- Выберешься! Ты не из таких льдов выползал! - грубо льстит Крутилин.
- Ты, Ваня, всегда был оптимистом. Скажи, твоя стрекоза без бензина полетит?
- Еще как! Носом в землю.
- А мой пароход без топлива первый же шторм погубит.
Топливо - это для Коли и Вани новость. Они переглядываются, недоверчиво на меня смотрят.
- При чем здесь топливо? - спрашивает Крутилин.
- На, читай докладную главного механика.
- Мы с Колей неграмотные. Что он там сочинил?
Про чай они забыли, чай стоит нетронутый. Я терпеливо даю им маленький урок арифметики. У нас в цистернах осталось 280 тонн топлива, а "Обь" потребляет в сутки 20 тонн; поскольку на переход к Монтевидео уйдет двенадцать дней, то, умножив эту цифирь на 20, получаем искомое - 240 тонн, что и требовалось доказать.
Лица моих собеседников вытягиваются.
- А не набрехал он, твой дед? - мрачно пытает Белов. - Ты ж его знаешь, ему так же хочется идти во льды, как садиться на кол.
Я молча потягиваю остывший чай. Этот разговор - моя маленькая месть, приказ я отдал, и никакие доводы его уже не изменят.
- Ну и ну! - ахает Крутилин и грозит мне пальцем. - Тебе бы, Петрович, пивом торговать, чуть нас не облапошил. В заначке-то получается еще сорок тонн, так? Вот тебе и два дня поиска!
- А если по пути к Монтевидео попадем в шторм? - слабо возражаю я. - Тогда не триста, а двести миль в сутки делать будем, вот и нужен резерв.
- Если, если! - возмущается Белов. - А не будет шторма, тогда что? Да тебе эти сорок сэкономленных тонн по ночам сниться будут!
- Будут, - соглашаюсь я. - А риск?
- А ты радируй начальству! - весело советует Крутилии. - Вали на него ответственность. Оно выше, оно смелое, оно умнее!
- Некогда радировать, - обрывает его Белов.
- Правильно, некогда. - Я достаю и натягиваю ботинки. - Ладно, одевайтесь, вы мне понадобитесь, эту ночку вам спать не придется. Мы уже полчаса идем на юг.
- Вот это по-нашему! - Белов пытается меня обнять, но мне не до сентиментов. Я предупреждаю, что даю на поиск двенадцать часов, и посему летный отряд должен быть наготове.
Летчики убегают - одеваться и поднимать ребят. Я вздрагиваю: по корпусу корабля врезала, наверное, здоровая льдина. Моя бедная, любимая "Обь"…
СЕМЕНОВ
"…Интуиция редко меня обманывает - мы остаемся. Петрович клялся, что, пока есть один шанс из миллиона, он не уйдет из антарктических вод. Только тебе я могу признаться, что я в этот шанс не верю… Почти полгода мы будем жить здесь, в условиях наступающей полярной ночи, на Новолазаревскую нам уже не вернуться, дорога слишком опасна. За эти полгода я обязан временное пристанище с ограниченным запасом топлива и продовольствия сделать для "одиннадцати рассерженных мужчин", как называет нас Груздев, постоянным жильем и родным домом. Лишь тот, кто зимовал в этих широтах - а они зимовали все, - может понять, что такое лишний год в Антарктиде. Скоро от нас надолго уйдет солнце, мир погрузится в темноту. Трудно без солнца человеку, родная, но в десять раз труднее пережить лишнюю полярную ночь. Боюсь, что достойно пройти через это сможет не каждый. Теперь все зависит от их веры в меня, в себя и во всех тех, кто надет их на Большой земле. Для меня это тоже будет нелегко, но судьба и раньше не баловала меня легкостью поворотов. Станем считать, что сегодня ты снова провожаешь меня на очередную зимовку. Я стою на борту "Оби", а ты машешь с берега, пока корабль не исчезнет за горизонтом…"
Я отложил гроссбух, нужно собраться с мыслями.
У меня есть час времени, потом очередной, вернее, последний сеанс связи с "Обью". Распрощаемся, разорвем последнюю ниточку, и тогда, Андрей, я скажу людям всю правду, как ты того хотел.
