- А что, товарищи? - настаивал он, поглядывая то на Фрунзе, то на Котовского. - Давайте попробуем? Повспоминаем? А? Ведь это очень интересно!
- Да разве можно в один вечер рассказать все? - возразил Фрунзе.
- Все и не надо. Можно только вехи наметить, - предложил Новицкий, которому понравилась затея Фурманова.
- Попробуем, увидим, что из этого получится!
- Ох уж эти писатели!
Углубленные в игру шахматисты, почувствовав, что намечается что-то интересное, записали, чей ход, и прислушались.
Фурманов умело и находчиво руководил беседой, а то и просто подсказывал, так как отлично знал Михаила Васильевича, да и о Котовском слышал многое.
- Начнем с золотого детства! - конферировал он. - Михаил Васильевич! Я что-то запамятовал, как фамилия того студента, который подарил вам "Коммунистический манифест"?
Фрунзе, усмехнувшись, рассказал, как на почтовой станции, ожидая лошадей, он беседовал со студентом Затейщиковым и Затейщиков дал ему на прощание "Что делать?" Ленина и "Коммунистический манифест".
- Я был тогда гимназистом, безусым мальчишкой. И надо же было нам встретиться на этой почтовой станции! Как живой, стоит он у меня перед глазами - в потертой студенческой куртке, в видавшей виды студенческой фуражке… Помнится, он возвращался из ссылки.
- Позвольте! - вскричал Котовский. - Так и у меня был студент! Лохматый, со светлой курчавой бородкой, если только позволительно назвать эти клочки бородой. А фуражки у него не было, он круглый год без шапки ходил. Это я хорошо помню. Он курил махорку, а пепел сыпался ему на грудь. Он говорил, что не надо никакой власти. А потом мы устроили забастовку…
- Какую забастовку? - подал голос Зиновий Лукьянович. - Это школьники-то? Что-то у вас не сходится…
В нем заговорил педагог.
- Школьники! А что ж такого? Мы решили устроить забастовку в знак протеста против грубости надзирателей. И тогда обо мне было сообщено в кишиневское жандармское управление. Надо сказать, что с полицией у меня всегда были нелады. В тысяча девятьсот втором-третьем годах я успел уже два раза посидеть в тюрьме.
- А я в первый раз был арестован в тысяча девятьсот четвертом, подхватил Фрунзе. - Меня выслали. Но девятого января тысяча девятьсот пятого года я очутился на Дворцовой площади. Сколько лет прошло, а у меня до сих пор звучат залпы, это царь стрелял по безоружному народу. Возможно, я именно тогда понял, что народу нельзя быть безоружным. Еще бесспорней это стало для меня, когда я оказался на пресненских баррикадах.
- Но помнится, - не утерпел Фурманов, - вы тогда прибыли в Москву из Иваново-Вознесенска и ваш отряд был неплохо вооружен?
- Смитт-вессонами? Против пушек и пулеметов? С тех пор вот уже лет двадцать я только и трощу: дайте нам оружие, нельзя сражаться голыми руками! Некоторые утверждают, что мы не должны отставать от капиталистического мира. Нет, друзья! Мы должны быть впереди! И здорово впереди! Настолько впереди, чтоб они, голубчики, запыхались догоняючи, да так и не догнали! Только тогда мы можем быть спокойны.
Фрунзе, затронув эту животрепещущую тему, заговорил горячо, взволнованно и тотчас увидел, что в дверях появился верный страж и ангел-хранитель - любящая, заботливая Софья Алексеевна. Она с тревогой смотрела на него, вот-вот готовая произнести свое табу: "Пелевельнем?" Фрунзе сделал ей успокоительный знак - дескать, можешь не беспокоиться - и продолжал.
- Вы, кажется, улыбнулись, Дмитрий Андреевич? - спросил он Фурманова, хотя тот и не думал улыбаться, а улыбался скептически Зиновий Лукьянович. - Вам странно, что я говорю о нашем превосходстве над капиталистическими странами, когда мы еще очень отсталы и очень бедны? Но вспомните - еще на Восьмом Всероссийском съезде Советов Владимир Ильич говорил, что мы догоним и обгоним капиталистов, что Россия покроется густой сетью электростанций, мощным техническим оборудованием и станет образцом для грядущей социалистической Европы и Азии. Образцом! Понимаете это слово? И это говорилось в двадцатом году, когда еще не рассеялся пороховой дым! А сейчас, слава богу, двадцать третий! И если так говорил Владимир Ильич, значит, так и будет. Владимир Ильич в прогнозах не ошибается!
