Фрунзе тяжело переживал смерть Ленина. Но не в его характере было поддаваться горю. Ведь даже в камере смертников, приговоренный царским судом к повешению, он не терял самообладания и занимался английским языком. И сейчас, стоя в почетном карауле, у гроба любимого Ильича, Фрунзе прикидывал, что в данный момент неотложно из намеченного ленинского плана на ближайшие десятилетия? И для Фрунзе было несомненно, неоспоримо: нужно бороться за монолитность партии - это главное. И столь же обязательное: охранять детище Ленина - первое в истории социалистическое государство от всяких покушений извне, то есть создать такую армию, о твердыню которой разобьются все усилия политических бандитов и захватчиков.
5
Котовский раньше не видел Ленина. Когда бригаду направили на Петроградский фронт, Ленин уже переехал в Москву. А позднее - непрерывные бои, переходы, атаки… Да и по окончании гражданской войны оказалось немало дел. Ленин заболел… И хотя Григорий Иванович принимал живейшее участие в политической и общественной жизни, ему так и не удалось видеть Ленина, слышать его голос, его выступления.
И вот теперь впервые Котовский стоял совсем близко, совсем рядом с Ильичем и пристально, неотрывно смотрел на бледное, заострившееся лицо вождя.
Котовского охватывало горе, почти отчаяние, ему казалось, что такие люди, как Ленин, вообще не должны умирать. Вместе с тем в нем все больше укреплялась уверенность, что это вовсе и не смерть, а переход в некое новое состояние, может быть, даже более высокое, так как это ведь бессмертие. Пройдут годы, пройдут десятки и сотни лет, а люди будут все так же любить Ленина и знать его. Они скажут: "Мы живем в новой эре, пришедшей в третьем тысячелетии. Первые два тысячелетия были всего лишь подготовкой, предысторией. Два гениальных деятеля - Маркс и Ленин вручили изумленному человечеству ключи от царства свободы и разума".
Ощущения Котовского походили на состояние, какое бывает перед атакой. Наивысшее нервное напряжение, собранность. Обостренная зоркость. Все видно. Все отчетливо впечатывается в мозг. Горячее убеждение, что победа будет. Готовность к неизбежным потерям. Боевой дух. Ведь в атаку идут люди, обыкновенные люди, здоровые, жизнерадостные, полные сил. Их грудь защищена только гимнастеркой. А они идут. Идут навстречу огненному шквалу, навстречу пулям.
Так к щемящей боли, к острому глубокому горю присоединялись гордость и торжество. Гордость потому, что он, Котовский, современник Ленина, что он в отряде ленинцев ведет разведку боем в неизведанное будущее. И торжество: Ленин бессмертен, ленинизм победит!
6
Когда кончился съезд, Котовский вместе с Фрунзе поехал в Харьков. Всю дорогу они говорили об Ильиче, силились разобраться в смятенных мыслях и чувствах, обсуждали вопросы, вдруг ставшие необычайно острыми и ответственными, так как не было уже мудрого друга и руководителя, нельзя было рассчитывать на его советы, а приходилось все решать на свой страх и риск.
Поезд набирал скорость. Ехали на юг, но на окне все еще были ледяные узоры. Там, за окном, виднелись снежные равнины и деревья, опушенные инеем.
- Серьезная зима, - сказал Фрунзе, поеживаясь. Ему что-то нездоровилось, немножко знобило, но он, как всегда, бодрился.
- Сколько Тимуру лет? - спросил Котовский, подумав о Гришутке, о том, что уже соскучился по сыну.
- В армию еще рано, - пошутил Михаил Васильевич, и глаза его сразу потеплели, улыбка заиграла на губах. - А все возится с игрушечными пушками и клеит из картона самолет. Может быть, пойдет в летчики, кто его знает?
Оба призадумались о детях, о будущем. Будущее было очень неясно и тревожно.