Я лег на постель, закрыл глаза и попытался восстановить в памяти события этого дня.
Саша говорил, что самое страшное в нашем положении - это бездействие. Его слова падали на благодатную почву, я думал так же, и только в последние дни понял, что недооценивал другое. Да, бездействие разъедает, как ржавчина, однако опасна она только тому, кто не умеет с ней бороться. Мне кажется, что я сумею. А самое страшное - это продолжительное ощущение того, что ты перестаешь влиять на события и что твоя судьба зависит от воли случая. Ты ничто. Вся жизнь идет мимо тебя, а ты беспомощно наблюдаешь за ней со стороны, гадая, что за жребий тебе достанется и куда повлечет логика событий. Какая там логика - слепой случай!
Это и есть самое страшное: ощущать себя пылинкой в круговороте. Андрей рассказывал когда-то, как вместе с товарищами выходил ночью из окружения через минное поле - другого пути у них не было. Шаг за шагом, след в след прошли, вытащили счастливый жребий. Нашим жизням ничто не грозит: льды под ногами не лопаются, дизель хотя и старенький, но тарахтит, гонит тепло, еды не вдоволь, но месяцев на пять хватит; а затянись эта гнетущая неопределенность еще на неделю, и многие из нас предпочли бы пройти по минному полю.
С уходом "Оби" неопределенность кончится, отныне хозяевами судьбы будем мы сами. Как мы распорядимся - другой вопрос, но отныне мы не пылинки, и я снова чувствую себя человеком. Ибо полная свобода, духовное раскрепощение наступают тогда, когда выбор сделан.
Но это будет. А пока что сегодняшний день - самый плохой за время моих зимовок. Себя обманывать не стану, да, самый плохой, потому что впервые не только события, но и люди вышли из-под контроля. Сегодня по коллективу, который мы сколачивали с таким трудом, прошла трещина. Когда лопалась льдина, мы перебирались на другую. Трещина в коллективе куда опаснее, от нее никуда не уйдешь: или ты заделаешь ее, или она поглотит тебя.
Андрей спит, этот день для него тоже скверный. И будет скверным для всех остальных, он еще не кончился. И хватит, я трачу время не на то: нужно обдумать все, что произошло, чтобы понять, как себя держать, какими словами сказать людям всю правду.
Первым сорвался Пухов. Это было для меня неожиданностью, я ожидал взрыва скорее от Филатова или Груздева. Если правы летчики и в аварии виноват командир корабля, то Пухов - на моей совести, мне давно нужно было с ним поговорить, разобраться, как того требовал Саша. Пухов никогда не упускал случая поворчать, но в пургу, на любой аврал и к черту на кулички шел безотказно. Последние дни в нем что-то созревало - он стал дерзить, на шутки, которые раньше проглатывал, отвечал колкостями и при моем появлении щетинился, как еж, выискивая повод ввязаться в спор. Он стал опасен: в каждом человеке, осознает он это или нет, дремлет и ждет своего часа вирус неповиновения, а Пухов его тормошил. Слишком долго я тешил себя тем, что старый полярник сорваться не может, я верил в это, как в догму, и потому попал впросак.
После завтрака Пухов отказался мыть посуду - грубо и наотрез. Это был вызов. Я ощутил на себе любопытные взгляды, все ждали, как поступит капитан, у которого на борту начался бунт.
- Вы переутомились, Пухов? - пока еще спокойно спросил я.
- Это не имеет значения, мне просто надоело. И вообще, нам надо брать пример с американцев, у них на Мак-Мердо все подсобные работы выполняет обслуживающий персонал.
- У наших полярников свои традиции, Пухов. Мы не на Мак-Мердо, а на Лазареве, и вы сегодня дежурный.
- Повторяю, это не имеет значения. Зимовка у нас закончилась, пусть каждый прибирает за себя!
- А что? Дельное предложение! - обрадовался развлечению Филатов. - Голосуй, отец-командир!
