В наступившей тишине кто-то присвистнул. Я почему-то взглянул на часы. Было 18 часов 45 минут местному времени, 5 апреля. Так и врезалось в память: с этой минуты и началась наша история.
КАПИТАН САМОЙЛОВ
Если есть на свете чудаки, которые любят снега и льды, то я к ним не принадлежу. Терпеть не могу холода: пурга и морозы приводят меня в настолько скверное настроение, что в это время, как говорят на судне, "лучше Мастеру на глаза не попадайся". Куда больше мне по душе среднерусская природа теплым летом; сложись моя жизнь по-другому, рыбачил бы себе на Волге и был бы премного доволен судьбой. Когда после одного антарктического рейса бойкий репортер пристал с вопросом, как это я стал "ледовым капитаном", я так ему и ответил: "По недоразумению. Плавал в Арктике, мечтал о тропиках, и вот вызвали в кабинет и спросили: - В южные моря пойдешь? - Еще бы! - Хорошо, принимай "Обь"".
А между тем море я люблю спокойное, без всяких там льдов, айсбергов, штормов и прочих штучек, по острым ощущениям не скучаю. И не верю тем, кто скучает: бравада; моряк, который любит опасности, не любит свое судно. Мне доверен корабль, а не камнедробилка, он только с виду такой безропотный, а на самом деле вопит от боли, когда искромсанные льдины ползут одна на другую и лупят его по бортам. Может, в кино это и выглядит очень эффектно, но для меня лед - опасный и хитрый враг: он лопается, расступается для виду, будто не в силах дальше сопротивляться, а на самом деле заманивает корабль в ловушку - как паук. Четверть века плаваю в высоких широтах, а всех пакостей его так и не познал.
- Не нравится мне это поле, Петрович, - говорит старпом.
Лосеву я верю: не первый десяток тысяч миль разменяли. В такой обстановке один ум хорошо, а два лучше. Я тоже не жду от этого поля ничего хорошего. Бескрайнее - сплошные льды и торосы. И все-таки попытаемся еще разок, чем черт не шутит, пока бог спит?
Очередная попытка делается так. Сначала "Обь" с разбегу вползает на ледяное поле, давит его всем своим телом и пробивает канал - скажем, с полкорпуса. Потом дает задний ход, замирает и готовится к новому налету - на трещину, которую нащупывают прожекторы. Бывает, врубишься в такую - и поле расползается на десятки метров; значит, попал на молодой или однолетний лед, в антарктических водах он преобладает; чем дальше, тем легче, а там, глядишь, и выползаешь на чистую воду. Привычная работа, сколько раз шли к Антарктиде, все-таки пробивались к берегу или, на худой конец, к припаю, хотя и не без драки. Припай - совсем другое дело, лед в нем обычно многолетний, могучий, его штурмовать нет смысла: вгрызся в него, стал на ледовые якоря и гони на берег грузы санно-гусеничным путем. Припай - он километров двадцать, ну, тридцать; если лед крепкий, без трещин и снежниц, тракторы летают по нему, как ласточки, не работа, а удовольствие.
А нынче не припай - ледовый пояс преградил путь к берегу, до которого сто с лишним километров. Не припомню такого, чтобы в начале апреля Антарктида не подпускала к себе корабль…
И разогнались хорошо, и в трещину врубились точно, а лед раздвинули на считанные метры. Слишком мощным оказалось поле, таранить десятибалльный паковый лед - чистое донкихотство. Винт у "Оби" один, повредишь его - и пиши пропало, корабль станет неуправляемым. А в этих забытых богом широтах нет смысла засорять эфир просьбами о помощи - прийти некому: американский ледокол "Глетчер" на другом краю Антарктиды, у Мак-Мердо, а японский "Фудзи" маломощный, не пробьется. Застрянем - первый же ураган погубит судно, разнесет, как стекляшку, о первый же попавшийся айсберг. Вон их сколько вокруг, только и ждут…
Пошли вдоль кромки льда искать удачи в другом месте. Торосы, вросшие в лед айсберги, не подступишься… Был бы исправным вертолет. "Не надо подковы - лошадь захромала…" Вон она, стрекоза, на вертолетной палубе бесполезным грузом, в шторм лопасти погнуло, а запасных нет. Вечно нам чего-то не хватает, не хозяйство, а тришкин кафтан. Аренда "Оби" обходится Институту в пять тысяч ежедневно, а сколько этих дней потеряно из-за того, что нет запасных лопастей для вертолета?