- Не дают нам спокойно жить, - как бы отвечая на общие мысли, промолвил Фрунзе. - Бельмом мы у них на глазу!
- Они у нас бельмом! - пробурчал Котовский и добавил сердито: - Черт бы их побрал.
И опять начался разговор о корпусе Котовского, о том, какие задачи предстоит разрешать в связи с перестройкой и перевооружением армии.
- Говорят о новом моем назначении, - сообщил Фрунзе.
- Да, я слышал, - отозвался Котовский. - Замом наркома по военным и морским делам.
- Это делается для того, чтобы я мог вплотную заняться военной реформой. Все надо в корне перестраивать. А главное - техника, техника нам нужна! Пока что мы хромаем на обе ноги. Но вот посмотришь, чего мы добьемся в ближайшие годы! Наши моторы должны быть лучшими в мире, наша броня - самой прочной, наши пушки - самыми дальнобойными, наш флот - самым боевым!
- И наш солдат - самым храбрым и самым умелым! - закончил Котовский.
- О красноармейце хорошо сказал Сергей Сергеевич Каменев, - все так же серьезно продолжал Фрунзе. - Он сказал, что красноармеец не только боец, но боец и плюс еще революционер, и с таким необычным противником сталкиваются солдаты капиталистических стран. Каменев прав, отмечая, что эта черта ставит Красную Армию в несравнимое с армиями капитализма положение. А если добавить, что нашей армией будет фактически весь народ, что все население будет подготовлено, обучено, даже юноши, даже женщины в любую минуту сумеют взяться за пулемет, занять место в кабине самолета или повести в бой танк - тогда будет ясна вся картина.
Софья Алексеевна с нетерпением ждала мужа и бросилась ему навстречу. Обрадовались приезду папы и "дяди Котовского" дети. Надо сказать, что Котовского вообще любили дети и сразу находили с ним общий язык, а дети не любят плохих людей.
Фрунзе и Котовский подробно рассказали Софье Алексеевне о днях, проведенных в Москве. Вечером читали письмо Надежды Константиновны Крупской, напечатанное в "Правде". Письмо слушали и взрослые, и дети, и приехавшие накануне в Харьков военный инженер Карбышев и Дмитрий Андреевич Фурманов. Читал письмо Михаил Васильевич. В комнате стояла глубокая тишина. Все снова переживали потерю Ленина, думали о Ленине.
- "Товарищи рабочие и работницы, крестьяне и крестьянки! Большая у меня просьба к вам: не давайте своей печали по Ильичу уходить во внешнее почитание его личности…"
Голос Фрунзе звучал вначале глухо, но по мере чтения крепнул и становился звонче, призывней:
- "Не устраивайте ему памятников, дворцов его имени, пышных торжеств в его память. Всему этому он придавал при жизни так мало значения, так тяготился всем этим. Помните, как много еще нищеты, неустройства в нашей стране. Хотите почтить имя Владимира Ильича - устраивайте ясли, детские сады, детские дома, школы, библиотеки, амбулатории, больницы, дома для инвалидов и так далее и самое главное - давайте во всем проводить в жизнь его заветы…"
- Давайте проводить в жизнь его заветы! - повторил в возбуждении Фурманов.
- Давайте проводить в жизнь его заветы! - повторил и Котовский.
- Народ, - продолжал Михаил Васильевич, - так и понимает свой долг. Почитайте, какие резолюции выносят на заводах, в воинских частях, в деревне, в научных учреждениях, в организациях писателей, в школах! "Клянемся следовать его примеру!", "Будем свято хранить его заветы!", "Пусть не злорадствуют враги: Ильич мертв, но живы рабочий класс и Коммунистическая партия!" Не беспокойтесь, народ все понимает! Народ не ошибется!
- Вы, конечно, слышали, какой приток начался в ряды партии? взволнованно говорил Фурманов. - Тысячи и тысячи заявлений кадровых, квалифицированных пролетариев, лучших представителей интеллигенции!
