Кремль - Иван Наживин 10 стр.


Точек над i бояре не ставили, но все понимали, что в предстоящей игре опираться надо будет на Ивана Молодого, провести его, в случае удачи, на престол, а предварительно заставить целовать крест на том, чтобы при государе совет боярский был. А что он теленок-то, так это, пожалуй, и лучше. Все отдавали себе отчет, что игра такая при Иване III и тяжела, и опасна, но не хотелось старым державцам в простых слуг государевых превратиться, а второе – в этом дьяк Курицын был вполне прав, – надо же, в самом деле, и о Руси подумать, надо ей закон и порядок дать…

И долго шумели просторные сени именитого князя речами застольными. Несмотря на выпитые вино и меда, все были начеку, но, и недоговаривая, все же общую линию наметили, а те, что похитрее и в делах человеческих поопытнее, те наметили уже потихонечку и линию поведения личного: как и когда, в случае чего, отойти в сторону, как и когда обскакать сегодняшних союзников, а буде понадобится – и свалить их и по ним подняться повыше: иначе дела человеческие не строятся.

В Москве отошли уже вечерни. Широко раскинувшийся по своим холмам – их было совсем не семь, как, в подражание Риму и Византии, утверждали некоторые славолюбцы, – город в лучах заката был весь золотой. Благодаря хозяина тороватого за угощение, гости встали из-за стола и один за другим, не сразу, выходили из сеней на ярко сияющий двор. Слуги с конями поджидали их у крыльца. И в то время как князь Василий, уже сев на коня, сговаривался о чем-то с Берсенем, из соседних хором князя Холмского, из высокого терема, на него с восторгом смотрели из окна косящатого чьи-то горячие голубые глаза…

И когда князь Василий с отцом в сопровождении холопов скрылись за углом тесной и духовитой улицы, молоденькая – ей только что минуло восемнадцать лет – Стеша, жена князя Андрея, бросилась перед божницей своей на колени: ни днем ни ночью не давал ей покою образ князя-мятежелюбца!.. Наваждение это тем более пугало Стешу, что по характеру своему она была скорее черничка, чем боярыня московская. Она многие часы проводила на молитве, строго блюла посты, усердно помогала нищей братии и жила не столько на трудной земле этой, сколько в мире потустороннем. Если бы воля, она и замуж не пошла бы, но крутой отец ее, князь Курбский, согласия и не спрашивал…

Со слезами на прекрасных голубых глазах Стеша стояла на коленях перед божницей, но не чувствовала она теперь той помощи, которую раньше всегда подавала ей Пречистая в трудные минуты ее молодой жизни. Вспомнилось ей опять и опять, что женат князь Василий, что другую ласкает он, что никогда, никогда не будет он ее. И со стоном глухим повалилась бедная Стеша на ковер перед образами, и лежала, и сжимала руки белые, и трепетала вся, словно насмерть раненная белая лебедушка…

А за дверью тихонько плакала Ненила старая, мамушка, которая выходила ее: она видела, что тяжко скорбит ее касаточка сизокрылая, но не знала она, что за горе точит сердце…

XIV. Ночные шепоты

Летний вечер догорел в красе несказанной. Потухло небо в облаках, пестро пылающих, потухла река, многоцветными огнями игравшая, потухла сияющая земля. Утих рабочий шум на стенах кремлевских, утихла вся Москва – москвитяне ложились спать рано, – и только заливистый лай многочисленных собак по дворам да колотушки сторожей тревожили иногда ясную тишину ночи…