Я не желчный критикан и не брюзга, я просто устал. Последние сутки я почти не спал, выпил слишком много кофе и кончаю третью пачку сигарет - многовато для человека, которому все-таки перевалило за пятьдесят. Нет, Лосеву я доверился бы даже в этой обстановке, я просто не могу спать, когда льды бьют корабль - мне самому от этого больно, будто по моим ребрам садят. А может, постарел, выхожу в тираж? Это для всех я Мастер, единовластный хозяин "Оби", а самому себе могу признаться в том, что я немолодой и уставший человек, и этому человеку до чертиков хочется домой, в семью, которая привыкла жить без него. Мне хочется никем не командовать и не принимать решений, я хочу снять китель и надеть домашнюю куртку, стать покладистым отцом и мужем - хотя бы на один лишь месяц. Не знаю, как другим, а мне дома море не снится: не успеешь по нему соскучиться, как приходит время снова подниматься на борт и отдавать швартовы. Знаю, старые капитаны, которые прогуливают внучат в парках, сочтут мои жалобы кощунством - стонут по ночам старики без моря, но пусть вспомнят, о чем сами мечтали, когда на десятые сутки выбирались из тайфуна или дрейфовали в тяжелых паковых льдах.
Не только я, мой экипаж тоже на пределе. Пять с половиной месяцев назад мы вышли из Ленинграда, из них четыре с лишним месяца бродим в антарктических водах; в районе Мирного чуть не поцеловались с айсбергом - увернулись, отделались смятым фальшбортом, обошли все станции, сбегали в Австралию за овощами, трижды нас трепали ураганы - может, хватит?
Мальчишка, четвертый штурман, смотрит на меня горящими глазами. Год назад его выстрелили из мореходки. Необстрелянный, властью не избалованный и не обожженный. Погоди, будешь еще капитанить, многое поймешь. Интересно, какое бы ты принял решение? Власть капитана беспредельна. Никто не оспорит его приказа, если он полезет в ледовый капкан: значит, так надо, Но скажи капитан одно слово - и "Обь" возьмет курс на север, домой.
Логично сделать именно так. Судите сами: по плану "Обь" должна уже возвращаться и становиться в док на ремонт, чтобы успеть к октябрю в очередной антарктический рейс. Опять же каждый лишний день плавания стоит тысячи, за которые капитан в большом ответе. И главное, на борту находятся сто с лишним полярников, отзимовавших свое на разных станциях, а можете мне поверить, что такие люди малейшую задержку на пути домой воспринимают особенно болезненно, чуть ли не как личную катастрофу: они ведь уже не дни - часы считают!
Я хочу, чтобы вы поняли, почему все-таки не скажу этого слова. Я не восторженный мальчик, не очень воспринимаю словесные красивости и даже Джека Лондона перечитываю без особого трепета - через все это уже прошел. Но есть одна вещь, к которой я отношусь очень серьезно и которая крепче всех швартовых удерживает "Обь" в этих водах; и пока сохранится шанс, пусть один из тысячи, из миллиона, я из Антарктики не уйду - это уж говорю вам, как Мастер, со всей ответственностью.