- Ленинский призыв! Как это многозначительно, как это ценно! подчеркнул Фрунзе.
Все были в приподнятом настроении. Посыпались рассказы о виденном и слышанном за эти дни, о высказываниях самых разнообразных людей, о различных газетных сообщениях и сообщениях радио.
- В Кантоне объявлен трехдневный траур.
- В Берлине, в Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке - повсюду траурные собрания и манифестации. Весь мир скорбит! Никакие репрессии не могут помешать честным людям выразить чувства солидарности с нами!
- Какое победное шествие ленинских идей!
- Да, но есть и толстокожие…
- А как же? Не без того! Без них никак не обойдется. Шкуры барабанные!
- По-моему, каждый коммунист, - задумчиво произнес Фурманов, - каждый коммунист и своей жизнью, и своей смертью должен призывать к победе, к счастью, к устроению жизни. Как Ленин.
7
Остро переживал смерть Ленина и Иван Сергеевич Крутояров, тем более остро, что он вообще был необычайно впечатлителен. Он воспринимал все по-своему. Воспринимал и помещал где-то в картотеке мозга, в огромном образохранилище, до востребования. Чего только не хранилось здесь бережно, нетленно: и какие-то детские истории, и факты, наблюдения, зарисовки из школьной жизни. Рядом с громадными замыслами, построениями каких-то произведений, может быть, романов, которые никогда не будут написаны, рядом с запасами излюбленных афоризмов или подхваченных на лету крылатых словечек, рядом со всем этим - тонкие, почти неуловимые, но вместе с тем немеркнуще яркие и выпуклые записи каких-то запахов, какой-то тишины, какой-то тропинки, по которой когда-то шел и вдруг увидел у самой дороги ядреный белый гриб… какого-то дождя, и как тогда пахло мокрыми листьями березы…
Крутояров садился за письменный стол поздним вечером. В доме воцарялась тишина, давно уже все спали. Только сытый кот Мурза, с тигровыми рыжими полосами, пышным загривком и белоснежными лапками, - с сознанием не только права, но даже и долга - располагался прямо на рукописях, под самой лампой с зеленым абажуром. И начиналась творческая работа. Оживали на белом листе бумаги и жили своей особенной жизнью герои романа. По непреложным законам сюжета, осторожно, но твердо направляемые путями творческого замысла, они шли к завершению своей судьбы. Неожиданно давний и, казалось бы, начисто забытый дождь вдруг срочно требовался со всеми своими мельчайшими приметами, не дождь вообще, а именно этот, конкретный, бережно хранимый в архивах памяти дождь. И теперь этот дождь промачивал насквозь героя романа и даже содействовал движению событий, раскрытию определенных черт, выявлению образа героя…
Однако уже скоро утро. Надо ложиться спать. Кот Мурза поднимает голову, щурится и смотрит недовольными зелеными глазами: "Что случилось? Что за беспорядок?"
Удивительное дело: Крутояров крепко спал, а мозг, видимо, продолжал свою работу - сопоставлял, анализировал. В момент пробуждения Крутояров, оказывается, отлично все знал и помнил, что-то сочинил, что-то исправил и бесповоротно решил, чем кончится глава, написанная ночью.
Даже какой-нибудь мелкий, казалось бы, незначительный случай - или мимолетный трамвайный разговор, или виденная на улице сценка, или сообщение, вычитанное в газете, - прочно врезались в его память, и долго ходил он под впечатлением этого, обдумывал, додумывал то, что осталось, так сказать, за рамками наблюдения, сочинял на этой почве целую историю и сам же бывал ею потрясен.
Что же сказать о крупных явлениях, о больших травмах?