- Что верно, то верно! - крякнул от удовольствия Новицкий.
Фрунзе отхлебнул глоток уже остывшего чая и закончил еще одной справкой:
- На Генуэзской конференции, как вы знаете, мы предложили всеобщее сокращение вооружений. Предложение, казалось бы, разумное: к чему тужиться, кто больше наизготовляет пушек, кто больше истратит средств? Давайте, говорим, сбавим пыл, произведем сокращение в определенной пропорции. Батюшки, какой вой подняли господа империалисты! Ни в какую! Они же считали себя куда сильнее нас, а самой их заветной мечтой было уничтожить нас! Интересно, какую песенку они запоют, когда мы будем несоизмеримо сильнее их? А мы будем! Можете не сомневаться, товарищи! Помяните мое слово!
Тут Фурманов не выдержал и стал бурно аплодировать. Это смутило Михаила Васильевича, он замахал на Фурманова руками, сел и стал сосредоточенно пить чай.
Оба рапповских писателя молчали. Но смотрели пристально и как-то сразу на все, до мелочей.
А Фрунзе неожиданно без уговоров заговорил снова:
- Только в исторической перспективе будет понято все значение ленинского учения и грандиозность всего свершенного Ильичем. Мы, современники Ленина, просто очень-очень любим Ильича, понимаем, что вывел он нас на широкие просторы, и все силы прилагаем, чтобы дело революции подвигалось быстрее.
Фрунзе говорил тепло и как-то очень душевно. Он поведал о том, как делегаты на Стокгольмский съезд партии зафрахтовали плохонький буксир в Финляндии и отправились в путь и как чуть не утонули…
- Можете себе представить, с каким волнением вглядывались мы в пеструю толпу на пристани, когда приближались к Стокгольму! И сразу же узнали Ленина. Ленина трудно не узнать. Он удивительно самобытен. Очень русский и вместе с тем всечеловеческий, всеземной. А до чего различны поведение меньшевиков на съезде с их мелкой суетней и целенаправленность Ильича, ставившего вопросы резко и прямолинейно!
На секунду Фрунзе задумался, припоминая. Серые глаза его устремлены куда-то вдаль. На высоком чистом лбу обозначилась строгая морщинка.
- Да… Ильич… Какие мы счастливцы, что являемся современниками Ленина!
Миг раздумья, сосредоточенного взгляда в себя. И снова перед всеми Фрунзе-рассказчик.
- Когда Владимир Ильич стал расспрашивать меня об Иваново-Вознесенске, о настроениях рабочих, о Пресне, я ему высказал свои огорчения по поводу недостаточности нашего вооружения и нашего опыта в военном деле. Владимир Ильич изумил меня полной продуманностью этого вопроса: ""Анти-Дюринг" читали? У Энгельса прямо говорится, что революционер должен владеть военными знаниями". И Ленин дал мне указание изучать военную науку, готовиться: мы должны воевать лучше тех, с кем придется скрестить оружие.
- И разрешите мне докончить мысль, намеченную Михаилом Васильевичем, - поднялся с места Новицкий. - Жизнь показала, что установка Ленина нашла свое воплощение. Разразившиеся бои с белыми армиями, с армиями интервентов выявили незаурядные военные таланты. И вы, Михаил Васильевич, не машите на меня руками, не поможет. Я все-таки не какой-нибудь случайный человек в военном деле, кое-чему учился… А с вами с первых шагов находился рядом, в качестве начальника штаба, поэтому и суждения мои обоснованны, и, думаю, никто не заподозрит меня, так сказать, в угождении начальству…
Раздался веселый смех. Выслушав несколько протестующих возгласов и несколько дружеских острот, Новицкий продолжал, обращаясь главным образом к молодым командирам и к товарищам Фурманова - рапповским писателям:
- Вероятно, не все знают, что Михаил Васильевич с первых же дней своего командования армией, то есть, значит, сразу начав с такой головокружительной карьеры, которая по старому времени приходила только к концу жизни военного деятеля, - он с первых же дней выступил в полном смысле слова блестяще, обнаружив военное дарование, по активному ведению операций напоминающее Суворова…
- Федор Федорович! - простонал Фрунзе. - Честное слово, такие пышные речи уместны только на юбилее! Подождемте хотя бы, когда мне исполнится семьдесят лет! А мне и сорока еще нет!
