвечать, мне-то, в общем, безразлично.
- Вряд ли, - сказал я. - Было бы безразлично, не вспотели бы, хотя в домике довольно прохладно. Вы правы.
Белка
Белку нашли утром за дизельной. Окунув в снег разбитую голову, она лежала, раскинув лапы, а из сугроба торчала рукоятка окровавленного молотка. Всю ночь был снегопад, и никаких следов не оставалось, а если бы даже они и были, сбежавшиеся люди так натоптали вокруг, что и самый опытный следователь только развёл бы руками.
Семёнов, глубоко задумавшись, стоял над Белкой. Он думал о том, что случай произошёл исключительный, из ряда вон выходящий и что станция надолго лишится покоя. Зимовок без собак Семёнов не помнил. Бывало, что иные люди относились к ним равнодушно, а один доктор, которого собака цапнула за руку, сгоряча даже её пристрелил. Плохо ему было зимовать… Заласканные, не умеющие во льдах добывать себе пищу и целиком зависящие от человека, беззащитные, по-щенячьи нежные собаки… Да ведь она доверчиво за ним побежала, льстиво заглядывая в глаза и ожидая сахара, а он её - по голове… Молоток из механической мастерской, но это ни о чём не говорит - его оттуда мог взять кто угодно. Дежурный по станции Шурик Соболев честно признался, что полночи просидел в кают-компании за книгой и никого не видел. Но Белка, глупая, бестолковая и донельзя ласковая, лежала мёртвой, её кто-то убил, и этот "кто-то" стоял рядом сейчас, дышал одним со всеми воздухом, и каждый день его будут по-дружески приветствовать, жать ему руку!
Ярость и омерзение заполнили душу Семёнова.
Прежде чем сказать резкость, посчитай в уме до десяти, советовал когда-то Андрей. Ты всегда был прав, как жаль, что тебя нет рядом. Как ничтожная пылинка может остановить механизм часов, так одно непродуманное слово может непоправимо расколоть коллектив. Одно слово - и вспыхнут страсти! А страсти, как ветер на море: может надуть парус и спасти, а может и опрокинуть, утопить лодку - всё зависит от того, кто стоит на руле…
И снова почувствовал себя бессильным. Сотни тысяч затратил Институт на станцию, с какими трудами Льдину выбрали и обживали её, бесценные для науки данные идут отсюда на материк, и всё летит к чёрту: никто из стоящих рядом людей и думать не думает сейчас о солнечной активности и магнитных бурях, о причинах гибели и возрождения ледяных полей, о том, что через сорок пять минут кровь из носу, а центр должен получить метеосводку из "кухни погоды", сводку, цену которой так замечательно определил когда-то Свешников. Его спросили, какую пользу дают антарктические и дрейфующие станции (честно говоря, оскорбительный вопрос: неужели не читали про Нансена и Седова, Амундсена и папанинцев - географические и геофизические открытия в деньгах не замеришь), и он в своём ответе ограничился лишь таким всем понятным примером: "Если наш прогноз, составленный с помощью данных полярных станций, спасёт от гибельного шторма хоть одно судно, это оправдает годовой бюджет всего Института". А ведь не только прогнозами, не только геофизикой, ионосферой и космическими лучами занимаются полярники - Арктику и Антарктиду для людей завоёвывают! Высокие широты, недоступные когда-то, как Млечный Путь, людям на тарелочке подносят: пользуйтесь, проводите корабли, качайте нефть! Тайны воздушной оболочки Земли, секреты космических лучей - где можно лучше всего выведать, как не в высоких широтах, где воздух прозрачен и чист? И все эти тайны, думал Семёнов, на третий план: самая главная для всех нас тайна, без раскрытия которой жить на станции будет невозможно, - кто убил собаку…
- Так за всю ночь никого и не видел? - переспросил он.
Шурик виновато замотал головой. Один только Филатов, вахтенный механик, позвонил, попросил согреть кофе и на минуточку забежал.
- Завтракать! - коротко приказал Семёнов и пошёл в кают-компанию.
Завтрак проходил в непривычной тишине. Люди говорили вполголоса, а то и шёпотом, будто боялись кого-то разбудить. Любая смерть, даже если это смерть обыкновенной собаки, на крохотной полярной станции воспринимается особенно тяжело и считается плохим предзнаменованием. А тут ещё случилась не простая смерть, а насильственная, убийца Белки находился здесь, и это обстоятельство чрезвычайно электризовало атмосферу. Тихо переговаривались за своим столом Семёнов, Бармин и Кирюшкин, скорбно, ни на кого не глядя и по-бабьи подперевшись рукой, задумался хозяин Белки Горемыкин.