- Эй, на Филатове! - прикрикнул Саша. - Евгений Палыч, а как быть с камбузом? С манной кашей, которую вы любите, как сорок тысяч аэрологов любить не могут? Ее вы тоже будете сами себе готовить?
- Так я его и пустил на камбуз! - всполошился Валя Горемыкин.
- Что вы от меня хотите? - порывисто и нервно спросил Пухов.
- Чтобы вы прибрали помещение и вымыли посуду.
- Я уже сказал: надоело! И не только одному мне. Груздев совершенно прав: вы поиграли с летчиками в благородство, а мы из-за этого три недели даром едим государственный хлеб и сходим с ума!
- Ты на всех не распространяй! - выкрикнул Дугин.
- А тебя не спрашивают! - Филатов, конечно, был тут как тут. - Пухов в открытую говорит то, что думают все!
- Я так не думаю!
Филатов ответил грубостью. Еще несколько секунд - и начнется склока, которая может стать неуправляемой.
- Молчать! - Я ударил кулаком по столу с такой силой, что подскочили тарелки. Из спальни вышел Андрей и сел за стол напротив меня. Все притихли. - Насчет игры в благородство, Груздев, я с вами спорить не стану, думайте, как хотите. Речь пойдет о другом. К великому сожалению, Пухов, у меня нет возможности немедленно с вами расстаться. И с некоторыми другими, которые по нелепой случайности стали полярниками, хотя душа у них… цыплячья! Повторяю, мне очень жаль, на сию минуту такой возможности нет. Но пока мы вместе, Пухов, вы будете делать то, что вам прикажут. С отвращением, с проклятьями по моему адресу, но будете!
Из радиорубки высунулся Скориков.
- Николаич, "Обь"!
Разговор был короткий. За ночь "Обь" прошла миль двадцать на юг, кругом - битые торосистые льды, "Аннушкам" ни взлететь, ни сесть, на поиск остается еще несколько часов, держитесь, друзья…
Я знал, что все кончено, еще сутки назад, когда "Обь" счастливо выбралась из капкана. То, что Петрович опять сунулся на юг, было для меня новостью. На что он надеялся - поймать в авоську падающую звезду? Или доказать и себе и мне, что бился до последней минуты? С того дня, как "Обь" покинула Молодежную, я, как скупой рыцарь золотые монеты, каждый вечер считал, сколько топлива осталось на судне. И получалось, что уже меньше, чем нужно, чтобы добраться до ближайшего порта. Если я ошибся, то не намного. Спасибо тебе, Петрович; ценю и не забуду, но пора кончать играть в эту игру - погубишь корабль.
Скориков выключил рацию и угрюмо сидел, уставившись в одну точку.
- Смотри, никакой паники, - предупредил я, - все идет нормально. Еще есть шанс.
- Врагу бы я такого шанса не пожелал, Николаич… Только непорядок это, когда на пароходе в этих широтах нет вертолета.
- Будто не знаешь, был вертолет, в ураган лопасти погнуло.
- Запасные должны быть.
- Что ж теперь, Димдимыч, руками махать…
- У нашего брата раньше никто и не спросит.
- Хотел бы тебя утешить, да нечем.
- Двое их у меня, Николаич, за каждым отцовский глаз нужен… Каково ей там одной… Возраст у них, сам понимаешь, критический наступает. Мне сейчас дома надо быть, а я здесь неизвестно на сколько застрял.
- Сплюнь три раза, бьются ведь моряки!
- Плетью обуха не перешибешь.
- Вот что, Димдимыч, сомнения ты оставь для ночных переживаний, а на людях изволь не подавать виду.
- Есть не подавать…
Я вернулся в кают-компанию. Все остались на местах, только Андрея не было. Однако обстановка явно изменилась, я не сразу понял, чем именно, - исчезло напряжение, что ли. Ага, Филатов виновато уткнулся глазами в стол, наверное, поучил взбучку от Саши, а Пухов мост в тазу тарелки и вытирает их полотенцем. Увидев меня, он заторопился и уронил тарелку на пол.