Лосев кивает направо, в четырех кабельтовых айсберг. В свете прожекторов видны многочисленные гроты, изломы. Айсберг старый, весь в шрамах, да еще угол наклона как у Пизанской башни: опасный бродяга, один бог знает, сколько ему еще быть на плаву. Может, с месяц продержится, а может, через минуту опрокинется. Обойти бы его стороной, да не выйдет, весь локатор в светлячках: айсбергов справа как собак нерезаных. "Красотища!" - восторгается Белов. Я показываю ему кулак: сглазишь, сукин сын. Проходим, держась самой кромки, с почтительнейшим уважением. Пронесло…
Смотрю на Колю Белова и припоминаю один разговор. По пути в Антарктиду мы коротали вечера вместе - Коля, Андрей Гаранин и Серега Семенов, старые кореши. Коля, как обычно, заводил Андрея, крыл его старомодность и обзывал бродячим философом. Спорили в тот раз не помню о каком пустяке, потом, как часто бывает, зацепили по дороге предмет посолиднее и в конце концов добрались до вечности: что после нас рассыплется в прах, а что останется. Коля, хотя и летчик, человек приземленный, такая тема не его конек, и он пытался потопить ее в потоке остроумия: вечно и неизменно, мол, наше стремление воспроизводить себе подобных субъектов; мы с Серегой посмеивались, а Андрей терпеливо дождался, пока запас Колиного юмора не истощился, и слово за слово втянул нас в серьезный разговор. В нашем быстро меняющемся мире, говорил тогда Андрей, есть ценности преходящие и вечные. Люди приходят и уходят, ветшают одни теории и возникают другие, выбрасываются на свалку машины, еще вчера казавшиеся совершенством, и даже спутники и космические корабли не так волнуют, как совсем недавно, в гагаринские времена. Эти ценности преходящи, через тысячелетия историки будут лишь вскользь упоминать о них в своих монографиях. Но есть вечная ценность, которая будет во все века будоражить души: светлые идеалы человечества.
- Но они тоже меняются, - возразил Белов.
- Не все и не всегда, - ответил Андрей.
- Назови вечную ценность - и я сдаюсь!
- Пожалуйста. "Не оставляй человека в беде".
У нас, моряков, есть свои обычаи, у летчиков и полярников свои - неписаные и никем не утвержденные. Родились они в незапамятные времена, от кого - не размышлял, наверное, от самой жизни, выношенного ею опыта, и так уж получилось, что нет для нашего брата ничего важнее, чем их соблюсти и не опозорить себя по молодости или на старости лет. Семья может не узнать, начальство простит, а старый друг не подаст руки. В высоких широтах больше инструкций и приказов людьми правит Полярный закон. Много в нем есть параграфов, кровью написанных и сердцем утвержденных, и главный из них тот, о котором сказал тогда Андрей: "Не оставляй человека в беде".
А их одиннадцать - там, на станции Лазарев. Они тоже отзимовали свое и должны возвратиться домой. Должны во что бы то ни стало, иначе их вера в Полярный закон будет подорвана!
Не все поймут меня правильно. Не слышал, а знаю, в каютах кое-кто меня поливает: "Заупрямился, старый черт, не иначе с женой по радио поругался - наказывает". Быть такого не может, чтоб не поливали, осточертели холодные воды хуже горькой редьки. Насчет запланированного ремонта, перерасходов уже намекали - так, между прочим, за обедом в кают-компании. А на вторую зимовку людей оставить дешевле? Это как и что считать. По деньгам, может, и дешевле, а вы мне скажите: сколько стоит месяц полярной тоски? Я-то знаю, сколько: один год жизни. И Семенов знает и Гаранин, они не в вертолет - в закон верят. Жаль, что старые полярники, хранители закона, понемногу расстаются с высокими широтами - естественная убыль, а молодежь избалована техникой, уж слишком верит в ее всемогущество. Коля Белов с чьих-то слов рассказывал, что Чкалов то ли в шутку, то ли всерьез бросил: "Авиация кончается с теплым туалетом". Пошутил, наверное, но все равно здорово сказано. Прошлого не вернешь, но как-то обидно, что дороги, на которых гибли первопроходцы, для нынешней молодежи пустяк: похрапывают в самолете, даже вниз лень взглянуть…
Ладно, молчу, разворчался, старый хрыч, молодежь ему, видишь ли, не угодила. В том, что нам за пятьдесят, не молодежь виновата, друзья мои…
Ох, Серега, Андрей, знали бы вы, каково мне сейчас…
Самойлов погасил сигарету, кивнул Лосеву и направился в радиорубку. И оттуда в эфир понеслось:
- Дизель-электроход "Обь" вызывает станцию Лазарев, "Обь" вызывает Лазарев, Самойлов просит Семенова, прием…
БАРМИН
Уже несколько дней бушует пурга, и мы, как пришпиленные жуки, торчим в помещениях под толщей снега.