Филатов неожиданно и звонко постучал по столу кружкой.
- Не нравится мне это! - возвестил он. - То с одной, то с другой стороны: "Веня… Филатов…" Если у кого есть подозрения - говори, а то получается вроде фиги в кармане.
- На воре шапка горит! - сострил Непомнящий, но его никто не поддержал. Все неотрывно смотрели на Филатова.
- Ну? - У Филатова зло вспыхнули глаза. - Кто самый храбрый, ты, Олег?
- Хорошо, - кивнул Ковалёв. - Никакой фиги, Веня, я и в глаза могу. Всем известно, что Белку ты не очень-то любил…
- Ты за всех не говори! - перебил Томилин.
- … обзывал сукой, - продолжал Ковалёв, - а вчера, ребята видели, пинком выгнал её из дизельной. Было такое?
- Было. - Филатов подобрался, напрягся. - Только выгнал я её потому, что ведро с соляркой опрокинула.
- Пусть так, - согласился Ковалёв. - И опять же кого единственного Шурик ночью видел? Тебя, Веня. И ещё… пусть Николаич скажет… Так что не лезь в бутылку, кое-что, сам понимаешь, на тебе замыкается.
- Мне оправдываться нечего, - сказал Филатов. - Рука у меня не поднялась бы на собаку.
- У него рука только на человека поднимается, - уточнил Осокин.
- Я протестую, - спокойно сказал Груздев. - С таким же основанием можно утверждать, что кое-что замыкается, скажем, на Шурике, который всю ночь не спал, или на Рахманове - он выходил на срок.
- Ты чего, Ковалёв, к Вене цепляешься? - Томилин вскочил. - Подумаешь, из дизельной выгнал! Белку механики на ночь в дизельную пускали греться, а ты её к своему домику подпускал? Хоть раз кормил? Да она к тебе в гидрологию и дороги не знала!
- Скажи ещё, что я её убил!
- Может, и ты, откуда я знаю?
- Ах, так! - Ковалёв обернулся к Семёнову. - Сергей Николаич!
Семёнов встал, прошёлся по кают-компании.
- Груздев прав, с подобными уликами можно заподозрить любого из нас. Ко мне, Костя, Белка тоже не забегала, и я её тоже не кормил. Обращаю вопрос ко всем: припомните, кто из ваших соседей выходил ночью из домика?
- Рахманов выходил, - сказал Непомнящий. - На метеоплощадку, минут на двадцать.
- А ты откуда знаешь, на сколько? - быстро спросил Томилин.
- Он дверью хлопнул, разбудил.
- Вы никого не видели, Николай Васильич? - обратился Семёнов к Рахманову.
- Никого, - чуть поколебавшись, ответил Рахманов. - Вышел на срок, передал данные Томилину и отправился спать.
- Кто ещё выходил? - спросил Семёнов. - Так. Значит, достоверно известно лишь то, что на срок выходил Рахманов и в кают-компанию забегал пить кофе Филатов. Веня, когда это было?
- Часа в два.
- Так, Шурик?
- Да, в начале третьего.
- Тогда, Веня, совпадение не в твою пользу: доктор определил, что смерть Белки наступила примерно в это время.
- Плюс-минус час, - поправил Бармин. - Но могу повторить…
- Знаю, - кивнул Семёнов. - Слишком глупо было бы убивать Белку рядом с дизельной собственным молотком и бросать эту улику на виду.
- Я убеждён в этом…
- Погоди, Саша, эмоции нам не помогут. Веня, напряги память: не слышал ли какого звука, лая? Ну?
- Когда дизель ревёт под ухом? - Филатов мрачно покачал головой.
- Веня, - Семёнов подошёл к Филатову, положил руку ему на плечо, - посмотри мне в глаза: ты не убивал Белку?
Филатов побелел.
- Не убивал, Сергей Николаич.
- Так почему же, - Семёнов сунул руку в карман, - возле Белки нашли твою зажигалку? Ковалёв, где она лежала?
- Я же вам показывал, буквально рядом с Белкой.
По кают-компании прошёл гул.
- Молчать! - Семёнов пристукнул кулаком по столу. - Так как же это объяснить, Веня?
- Не знаю, Сергей Николаич, потерял я эту зажигалку недели две назад.
- Что-то уж очень много совпадений! - выкрикнул Ковалёв.