- Новостей пока нет, - сообщил я, - поиск льдины для выгрузки самолетов продолжается. Распорядок дня на сегодня такой: будем заготавливать снег на баню, по сменам. Бармин, отберите первую четверку.
В этот момент из спальни, одетый, вышел Андрей. Я вопросительно посмотрел на Сашу, он чуть заметно кивнул. Что ж, раз доктор считает, что Андрей может выйти на свежий воздух, значит, так надо.
И тут произошла вторая сцена - я же говорил, что день был скверный, одно к одному.
- Решил я вас, ребята, побаловать, - пошутил Андрей, направляясь к выходу, - обеспечить полный штиль. Поколдую над своими игрушками.
- Чего старается человек? - Это сказал Пухов. Так вроде бы, про себя, ни к кому не обращаясь.
Андрей замер, обернулся.
- Вы мне?
- Я так… вообще. - Пухов растерялся. - Чего, действительно, лежали бы, Андрей Иваныч!
- Зачем вы мне это говорите?
Здесь бы Пухову промолчать, уйти, провалиться сквозь землю! Но в него сегодня вселился бес.
- Вы же не маленький, Андрей Иваныч, вы прекрасно понимаете, зачем себя…
Я готов был его растерзать! Андрей улыбнулся.
- Вот именно, Евгений Павлович, зачем? Я думаю, мы поняли друг друга. Но если хотите, я готов поговорить с вами на эту тему в индивидуальном порядке. Я скоро…
Как только Андрей вышел, Томилин рванулся к Пухову.
- Врезать бы тебе, дядя моей тети…
- Отставить! - Я силой оттащил Томилина в сторону. - Пухов, зайдите ко мне. Первой смене приступить к заготовке снега.
Меня душил гнев - плохой помощник в предстоявшем объяснении. Пухов нервничал, лысина его покраснела. Я его ненавидел. Он сразу же перешел в наступление.
- У вас, Сергей Николаич, на станции есть любимчики и козлы отпущения, так дальше продолжаться не может. Вы обязаны призвать Томилина к порядку!
- Тяжело вам, наверное, с нами, Пухов.
- Если вы насчет Андрея Иваныча, то я только хотел проявить чуткость. Когда у моего друга нашли в легком опухоль…
- Да, не только Томилин, многие могли не сдержаться…
- То есть? - с вызовом спросил Пухов.
- То, что вы слышали.
- Если и начальник станции так рассуждает, я обращусь к товарищам!
- Прекрасно. У меня будет повод вынести этот случай на обсуждение коллектива. Вас это устраивает?
- Пусть товарищи скажут!
- Думаю, они скажут мало для вас приятного.
- Я работал не хуже других!
- Едва ли они вспомнят об этом. Кстати, о работе. Вы настолько явно ею тяготитесь, что я пойду вам навстречу. С сегодняшнего дня вы освобождены от работы. У вас будет время на досуге подумать о разных разностях.
- Вы не имеете права!
- Ошибаетесь, такое право у меня есть. Теперь идите.
- Я этого не оставлю, вы ответите!
- Идите!
Пухов хлопнул дверью. Я выпил воды, прилег. В голове - сплошной гул от напора крови, наверное, пошаливает давление, нужно больше бывать на свежем воздухе. В этом недостаток погребенного под снегом помещения: через вентиляционные ходы воздух с поверхности пробивается слабо. Правильно Саша сделал, что выпустил Андрея, пусть проветрит легкие.
Едва я успел об этом подумать, как Андрей вернулся. Он так устал, что только виновато улыбался и обзывал себя "старой рухлядью", когда я помог ему раздеться и прилечь на кровать. Я вышел в камбуз и принес крепкого чая со сгущенкой. Андрей выпил, улегся поудобнее.
- Никогда не угадаешь, - сказал он, - о ком я все время думал.
- Тогда скажи сам.
- О Пухове.
- Зря придаешь значение его болтовне.
- Ерунда, - возразил Андрей, - это он так брякнул не подумав. Кстати, он только что извинился за бестактность - искренне, по-товарищески. Ты знаешь, что он был на фронте?
- Конечно.