На третий день я открываю великую истину: высшее благо, дарованное человеку природой, - это сон. В забвении человек всемогущ: он побеждает страдание и обретает крылья; ни волшебная лампа Аладдина, ни философский камень не делают человека таким богатым, сильным и счастливым, как это делают сновидения. А главное, сон, как ничто другое, убивает время. Супермен будущего, которому сон заменяют таблетки, вызывает у меня жалость: этот несчастный лишится иллюзий, блаженных часов отрешения от жизни. Он никогда не поймет мудрости прекрасных слов поэта: "Я б хотел забыться и заснуть…"
Тихо забившись в свой угол, я продолжаю размышлять. Мы сидим в кают-компании, каждый из нас вроде бы занят своим делом, но это лишь видимость: наши уши, как локаторы, настроены на доносящуюся из радиорубки морзянку.
- Пи-пи-пи! - Веня подходит к двери радиорубки, прислушивается. - Костя, о чем пищит морзянка?
Костя Томилин делает вид, что не слышит. Он уже целый час выводит аршинные буквы на склеенных в длинную ленту синоптических картах.
- Док, - Веня с заговорщическим видом кивает в сторону Томилина, - выжми из него расшифровку.
Для таких натур, как Веня, бездеятельность - смертная мука. Один маломощный дизелек на трех механиков - насмешка над Веней Филатовым, которого распирают молодость, сила и неутолимая жажда деятельности.
- Костя, голубчик, - проникновенно говорю я, - ты же известная полярная сирена, очаруй "Обь", примани ее к нашему пустынному берегу своей сладкозвучной морзянкой!.. О чем они там, Костя?
Томилин многозначительно молчит. Они, радисты, хорошо воспитаны, разглашать эфирные новости имеет право только начальник.
- Тайны мадридского двора! - Разочарованный Веня прижимает к себе гитару, берет аккорд.
Так что вы не беспокойтесь,
Климат здесь вполне хороший.
То, что я забыл галоши,
Вас тревожить не должно.И добавлю, что к тому же
Зонтик тоже здесь не нужен,
Потому что видел лужи
Я последний раз в кино…
Я люблю, когда Веня поет. Не столько потому, что мне так уж нравится его исполнение, сколько потому, что па это время он целиком погружается в себя и перестает цапаться е Дугиным, что всем уже надоело.
- Фонтан иссяк? - Костя откладывает карандаши и удовлетворенно смотрит на им же созданное произведение искусства. - Помоги повесить, бард. У тебя кнопки, док?
Мы вешаем на стену плакат:
ДО ПРИБЫТИЯ "ОБИ" ОСТАЛОСЬ "0" ДНЕЙ
- Женька, подай красный карандаш, - не слезая с табурета, просит Дугина Веня. - Здесь вкралась опечатка.
- Испортишь! - пугается Томилин. - Какая там опечатка?
Веня зачеркивает ноль и ставит над ним жирный вопросительный знак.
- Пожалуй, правильно, - оторвавшись от книги, замечает Груздев. - Пятый день сплошные вопросительные знаки.
- Пробьется, - весомо говорит Дугин.
- Когда - вот в чем вопрос, - с гамлетовским скептицизмом изрекает Груздев.
- А чем нам плохо? - с той же весомостью продолжает Дугин. - Живем не в балке, а в теплом доме, и, главное, суточные опять же идут.
Груздев смотрит на него с затаенной насмешкой.
- Удовлетворяйся малым, - бормочет он, - и крохи большого будут для тебя счастьем.
- Че-го? - не понимает Дугин.
- Это я так, про себя.
- Георгий Борисович говорит, что ты очень умный, - разъясняет Веня и, намеренно заглушая ответ Дугина, проводит пальцами по струнам.
Надеюсь, это краткое письмо
Вам сократит и скрасит ожиданье.
