Характерно, что во время войны и в первые послевоенные годы, когда в Великобритании существовала карточная система, в стране практически не получил распространения черный рынок, процветавший по другую сторону Ла-Манша. Люди жили на карточки. В одной состоятельной семье близ Ноттингема мне рассказали, как местный лавочник из чувства симпатии к постоянной и к тому же самой доходной покупательнице – жене адмирала и матери двух офицеров в действующем флоте – послал ей на рождество двойной рацион бекона, который был тут же возвращен обратно с гневным выговором.
Краеугольным камнем законопослушности англичан служит убеждение, что закон должен быть обязательным для всех и никакие исключения здесь недопустимы.
Подобно тому как даже участники пьяной драки стараются тут не бить ниже пояса, англичане считают себя ревнителями определенных правил ведения войны, особенно в том, что касается пленных и раненых. (Отрицательное отношение к японцам, например, порождено бесчеловечным обращением с английскими военнопленными во время японской оккупации Сингапура.)
Поскольку законопослушность почитается как добродетель, полицейский, как страж закона, служит для англичан фигурой, вызывающей скорее уважение, чем неприязнь. Величественно-неторопливый, доброжелательно-корректный и безоружный лондонский бобби – до чего же он не похож на лихого шерифа из американских вестернов, на прототип, из которого вырос быстрый, пружинистый нью-йоркский коп с пистолетом наготове и наручниками на поясе!
Всеобщее уважение к бобби, который доныне остается невооруженным, не имеет параллели ни за Атлантикой, ни за Ла-Маншем, ни даже за Ирландским морем. Королевская полиция Ольстера воспринимается населением уже не как страж закона и порядка, а как оружие репрессий.
Однако уважение к закону, к правилам игры, инстинкт безоговорочно подчиняться решению судей не следует смешивать с чинопочитанием, с покорностью власти как таковой. Англичанин исходит из того, что любые законы и правила обязательны для всех, в том числе и для властей, что законопослушность несовместима с девизом "государство – это я". Обладая высоким уровнем правосознания, англичанин убежден, что законы существуют как для того, чтобы держать в узде недисциплинированную часть населения, так и для того, чтобы люди могли опираться на них в случае несправедливости властей.
Одной из сильных сторон правящего класса Великобритании является умение поддерживать во всех слоях общества эту убежденность, чтобы спекулировать на ней в своих интересах.
Именно законопослушность подчас заставляет англичан мириться со многими правилами и установлениями, которые они не одобряют или которые давно изжили себя и приносят не пользу, а вред. В то время как американец смотрит на любое правило как на вызов, а на любой запрет как на сигнал к протесту, англичанин считает сильной чертой характера способность подчиняться им.
Англичане могут ворчать по поводу непомерных налогов, устраивая бурные манифестации за отмену их. Но как только налог стал законом, они считают долгом выполнять его безотлагательно и целиком. В прежние времена в газете "Тайме" существовала специальная колонка, посвященная "деньгам совести". В ней помещались сообщения о том, что канцлер казначейства благодарит анонимного посылателя такой-то суммы. Каждый подобный перевод воплощал угрызения совести англичанина, который в чем-то уклонился от уплаты причитающегося с него налога.
Искусство правящих кругов спекулировать на законопослушности населения обретает и более прямые, непосредственные формы. Достаточно было, например, объявить незаконной всеобщую стачку 1926 года, чтобы вызвать смятение и раскол в ее руководстве. Или достаточно было верховному суду в наши дни сослаться на стародавний закон о посягательствах на королевскую почту (принятый при королеве Анне, когда разбойники с большой дороги совершали нападения на почтовые кареты), чтобы сорвать участие британских почтовиков в международном профсоюзном бойкоте южноафриканских расистских режимов.
С другой стороны, в сознании обывателя умело культивируется иллюзия беспристрастности и надклассовости закона, который, мол, ни для кого не делает исключений. Когда дочь королевы принцесса Анна была задержана на автостраде за превышение скорости, газеты сделали из этого сенсацию, подробно муссировали вопрос о штрафе, о письменном извинении в адрес суда. А если вдуматься, вся эта шумиха принесла британскому истеблишменту куда больше пользы, чем вреда.
– Люблю англичан: каждый третий из них чудак, – говорил когда-то Самуил Яковлевич Маршак.
Чудаков в Англии действительно немало. Причем, попав в эту страну, отмечаешь не только самые неожиданные формы чудачества, но и терпимость, с которой окружающие относятся к эксцентрикам. Важно, однако, понять, что английский эксцентрик – это не мятежник, а именно безвредный чудак. Индивидуализм в этой стране проявляет себя как бы боковыми путями. И если Англии, видимо, принадлежит первое место в мире по числу эксцентриков на душу населения, то по числу заядлых курильщиков она занимает, наверное, одно из последних мест.