Однако Новицкий был доволен уже и тем, что успел высказать. Ухмыляясь и потирая руки, он преспокойно принялся за чай.
Все присутствующие оживленно разговаривали, образовались небольшие группки, отдельные островки, одни вспоминали, другие спорили, темы разделились на небольшие ручейки, кто рассказывал о Москве, кто вспомнил какую-то смешную историю… В уголке около круглого столика Сиротинский успел сделать шах огорченному доктору и забрать у него лишнюю пешку.
Фурманов подождал, не угомонятся ли все, затем постучал карандашом о краешек вазочки, взамен председательского звонка, и, начав говорить, увлекся и неожиданно для себя увел собеседование куда-то в сторону:
- Внимание! Товарищи! Хочется и мне сказать… Когда я работал над книгой о Чапаеве, я сознавал, что Чапаев, конечно, исключительная натура, это, если можно так выразиться, положительный герой нашего времени. Но я не могу отделаться от мысли, что не только Чапаев, но и каждый чапаевец был человеком-легендой. Разве Иван Кутяков или тот же Сизов - разве это не подлинные герои? Да и весь пугачевский полк, и весь разинский, и домашкинцы… А Иваново-Вознесенский полк, полк рабочих-ткачей? Не зря же белые прозвали его Ленинской гвардией! И какие чудеса на поле брани он вытворял!
- Fortes fortuna adjuvat! - счел уместным ввернуть профессор Кирпичев.
Федор Федорович Новицкий отличался необыкновенной деликатностью и всегда спешил прийти людям на помощь в затруднении. Так и на этот раз. Опасаясь, что не все присутствующие знают латинский язык, Новицкий так, словно нечаянно, сообщил перевод.
- Простите, Зиновий Лукьянович, - заметил он мягко, - вы привели латинскую пословицу, которая означает "храбрым судьба помогает". Но не думаете ли вы, что кроме храбрости и кроме судьбы в боях Красной Армии присутствовала еще полная убежденность в правоте? И что обнаружились блестящие качества наших полководцев?
- Конечно, конечно! - смутился Кирпичев. - Я именно это и имел в виду!
Фурманов нетерпеливо выслушал эту маленькую перепалку и продолжал:
- Я вот часто думаю: как суметь рассказать грядущим поколениям о буднях подвига, о непролазных дорогах, о тифозном бреде, о битвах, длившихся сутки подряд… о холодных шинелишках, о лужах крови, о сознании: пусть на смерть, а надо идти. Ради жизни. Как все это рассказать? Как дать почувствовать, что прославленные в веках воины - это живые, с плотью и кровью, люди, так же ощущающие боль, так же любящие жизнь, все ее радости… С вами не бывает такого: вдруг вспомнится человек, которого хорошо знал, с которым рядом шел по дорогам войны… Вспомнится отчетливо, ясно, так, что, кажется, рукой бы потрогал. Где он? Начинаешь напряженно припоминать, как же его звали? Из каких он мест? О чем с ним говорили? И вот из глубин памяти постепенно выплывает все… И как он рассказывал о семье, тосковал о родной деревне… Да, да! Все припомнил! Он убит под селением Татарский Кондыз, там были ожесточенные бои… Или нет? Под станцией Давлеканово, где огрызался корпус Каппеля?.. Вам понятно, о чем я говорю?
- Говорите, говорите дальше! - глухим голосом отзывается Котовский. Он понимает Фурманова! И в нем тоже неотступно, даже когда об этом не думает, живут образы погибших в боях: комиссара Христофорова, Няги, папаши Просвирина… и не только этих, но многих, многих, деливших с ним опасность и ратный труд.