Но срок придет, и в виде эскимо
Я к вам вернусь, как прежде, на свиданье…
Наблюдать людей - моя профессия, я все-таки врач. Будь я с вами менее откровенен, то сказал бы "наблюдать и лечить", но лечить я не очень-то умею. Нинина бабушка, к примеру, с трудом расписывается за пенсию, но куда лучше меня лечит простуду и радикулит, а старик фельдшер, с которым я три года проработал в заштатной больнице, втихаря советовал больным выбрасывать все лекарства, кроме аспирина и валерьянки, потому что был абсолютно уверен, что одновременно преодолеть болезнь и наносимый лекарствами вред организм человека не в состоянии. Вот вырезать грыжу, обработать рану или срастить кость - другое дело, здесь я кое-чему научился, но вылечить, скажем, насморк - прошу прощения, ждите, пока пройдет сам собой. Поэтому я считаю, что моя профессия - наблюдать людей, чтобы по совокупности мелких признаков понять, к какой болезни они предрасположены, и по мере надобности с ученым видом знатока изрекать истины.
Вот, например, Груздев. Врач ему понадобится через сто лет - констатировать угасание этого будущего долгожителя. В тридцать четыре года у него сердце и легкие юноши, нервная система и аппетит совершившего очередной подвиг Геракла. Он, безусловно, умен, но раз и навсегда замкнулся в собственном "я" - мирке, который только один и интересует его. Не знаю человека, который был бы допущен в эту "святая святых"; о чем думает Груздев, что его волнует и в какой степени, известно лишь ему одному. Я тоже бываю в восторге от собственного общества - на часок-другой, большего мне не вынести, а Георгий Борисович даже в переполненной кают-компании находится наедине с самим собой, и все мы интересуем его постольку, поскольку являемся неизбежными атрибутами его мирка, он просто привык к нам, как привыкают к старому дивану, дедовским ходикам и настольной лампе с треснувшим абажуром. Он по-своему порядочен, честен и старается никого не обидеть и не унизить; он из тех, кто испытывает отвращение к подлости и не любит грязи, хотя по-мужски в меру циничен; он безупречный работник. Но, бьюсь об заклад, Николаич больше зимовать с ним не будет. Почему? А потому, что присутствие Груздева создает напряжение. Он в скорлупе, в нем есть недосказанность, он ощетинившееся иглами самозащиты воплощенное собственное достоинство. И еще: на станции у него нет друга. Он единственный из всех нас, о прошлом которого мы ничего не знаем.
Веня - другое дело, все его эмоции мгновенно отражаются на его лице.
- Веня, ты можешь петь внутренним голосом, мысленно? - просит Груздев.
- Надоело! - стонет Веня. - На корабль хочу, в тропики! Загорать желаю!
- Ты большой оригинал, детка. - Я глажу Веню по голове. - Но не забывай, что избыток ультрафиолетовых лучей губителен для организма. Ты зачахнешь, потеряешь аппетит, и вместо тебя домой прибудет твоя мумия.
- Ну и пусть! Лучше буду в музее под стеклом лежать, чем в пургу авралить и трижды проклятый снег пилить. Бра-атцы! Хочу быть мумией!
- Дай ему валерьянки, док, - предлагает Дугин.
Из камбуза в белом халате и чепчике высовывается Валя Горемыкин.
- Кто здесь потерял аппетит? Ты, Веня?
- Это док считает, что над моим пищеварением нависла грозная опасность.
- Зря. С таким желудком, как у тебя, можно до ста лет жить на сухом пайке. Хочешь жареной картошки?
- Шеф! - Веня молитвенно протягивает руки. - Ты один меня понимаешь!
Горемыкин удовлетворенно хрюкает.
- Тогда марш на камбуз чистить картошку!
- Совести у тебя нет, шеф… Так и быть, после полдника.
Дверь радиорубки перекосилась, отчетливо слышна морзянка. Томилин играет в шахматы с Дугиным, но по тому, как он оставляет под боем коня, я догадываюсь, что мысли его там, в радиорубке. Он уже знает, о чем идет разговор. Если еще пойду зимовать, обязательно изучу азбуку Морзе.