Английский образ жизни обладает способностью рождать индивидуалистов, которые не бросают вызова общепринятому порядку, но предпочитают отличаться от других людей какими-то специфическими склонностями или безвредными странностями. Разнообразие и своеобразие этих склонностей свидетельствует о том, что, делая упор на незыблемых правилах поведения, английское общество оставляет известную отдушину и для индивидуализма.
Английский эксцентрик платит неизбежную дань общественному порядку, но в рамках его делает что ему заблагорассудится. Таким образом, человек, который не хочет поступать как все, в условиях английского общества чаще становится чудаком, чем ниспровергателем основ.
– Эксцентричность в Англии допустима лишь в рамках закона или, во всяком случае, в тех пределах, которые отведены для нее обществом. Как только эти границы оказываются нарушенными, эксцентрик становится преступником, – без обиняков заявляет в сборнике "Характер Англии" член парламента Ричард Лоу.
Такова, стало быть, концепция свободы, как ее понимает законопослушный индивидуалист. Это свобода овец, которые привольно пасутся на английском лугу, не зная, что такое кнут пастуха, и не ведая иных преград, кроме живой изгороди, которой обнесено их пастбище.
Каждый такой баран может быть индивидуалистом, он может, например, есть одни одуванчики или одиноко пастись в стороне от других овец. Но если такой баран-эксцентрик вздумает бодать рогами изгородь и рваться за ее пределы или тем более увлекать за собой все стадо, он быстро угодит на бойню. Ибо, как сказано выше, английский эксцентрик превращается в преступника, как только он дерзнет посягнуть на устои.
В Англии законы почти всегда являются отростками обычаев и традиций. Те самые нравы и обычаи, из которых сложились законы, создали и тех, кто должен им подчиняться; так что люди воспринимают законы как привычные, разношенные домашние туфли. В отличие от французов англичане не испытывают к законам ревнивого чувства, ибо убеждены, что они существуют для общего блага и имеют одинаковую силу для всех. Они не испытывают к ним пренебрежения в отличие от американцев, для которых многие новоиспеченные законы подобны тесной, еще не разносившейся фабричной обуви. В этом один из секретов законопослушности англичан.
В Англии, как ни в какой другой стране, можно делать что угодно, не подвергаясь расспросам, упрекам, не вызывая сплетен и даже не привлекая удивленных взглядов. Зато при любом правонарушении путь от полицейского до суда и от суда до тюрьмы здесь куда короче, чем где-либо еще.
Прайс Кольер (США),
"Англия и англичане – с американской точки зрения" (1912).
Переходы "зебра" есть и в других странах. Но достаточно сравнить, как пользуется ими немец и англичанин, чтобы понять всю разницу. Немец ступает на "зебру" со страхом в глазах, сознавая, что это смертельная ловушка, ибо ни один водитель и не подумает тормозить из-за пешехода. В Англии же человек на "зебре" – это не просто лицо, переходящее улицу. Это британец, пользующийся своим неотъемлемым правом. Он шагает медленно, с достоинством, как торжественная процессия. И действительно, каждый лондонец, переходящий улицу по "зебре", – это торжественная процессия из одного человека. Какую уверенность излучает его лицо, когда, чтобы остановить поток машин, он поднимает руку и повелительно помахивает ею! Мне в этом случае кажется, что в руках у него Великая хартия вольностей.
Джордж Минеш (Венгрия),
"Как объединять нации" (1963).
Глава 9
"ТУЗЕМЦЫ НАЧИНАЮТСЯ С КАЛЕ"
Приведенная выше пословица многое говорит об отношении англичан к иностранцам. Она воплощает в себе врожденное представление о всех заморских народах как о существах иного сорта, подобно тому как жители Срединного царства тысячелетиями считали варварами всех, кто обитал за Великой китайской стеной.
Англичанин чувствует себя островитянином как географически, так и психологически. Дувр в его представлении отделен от Кале не только морским проливом, но и неким психологическим барьером, за которым лежит совершенно иной мир.
Если немцу или французу, шведу или итальянцу привычно считать свою родину одной из многих стран Европы, то англичанину свойственно инстинктивно противопоставлять Англию континенту. Все другие европейские страны и народы представляются ему чем-то отдельным, не включающим его. О поездке на континент англичанин говорит почти так же, как американец о поездке в Европу.