- Не знаю, удалось ли мне это, но в своем "Чапаеве" я хотел выразить мысль, что подвиг - это совсем не значит красиво промчаться через поле, а затем принимать овации и улыбки. Подвиг - это большой труд, это служение народу, это опасность, борьба, напряжение всех сил во имя большой цели. Вот что такое подвиг. А Фрунзе и Котовский - пример этому. Вы, Федор Федорович, очень правильно, я считаю, сказали о Фрунзе. А еще ценнейшая черта Михаила Васильевича - умение выискать нужных людей, выдвинуть и смело на них опереться. Это, я бы сказал, чисто ленинская школа. И одной из таких драгоценных находок Михаила Васильевича является Котовский. Недаром у них такая дружба!
Фрунзе задумался и даже не слышал последних слов Фурманова. Надо было видеть его глаза в то время, как говорил Дмитрий Андреевич. Может быть, так смотрит художник на свое законченное произведение, на великолепный холст, в который вложено столько вдохновения? Последнее движение кистью, какая-то незаметная поправка - чуть усилен контраст, чуть изменен оттенок - и все. Художник отходит на некоторое расстояние и долго придирчиво вглядывается. Кажется, хорошо. Больше он не в силах что-нибудь добавить. И тогда сам, как требовательный зритель, окидывает взглядом творение в целом. Вот минута, когда он получает самое большое удовлетворение. Его охватывает восторг, трепет, вместе с тем он испытывает отдохновение, и тут же терзают опасения: дойдет ли? Понятно ли изложил он замысел? Будет ли это так же волнующе для тех, для кого весь этот неистовый труд - для людей?
Фурманов только что говорил, что он, Фрунзе, выискал Котовского. А Фурманова? Ведь это относится и к Фурманову! Фурманова заприметил Михаил Васильевич еще в Иваново-Вознесенске, в 1918 году. Михаилу Васильевичу сразу понравился нетерпеливый юноша с приятным открытым лицом.
Фрунзе-пропагандист придерживался того взгляда, что, конечно, полезно выступать перед большой аудиторией, но это не исключает кропотливой работы с несколькими, может быть, даже с одним, заслуживающим того человеком. Выпестовать одного деятельного человека - стоит для этого потрудиться!
Фрунзе проверял Фурманова на работе, давал ему серьезные ответственные поручения. От Фрунзе Фурманов получил рекомендацию в партию. И Фурманов никогда не заставил своего рекомендателя раскаяться в этом. Какой человек-то получился! И какой обнаружился у него литературный талант! Сейчас он секретарь Московской ассоциации пролетарских писателей, вершит большие дела!
"Вот только худой очень, - озабоченно разглядывал Фрунзе своего питомца. - Вон какая тонкая шея, какие синие жилки… Наверное, работы прорва, а питается плохо… А эти двое, тоже писатели, ничего, кажется, народец… Не важничают, слушают…"
Между тем Фурманов снова вернулся к своему замыслу:
- Мы все время отвлекаемся, товарищи, в том числе и я. Но я ведь очень упорный, спросите об этом моих коллег, они знают. И я напомню вам, что мы решили сегодня осуществить. Котовский и Фрунзе. Два наших современника. Честное слово, это поразительно: живут два человека, живут в разных районах нашей страны, даже не встречаются до тысяча девятьсот двадцатого года, а сколько общего между ними! Вот вы посмотрите. Фрунзе уже с девятьсот четвертого года в партии и действует во всеоружии марксистских идей. Котовский тоже с оружием в руках вступает в бой с самодержавием. Арест. Каторжные работы и побег из Нерчинска. Он совершил побег в тринадцатом, а Фрунзе - в пятнадцатом году. Фрунзе оказался на военной службе под чужой фамилией. Котовскому заменили казнь и отправили на фронт, в маршевую роту. Оба очутились в армии. Оба приговаривались царским судом к повешению. Фрунзе был на подпольной работе в Иваново-Вознесенске. Котовский - в большевистском подполье Одессы. Фрунзе бьет колчаковские армии. Котовский освобождает Одессу. Фрунзе контужен на Восточном фронте. Котовский контужен в боях с белополяками. Меня просто изумляет такое сходство!