- Насчёт зажигалки Веня правду говорит, - сказал Кирюшкин. - Он у меня ещё коробок спичек брал.
- Да, много совпадений, - будто про себя, задумчиво проговорил Семёнов. - Пожалуй, даже слишком много - молоток, зажигалка, кофе ночью пил… - Он вновь прошёлся по кают-компании, остановился возле Филатова. - Слишком много! Поэтому прошу не обижаться, но приступим к неприятной процедуре, другого выхода нет. Все здесь?
- Дугин в дизельной, - напомнил Кирюшкин.
- Всем надеть каэшки и рукавицы, - приказал Семёнов. - Никому, ни под каким предлогом не выходить из кают-компании. Костя, позвони Дугину, пусть немедленно явится.
Недоуменно переглядываясь, люди столпились у вешалки, разобрали одежду.
- Каждому внимательно проверить, своя ли на нём каэшка, свои ли рукавицы!
- Какая разница?
- В чём дело, Николаич?
- Выполнять! - Семёнов встал у выхода из кают-компании. - Сейчас будем по очереди подходить к доктору. Саша, приступай.
- Буду вызывать по алфавиту. - Бармин положил на стол листок с фамилиями, достал из кармана куртки большую лупу. - Горемыкин!
Теперь все поняли, что это за процедура, заволновались. Бармин через лупу тщательнейшим образом осмотрел каэшку, рукавицы, брюки и сапоги повара.
- Всё, Валя, садись здесь. Груздев!
- Никогда ещё не был под следствием. - Груздев усмехнулся. - Вы очень эффектны, Саша, в роли Холмса.
Бармин шутки не принял.
- Дугин!
- Здесь я, - входя, откликнулся Дугин. - Собрание, что ли?
- Раздеваться не надо, - сказал Семёнов. - Подойди к доктору.
- Медосмотр, - пояснил Томилин. - На вшивость.
- Ковалёв!
- Кирюшкин!
- Кузьмин!.. У тебя на каэшке кровь!
- Палец порезал. - Кузьмин весь сжался. - Саша, побойтесь бога, вы же сами вчера перевязывали!
- Снимай каэшку, произведу анализ. Отойди, не мешай. Непомнящий!.. Да не вертись, замри, я тебя вскрывать не собираюсь! Осокин!.. Николаич, ты мне нужен… Видишь пятнышки, здесь и здесь?
Бармин соскоблил несколько комочков на чистый лист бумаги.
Осокин рванулся.
- Какие пятнышки? - Голос у него сел, по лицу прошла судорога. - Дружка выручаешь?
Железной рукой Бармин удержал Осокина на месте.
- Это мозг, - приблизив лупу к комочкам, сказал он. - А вот и кровь, на обоих унтах.
Семёнов поднялся с колен и вперил в Осокина тяжёлый взгляд.
- Ребята, не верьте, - оглядываясь, быстрым шёпотом заговорил Осокин, - он дружка выручает! Вон, у Кузьмина тоже кровь! Может, кто мои рукавицы надел! Пусть всех проверяет!
- Проверим, проверим, - не сводя с Осокина тяжёлого взгляда, сказал Семёнов. - Валя, забери у него рукавицы, положи на стол поосторожней. Продолжай, Саша.
- Рахманов!.. Семёнов!.. Соболев!.. Томилин!.. Филатов!
- Пусть его другой проверит! - Осокин не сидел, а подпрыгивал на стуле. На его искажённое отчаянием лицо было страшно смотреть. - Пусть Олег!
Бармин протянул лупу Ковалёву. Тот долго осматривал одежду Филатова.
- Солярка да масло, - сказал он. - Ты, Веня, не обижайся, зажигалка-то была твоя.
Филатов отошёл, не ответив.
- Теперь меня, - сказал Бармин.
- А чего тебя? - Ковалёв махнул рукой. - Всё ясно.
- Проверяй! - потребовал Бармин.
И опять наступило молчание.
- Так во-от кто, оказывается… - тихо, с удивлением глядя на Осокина, протянул Горемыкин.
- Ребята, не верьте. - Глаза Осокина бегали и умоляли. - Никуда я ночью не выходил, а пятнышки - они от супа, они от чего хочешь могут быть!
- Позвольте! - Рахманов решительно дёрнул бородкой. - Извините, Сергей Николаевич, но лучше поздно, чем никогда. Возвратившись со срока, я долго не мог уснуть и видел, что Осокин оделся и покинул дом. Он отсутствовал не менее пятнадцати минут.
- Почему не сказали сразу? - устало спросил Семёнов.