Известный заголовок лондонской газеты "Туман над Ла-Маншем. Континент изолирован" – это пусть курьезное, но разительное воплощение островной психологии.
Мы редко употребляем слово "континентальный" иначе как со словом "климат", имея прежде всего в виду резкие колебания температуры. Для англичанина же в слове "континентальный" заложен более широкий смысл. Это, во-первых, отсутствие уравновешенности, умеренности, это шараханье из одной крайности в другую – иными словами, недостаток цивилизованности. Во-вторых, "континентальный" означает не такой, как дома, точнее даже – хуже, чем дома. Таково, например, распространенное понятие "континентальный завтрак": ни тебе овсяной каши, ни яичницы с беконом, ни просто кофе с булочкой.
Ла-Манш для англичанина все равно что крепостной ров для обитателя средневекового замка. За этой водной преградой лежит чуждый, неведомый мир. Путешественника там ожидают приключения и трудности (континентальный завтрак!), после которых особенно приятно испытать радость возвращения к нормальной и привычной жизни внутри крепости.
Главный водораздел в мышлении островитянина проходит, стало быть, между понятиями "отечественное" и "заморское", "дома" и "на континенте". Островная психология – один из корней присущей англичанам настороженности, подозрительности и даже подспудной неприязни к иностранцам, хотя подобное отношение сложилось под воздействием ряда других причин.
Полушутя-полусерьезно англичане говорят, что попросту непривычны к иностранцам в больших количествах, так как нога заморских завоевателей не ступала на их землю с 1066 года. Действительно, в отличие от других европейских народов англичане из поколения в поколение привыкли жить, не зная врага, который периодически покушался бы на часть территории их страны, вроде Эльзаса, Силезии или Македонии.
Но если за последние девять веков Британия не знала иностранных вторжений, то в течение предыдущего тысячелетия она изведала их немало. Иберы, кельты, римляне, англы, саксы, юты, викинги, норманны волна за волной обрушивались на британские берега. Всякий раз заморские пришельцы прокладывали себе путь огнем и мечом, наводя ужас на местных жителей и оттесняя их дальше, в глубь страны.
Войска Вильгельма Завоевателя, пересекшие Ла-Манш в 1066 году, были последним заморским вторжением. Но это вовсе не означало, однако, что угроза их перестала существовать. Хоте Британию стали считать владычицей морей и одной из великих держав чуть ли не со времени гибели испанской армады, англичане почти всегда чувствовали за горизонтом присутствие более крупного и сильного соперника. Британия уступала в силе Испании Филиппа II, Франции Людовика XIV и Наполеона, Германии Вильгельма II и Гитлера.
Взять, к примеру, ближайшую соседку – Францию. Хотя Лондон издавна старался спорить с Парижем на равных, Британия лишь на рубеже нашего века сравнялась с Францией по населению. В 1700 году население Англии составляло четверть, а в 1800 – треть тогдашнего населения Франции. Другими словами, Англия и Франция находились тогда по населению примерно в такой же пропорции, как сейчас Голландия в сравнении с Англией.
Итак, призрак заморской угрозы веками тревожил англичан. Он несколько отошел на задний план лишь при королеве Виктории, когда Британия не знала себе равных как промышленная мастерская мира и одновременно обладательница крупнейшей колониальной империи.
Но чувство отчужденности и даже предубежденности по отношению к иностранцам в ту пору не исчезла, а укрепилось как одно из следствий политики "блистательной изоляции".
Столетие назад, в 70-х годах прошлого века, "нация лавочников", как когда-то назвал ее Наполеон, правила четвертью человечества и владела четвертью земной суши. Взирая на мир с высоты имперского величия, легко было убеждать себя в том, что на свете нет и не может быть народа, похожего на англичан, и что "туземцы начинаются с Кале".
Впрочем, эпоха "блистательной изоляции" лишь усугубила предрассудки, существовавшие задолго до нее. Еще в 1497 году венецианский посол доносил из Лондона; "Англичане большие почитатели самих себя и своих обычаев. Они убеждены, что в мире нет страны, подобной Англии. Их высшая похвала для иностранца – сказать, что он похож на англичанина, и посетовать, что он не англичанин".
Даже самокритичность англичан является как бы оборотной стороной их самоуверенности. Во-первых, склонность бичевать или высмеивать самих себя вовсе не означает, что англичане охотно предоставляют это право кому-то со стороны. А во-вторых, чем больше знаешь этих островитян, тем больше убеждаешься, что даже когда они на словах поносят что-то английское, в душе они по-прежнему убеждены в его преимуществе над иностранным. А ведь иным народам присуще как раз обратное!