Фурманов, произнося эту речь, посматривал то на Котовского, то на Фрунзе: достаточно ли он разогрел их, чтобы вызвать на воспоминания.
Но, видимо, все уже устали. Софья Алексеевна явно боролась со сном. Шахматисты закончили партию и с шумом укладывали шахматы в коробку. У Фрунзе был утомленный вид. А профессор Кирпичев - тот попросту сбежал. Глянул на часы, ахнул и бочком-бочком выбрался в прихожую.
5
Тут и все начали прощаться. Котовский, поднявшись и делая знак Сиротинскому, чтобы вместе идти, все же не утерпел, чтобы не ответить Фурманову:
- Ваши сопоставления интересны, Дмитрий Андреевич, но, я бы сказал, все-таки у вас перевес берет писатель над военным. Фантазия у вас разыгрывается. Допустим, что и я, и Михаил Васильевич сидели в царской тюрьме и оба мы сражались. На самом-то деле, разве это исключительные явления? Да кто действительно не сидел в царской тюрьме? И кто в наши дни не сражался? А если теперь на нас снова набросятся империалисты, у нас будет, как отметил товарищ Новицкий, талантливый, суворовской хватки полководец Фрунзе и немало красных командиров, в том числе и я. А я со всей ответственностью заявляю: создам такой корпус, такой корпус, от ударов которого не поздоровится врагу! Это будет грозная сила! Ручаюсь! Клянусь! Но, товарищи, когда-то хозяевам надо дать покой? А нас с Сиротинским того гляди не впустят в гостиницу ввиду позднего времени. Сергей Аркадьевич! Пошагали?
Вышли все вместе на улицу, полюбовались на ночное небо и разошлись группами в разные стороны - кто куда.
Фурманов и два писателя-рапповца направились прямо на вокзал. Долго они шагали молча, невольно умеряя шаги и стараясь ступать помягче, чтобы не нарушать тишину, - такое вокруг было удивительное безмолвие.
- Да, - произнес наконец тот, что принципиально не носил галстуков и отличался обычно молчаливостью, - люди большого масштаба, вероятнее всего, войдут в историю… а если так посмотреть - самые обыкновенные… и чай пьют… и ложечкой в стакане помешивают… и вообще…
- Хорошие мужики, что там говорить, - отозвался второй, - и чувствуется в них что-то такое…
Фурманов слушал их, чуть усмехаясь. Он уверен был, что оба они одаренные писатели, может, и толк из них получится. Надо только натолкнуть их, заставить задуматься, надо воодушевить, а главное - пусть смотрят, во все глаза смотрят и сердцем чувствуют.
Видно было, что оба еще не разобрались во всех впечатлениях новых встреч и новых явлений. Ведь Фрунзе как начнет рассказывать - не оторваться, захватит и поведет своими дорогами… А Котовский? Только поглядеть на эту силищу! От него невольно и сам заряжаешься энергией, самому хочется действовать, создавать, орудовать засучив рукава, вмешиваться в жизнь…
Фурманов бросал быстрые взгляды на своих спутников:
"Кажется, проняло их. Не могло не пронять. Не зря все-таки я привез их!"
- Исторических личностей, - продолжал развивать свою мысль тот, что не носил галстуков, - исторических личностей надо изображать монументально, без излишних подробностей. Ты не согласен?
Фурманов подбирал слова, чтобы ответить не слишком резко, но в то же время решительно. Ему хотелось сказать, что крупного масштаба люди обычно бывают просты, скромны, а ходульны только ничтожества, что народ почитает тех, кто ему служит всей душой, что большие дела совершаются зачастую внешне неэффектно, без фанфар…
Вместо этого он сказал:
- Видишь ли… В одном ты прав - это насчет перспективности: конечно, полностью оценят и поймут нашу эпоху только в дальнейшем, следующие поколения. Грандиозно все это, сразу не обозреть!
- А может быть, всегда так? Может, каждую эпоху оценивают позднее? осторожно заметил один из рапповцев.