- А что он заслужил два ордена и был трижды ранен?.. Я к тому, что иногда ты бываешь с ним резок. А таких людей с каждым годом остается все меньше, придет время, и их в праздники будут показывать по телевизору - последних из могикан. Поговори с ним по-человечески, один на один, и постарайся понять, что с ним происходит. Только забудь на время, что ты начальник станции, иначе никакого разговора не будет… Ты меня не слушаешь?
- Андрей, - сказал я, - наши дела плохи.
- "Обь"?!
- Да. Поиск практически прекращен, "Обь" уходит домой.
Андрей долго молчал.
- Значит, - он медленно, с трудом приподнялся на локте, - то, что ты сказал ребятам после завтрака, было неправдой?
- Почему неправдой? Хотя, если уж быть честным до конца, пожалуй, так. С другой стороны, "Обь" еще не ушла, Андрей, она уходит. Значит, есть шанс.
- Надеешься на чудо?
- Хочу надеяться.
- Врешь, - спокойно сказал Андрей, - не надеешься ты на него. Ты прекрасно знаешь, что, если поиск прекращается, шансов больше нет. Почему ты не сказал людям правду?
- Это было выше моих сил… Неужели ты не понимаешь? Ты же сидел за столом, слышал… Им трудно было перенести такой удар сразу. Я решил подождать, тем более что теоретически шанс все-таки есть… Ты меня осуждаешь?
- Я, Сергей, никого не осуждаю. Я тебя жалею.
- Почему?
- Не доверяешь ты людям. Ты, наверное, подсознательно считаешь всех нас этакими детьми, а себя - отцом. Суровым, мудрым, обремененным ответственностью за несмышленышей. И ты один знаешь, что они хотят, что могут, чего не могут. Тебе одному дано знать, что для них полезно и от чего их надо уберечь. Один ты. И ты ни на секунду не сомневаешься в своей мудрости. Раз ты начальник, ты мудр.
- Андрей, я…
- А ты послушай, послушай. Я ведь не только твой вечный зам, не только старше тебя и не только твой друг. - Андрей невесело усмехнулся. - Знаешь, в моей болезни есть даже преимущества. Пока здоров, можно не торопиться с правдой. Сегодня некогда, завтра неудобно, послезавтра некстати. Ничего, полежит правда-матушка, товар, слава богу, не скоропортящийся… А я, брат, откладывать больше не могу, у меня, может, как говорил Веня, дни сосчитанные…
- Да послушай же ты…
- Помолчи. Раз уж начал, скажу тебе все. Какую-то в последнее время я стал замечать в тебе сухость, начальственность какую-то, черт ее подери. Поддакивания с охотой принимаешь, сам знаешь, кого имею в виду, все авторитет свой блюдешь, как старая дева невинность. Мода, что ли, пошла такая, чуть человек на ступеньку приподнялся, лишний раз не улыбнется, не пошутит. Чисто атланты кругом - будто земной шар на загривках держат! Кто тебе дал право утаивать от ребят правду? У тебя что, монополия на правду?
- Еще один, последний сеанс связи, и тогда скажу.
- Не обижай ребят. - Андрей надолго замолчал. - Значит, остаемся… Ну, что ж, выходит, не удастся…
- Что, Андрей?
- Что, что…
- Ты сегодня отлично выглядишь, дружище!
- Не надо, Сережа, мне эти словесные инъекции ни к чему. Сколько смогу - протяну, стыдно тебе за меня не будет. Немножко, правда, обидно, что рановато, но я не боюсь. Оглядываясь назад, мне краснеть не за что, совесть у меня чиста. Кривыми путями не ходил, ближнему ножки и не подставлял, семью любил. И незачем сожалеть и печалиться. Помнишь, как ты сам год назад готовился уходить? Так и я, пожалуй, был бы счастлив, если бы это случилось со мной не дома, а здесь, на берегу, который и мне довелось обживать. Да и сохранюсь во льду, до самого страшного суда свежезамороженным. Сам ведь говорил, - Андрей усмехнулся, - что лучшей усыпальницы полярнику придумаешь… А теперь, Сережа, дай мне отдохнуть, я и в самом деле малость устал.