Случаются в жизни человека события, которые производят полное опустошение, оставляют тяжелый, неизгладимый след. Такие раны долго не зарубцовываются. Иногда в результате подобной катастрофы изменяется весь ход мыслей, вся направленность, человек как бы прозревает, приобретает умудренность, переоценивает многие свои прежние взгляды. Некоторые под тяжестью неизбывного горя сгибаются, теряют душевное равновесие и больше уже никогда не могут оправиться от удара. Другие, наоборот, встречают испытание судьбы с гордо поднятой головой и в ответ дают клятву идти еще тверже, бороться еще настойчивей.
Крутояров обладал устойчивой психикой, но все в себя впитывал, все остро переживал и до осязаемости воплощался в тех, кто не сдается, в тех, кто падает духом, и таким образом жил тысячами жизней и радовался и терзался тысячами сердец.
События, которые охватили все огромное пространство Российской империи с первых же дней, с первых десятилетий двадцатого столетия, не оставили непричастным ни одного человека. Войны, революции, битвы, казни… Неслыханные подвиги и невиданные жестокости. Вершины благородства, самоотверженности и примеры небывалого предательства. Разлуки и находки, взлеты и падения. Бесчисленные случаи раздирающих душу драм и величавого, гордого проявления гуманизма. Расцвет дарований. Пробуждение народного гения. Утро страны. Утро человечества.
Вот в какое время жил Крутояров. Вот какая эпоха прошла перед его взором. Он видел, как от каждого вдруг потребовались усилия в десять раз большие, чем, казалось бы, он мог. От сознания, что борьба идет за самое существование отчизны, за переустройство мира, у людей вырастают крылья и становятся до того наполненными до краев дни, что по деяниям, переживаниям каждый успевает за одну жизнь прожить десять, двадцать жизней, сто.
Крутояров считал святым своим долгом запечатлеть все виденное, сохранить для будущих поколений правдивый, выпуклый облик эпохи, воплощенный в точные, сильные слова, в типическое, в обобщенные характеры. Размышляя над своими творческими планами, Крутояров понимал, что предстоит ему огромный сверхчеловеческий труд, но думал об этом без боязни, без колебаний. "Должен. Сделаю", - говорил Крутояров себе. И, мысленно окидывая взором эти пламенные, мятежные десятилетия, всегда догадывался, что, если попробовать выразить всю суть в одном слове, слово это будет "Ленин".
Смерть Ленина была потрясением, горем - таким, какое накладывает на лицо глубокие морщины и проступает седой прядью волос. В траур облачилось все, что способно чувствовать, мыслить, все прогрессивное и честное на земле.
В доме Крутоярова горе было немногословно, таким и бывает настоящее глубокое чувство. Не стыдно было и не трудно быть всем вместе - и Надежде Антоновне, и Ивану Сергеевичу, и Маркову с Оксаной - быть вместе и молчать и думать горькую думу.
Читали вслух обращение ЦК. Слушали радио.
- Ведь знали, что это неизбежно, - проговорил Крутояров, может быть даже не сознавая, что произносит вслух, - знали… А как невыносимо тяжело, когда это все-таки случилось…
Снова молчание. Снова погруженные в себя, в свои мысли сидели все, собравшись в столовой, но сидели не за общим столом, а кто где.
- До чего же мы бессильны, до чего маломощна медицина! - снова заговорил Крутояров. - Такого человека не сохранить! Ведь всего пятьдесят четыре года… А какая-нибудь мозолящая глаза ничтожность тянет до столетия!
- Не умеем мы гениальных людей беречь, это правда, - согласилась Надежда Антоновна. - Убивать придумали тысячи приемов, а вот жизнь отстоять…
- Довели его, - охрипшим голосом сказал Марков. - Сверхчеловеческий груз поднял. Разве можно вынести?
Крутояров не мог оставаться дома. Бесцельно слонялся по улицам, вглядываясь в каждое встречное лицо и стараясь угадать: радуется втайне этот человек или наполнен большой скорбью и горечью? Все лица были печальными.