- Я не хотел бросать тень… не ожидал…
- И спокойно смотрел, как Веню топтали? - вскипел Томилин. - Даже обидно видеть такого… на месте Андрея Иваныча!
- Но я обязательно сообщил бы об этом, - нервно возразил Рахманов. - Честное слово!
- Похвальное намерение, которое делает вам честь, - холодно сказал Семёнов. - Осокин, почему вы убили собаку?
Осокин опустил голову.
- Я… не хотел её убивать… сам себя не помню…
- Врёте, Осокин. Вы обдуманно убили Белку, чтобы бросить тень на Филатова. Но, будучи первостатейным подлецом, преступником вы оказались неумелым и - попались.
Осокин вскинул голову.
- А вы не оскорбляйте! Подумаешь, кокнул собаку! Когда людей на ваших глазах калечат - молчите, да? Ну, виноват, ну, выговор дайте, а зачем оскорблять?
- Оскорбили его, - насмешливо сказал Дугин. - Нет уж, выговором не отделаешься! Уж не ты ли и Мишке глаз подбил?
- Садист!
- Подонок!
Семёнов поднял руку.
- Дядя Вася, ты у нас вроде старейшины, традиции лучше всех знаешь. Скажи своё слово.
- Скажу, - согласился Кирюшкин. - Ты, паря, не собаку кокнул, ты всем людям в душу плюнул, понятно? За такое административные взыскания не положены, нет их в кодексе. На материке тебя… ну, погладили бы легонько и отпустили на все четыре стороны, а отсюда - куда отпустишь? До начала полётов, Сергей, этому удальцу жить с нами, никуда от него не денешься. Поэтому предлагаю: соседей его, Рахманова и Непомнящего, переселить в другие домики, в кают-компанию пусть не ходит - еду дежурный ему носить будет, и чтоб никто, опять же кроме дежурного, с ним ни единого слова. Короче говоря, полный бойкот.
Дядя Вася
Семёнов чаще других зимовал на дрейфующих станциях, но такого тёплого лета и он не видел. Уже две недели температура воздуха держалась выше нуля, снежницы протаивали до уровня океана, а лунки для стока воды размывало до двух метров. Дизельная, словно островок, возвышалась на высоком, обложенном брезентом ледяном фундаменте посреди озера из талой воды, её спускали по канавкам в лунки, но она вновь заполняла своё ледяное ложе, и механики пробирались в дизельную на клиперботе. "Дед Мазай и зайцы", - ворчал Кирюшкин. Ходить по Льдине стало опасно: за ночь чуть подмерзало, мостики, переброшенные через проталины и лунки, становились скользкими, и их зачищали скребками. Кабели пришлось поднять и подвесить на столбы, два жилых домика, гидрологическую палатку и склад с оборудованием перевезли на новое место, а для хранения мяса вырубили ледник в торосах. Они давно освободились от снежного покрова и блестели, сверкали на солнце.
Никаких серьёзных ЧП, однако, не происходило, работа шла по программе, и с обхода лагеря Семёнов возвращался удовлетворённый. В кармане куртки лежала радиограмма от Веры, радиозонд поднялся на тридцать два километра, гидрологи нащупали интересный подъём в районе хребта Ломоносова. Груздев, который после выздоровления не вылезает из своего павильона, в восторге от "редкостного возмущения магнитного поля" - словом, всё нормально. Семёнов улыбнулся. "Маньяк! - кричал Филатов. - Алхимик!" - это когда Груздев отгонял его от магнитного павильона. Там всё на медных гвоздях, даже пуговицы металлические Груздев на своей одежде заменил деревянными палочками, а Веня полез в павильон, начинённый металлом, как граната.
Проходя мимо домика механиков, Семёнов вспомнил, что Вера велела особо кланяться дяде Васе, и решил его навестить. До обеда минут сорок, и он, наверное, уже отдохнул после ночной вахты.
- Входи и садись, Серёжа, хлебни чайку.
- Перед обедом?
- Чай следует пить не тогда, когда время, а когда организм требует, - внушительно сказал Кирюшкин. - Очень он для крови полезный напиток - чай. Пей и не жалей, вода дырочку найдёт!
Семёнов улыбнулся: дядя Вася всегда целиком разделял медицинские воззрения Георгия Степаныча. На Скалистом Мысу господствовал культ чая, и дядя Вася утверждал его на всех станциях, куда заносила его судьба. Услышав про Верины поклоны, он засиял: Вера считалась его крестницей.
- А помнишь, как на моторке?..