Обитатель Британских островов исторически тяготел к двум стереотипным представлениям о заморских народах. В иностранцах он привык видеть либо соперников, То есть противников, которых надо победить или перехитрить, либо дикарей, которых надлежало усмирить и приобщить к цивилизации, то есть сделать подданными британской короны. В обоих случаях британцы проявляли одинаковое нежелание знакомиться с языком и образом жизни иностранцев, с которыми они вступали в контакт.
Разумеется, для создания крупнейшей колониальной империи требовались не только завоеватели, но и исследователи. Править четвертью человечества было немыслимо без знания местных условий. Имперское владычество опиралось на самоотверженность энтузиастов-первопроходцев, которые по двадцать – тридцать лет могли жить где-нибудь среди тамилов или зулусов, досконально изучали их язык, нравы, обычаи, а заодно и слабости их правителей, видя в этом подвиг во славу британской короны.
Однако плоды этого подвижнического труда редко становились достоянием общественности, расширяли кругозор жителей метрополии. Подобно данным агентурной разведки, они лишь принимались к сведению где-то в штабах, определявших стратегию и тактику в отношении колоний.
В отличие, скажем, от французов, которые в Индокитае или в Алжире значительно легче смешивались с местным населением, англичане жили в заморских владениях замкнутыми общинами, ни на шаг не отступая от традиционного уклада жизни. Путешествуя по Индии, я поначалу недоумевал: почему в каждой гостинице меня будят чуть свет и прямо в постель, под марлевый полог москитника, подают чашку чая с молоком? Лишь потом, в Лондоне, я оценил достоинства этого английского обычая – пить так называемый ранний утренний чай едва проснувшись, по крайней мере за час до завтрака. Традиция сия доныне жива не только в бывших британских колониях, но и на европейских курортах, излюбленных англичанами, – от Остенде в Бельгии до Коста-дель-Соль в Испании.
Англичанин действительно заядлый путешественник. Но чтобы чувствовать себя за рубежом как дома, ему, образно говоря, нужно возить свой дом с собой, отгораживаться от местной действительности непроницаемой ширмой привычного уклада жизни. Стойкое нежелание изучать иностранные языки например, не без основания слывет национальной чертой жителей туманного Альбиона.
Джентльмен в лондонском клубе может с искренним негодованием рассказывать своим собеседникам:
– Восьмой год подряд езжу отдыхать в Португалию, каждый раз покупаю сигары в одном и том же киоске в Лиссабоне – и, представьте, этот торговец до сих пор не удосужился выучить ни слова по-английски…
Не будет преувеличением сказать, что англичанам в целом не хватает не только понимания, но и желания понять жизнь зарубежных народов.
В зажиточных казацких станицах когда-то бытовало слово "инородец", в котором органически было заложено неприязненное отношение к приезжим со стороны, к чужакам, покушающимся на права и привилегии местных жителей. Нечто сходное с подтекстом этого слова англичанин бессознательно вкладывает и в понятие "иностранец".
В Лондоне я часто вспоминал рикшу из захолустного китайского городка. Он мок под дождем, тщетно дожидаясь седока у гостиницы. Вряд ли ему доводилось когда-либо видеть иностранцев. Но когда я прошел мимо и обернулся, я увидел на лице этого оборванного, продрогшего, полунищего возницы усмешку, которую до сих пор не могу забыть. Рикше был смешон мой нелепый вид, так как я, на его взгляд, был одет не по-людски.
У англичан, мне кажется, есть общая черта с китайцами: считать свой образ жизни неким эталоном, любое отклонение от которого означает сдвиг от цивилизации к варварству. Представление о том, что "туземцы начинаются с Кале", отражает склонность подходить ко всему лишь со своей меркой, мерить все лишь на собственный английский аршин, игнорируя даже возможность существования каких-то других стандартов.
Натура островитянина не в силах преодолеть недоверия, настороженности, сталкиваясь с совершенно иным образом жизни, с людьми, которые, на его взгляд, ведут себя не по-человечески. В основе этого предубежденного отношения к иностранцам лежит подспудный страх перед чем-то внешне хорошо знакомым, но, в сущности, неведомым.
Еще с прошлого века известен случай с английскими туристами на Рейне, которые оскорбились, когда кто-то из местных жителей назвал их иностранцами.
"Какие же мы иностранцы? – искренне возмущались они.
– Мы англичане. Это не мы, а вы иностранцы!"
Можно, разумеется, считать это старым анекдотом. Но и теперь, в сезон летних отпусков, из уст лондонцев нередко слышишь:
– Если вздумаете на континенте сесть за руль, не забывайте, что иностранцы ездят по неправильной стороне дороги.