Крутояров, остановившись, слушал приглушенные шумы города. Как будто город ходил на цыпочках и говорил вполголоса в эту горестную минуту. Врезались в память рубленые строчки стихотворения, напечатанного в эти дни в петроградской "Красной газете":
Город дрогнул. Гудки окраин
Провожали тело Ильича.
Город кричал, словно больно ранен
Был в этот час.
Стихи выражали чувства, охватившие Крутоярова, и он все повторял:
Город кричал, словно больно ранен
Был в этот час…
"Да, город ранен. Но раны зарубцуются, а воля к победе станет непреодолимей!"
Вечером Крутояров выехал в Москву.
Первым, кого встретил, выйдя в Москве из вагона, был Марков. Оказывается, они приехали одним поездом.
- В таком случае, пошли, - предложил Крутояров.
И они пошли рядом, молча, вглядываясь в лица встречных.
А потом оба были на Красной площади.
В этот день гроб с телом Ильича был перенесен из Дома Союзов на Красную площадь. Там гроб поместили на особом постаменте. Прощаясь с Ильичем, проходили мимо в скорбном молчании москвичи, и делегации, и просто люди, которые так же, как Марков и Крутояров, не размышляя, бросив все, приехали в Москву.
В четыре часа дня объединенный оркестр грянул душераздирающие аккорды Чайковского, ухитрившегося заглянуть в глубины души человека, в самые заповедные тайники.
Одновременно с оркестром тысячи гудков фабрик и заводов слились с залпами прощального салюта орудий. На пять минут остановились автомобили и пешеходы, заводские станки и поезда. Пять минут молчания. Пять минут горького раздумья.
Гроб с телом Ленина перенесен в Мавзолей.
Ночным экспрессом Крутояров и Марков вернулись в город, отныне носящий имя Ленина. Вышли на обширную площадь перед вокзалом. Здесь когда-то стояли приехавшие из Умани Марков и Оксана. Не так много времени прошло с тех пор, но как все изменилось. И город не казался теперь Маркову страшным и непонятным. Марков знал его и любил.
Было утро. Холод и по-утреннему прозрачный и ясный воздух вливали бодрость в дряблое, уставшее после дороги тело.
Крутояров остановился, приглядываясь, прислушиваясь. Город погрохатывал, жил, шумел.
- Вот так-то, Михаил Петрович, - громко, отчетливо произнес Крутояров. - Что ж, будем продолжать жить.
Человек не может долгое время находиться в состоянии безумного отчаяния, болезненно-неистового возбуждения, даже сосредоточения и внимания. Наступает реакция. Приходит утомление. Организм отключает переживание, которое было бы пагубным, если бы еще его продлить. Нельзя упрекнуть близких людей умершего, если в их отчаянии происходит перелом. С кладбища родные и близкие возвращаются печальными, но умиротворенными. Скорбь об утрате должна выливаться в деятельность: в служение тому делу, которое не закончил умерший, в заботы об увековечении его памяти.
- Будем продолжать жить, - повторил Крутояров.
Мимо них хлынул поток людей. Очевидно, прибыл какой-то поезд. Люди спешили, оживленно о чем-то говорили, несли сумки, свертки, чемоданы. Вымахнув из здания вокзала, они веером растекались в разные стороны: кто пешком на Старый Невский, кто в сторону остановки трамваев на Лиговке, кто прямо - на Невский проспект.
Крутояров внимательно смотрел на людской поток, на соотечественников, на братьев, на жителей прекрасного города прекрасной страны. Это были его современники, однополчане, те, с кем рядом он шел по дорогам войны и по дорогам свершений. Вот они - простые и в то же время необыкновенные, казалось бы, самые будничные и заурядные, но между тем способные творить чудеса.
Вглядываясь в их лица, в их уверенные движения, вслушиваясь в их говор, в их бодрые голоса, Крутояров осознал в этом что-то значительное, что отвечало на самые трудные, недоуменные вопросы бытия - вопросы смерти и жизни, мимолетности и вечности.