– Главное, не робей… – на своем смешном, жестком языке, лежа рядом с Иваном на лебяжьих перинах и сама, как перина, черными волосами вся поросшая, тихо говорила Софья. – Ежели есть у тебя силы на гривну, а ты не робеешь, ты сильнее того, у кого силы на сто гривен, а дерзания нет. Что ты столько над Новгородом раздумываешь? Ждешь, когда Казимир очухается да подойдет к ним на подмогу? Или с боярами чего нежничаешь? Ты или не ты великий князь на Москве? Ты! Так пусть все и раз навсегда запомнят это. Подбери всю Русь под свою руку, от Ледяного моря до Карпат. Давно ли было время, что Русь своей гранью туда простиралась? А теперь куда вас загнали? Да кто!.. Литва, ляхи!.. И на татар смотреть нечего. Они друг дружку там, в Орде, жрут – помоги им в этом, а там по очереди и передави всех. Какая сласть из-под рук смотреть?.. Силен не тот, кто силен, а тот, кто не боится дерзать…

Иван смотрел перед собой в золотистый сумрак, такой теплый от лампады, и слушал…

– Надо будет попов да монахов на свою сторону перетянуть… – после долгого молчания проговорил он тихо. – Без них ничего не сделаешь…

Грекиня засмеялась своим квохчущим смехом, в котором было много яда.

– Попы? – повторила она. – Они всегда за победителем побегут и руки его целовать будут… Давно ли они с поминками в Орду-то бегали? Благодати от одного Бога им мало – им нужна была благодать и от поганых, от хана. Попы!.. – презрительно заключила она и опять заквохтала.

– Да и княжье много еще о себе понимает… – продолжал он думать вслух.

– Которые головы подымаются слишком высоко, их и укоротить можно… – сказала Софья. – Это дело нехитрое… Главное, дремать нечего… Какие высокие стены ты в Кремле твоем ни воздвигай, ежели внутри стен духа не будет, ни на что они…

…На крыльце своих хором, против древней церковки Спаса на Бору, сидел князь Василий. Не было в мятежной душе его мира, а была тоска, жгучая, как отрава. Старец Нил вспомнился в глуши лесной: нешто все бросить да к ним уйти?.. Вспомнилась Обида, крыльями лебедиными на дальнем море плещущая, и фряжская Богородица, в лике которой было что-то Стешино. Да, с первой же встречи с ней была она для него словно и не женщина совсем, а какая-то богиня надзвездная, перед которой пасть в землю хотелось и, прижавшись лицом к ножкам ее маленьким, молиться до изнеможения сердечного… Но уже глухая ночь, и она, вероятно, теперь с Андреем, мужем своим… Он мучительно застонал и завозился… Что делать? Что же делать?!

А Стеша в это время у окна опочивальни, точно надломленная, сидела, а над ней, в некотором отдалении, тревожный и грустный – он точно потух весь за последние дни, – стоял князь Андрей.

– Хорошо… – тихо проговорил он. – Ты только одно скажи мне: что с тобой?.. Куда делось с руки твоей кольцо обручальное?.. Ты скажи – и тогда видно будет, как и что…

Князь Андрей, несмотря на то что он был много моложе, был сердечным другом князю Василью, но между ними была огромная разница: насколько князь Василий был сердцем горд, нетерпелив, легко и грозно опалялся, настолько князь Андрей был мягок и добр. Он крепко любил Стешу свою, и мука ее, которую он только недавно подметил, терзала его. Она всячески отдалялась от него, она потухала, она точно чужая ему сделалась.

Стеша глубоко вздохнула, подняла на него свои теперь большие, темные глаза и встала. В кротком и мягком свете лампады прелестное лицо ее казалось без кровинки. Оно было и прекрасно, и ново, и жутко.

– Андрей, ми… Нет!.. – вдруг заметалась она в тоске неизбывной. – Андрей, правда твоя, лутче сказать все сразу… Я… я любила тебя… Я ни в чем перед тобой не грешна… Но вот точно околдовал он меня, и… я день и ночь вся во власти его… И когда думаю я, что это ты стоишь между нами… знаю, знаю, что люба я ему!.. то я видеть тебя не могу… хоть ты тут и не виноват ни в чем… Вот!.. И кольцо твое я сняла, потому что теперь… стало оно для меня тяжелее всякой цепи… Хочешь казнить меня, казни, хочешь в монастырь запереть, запри, но ничего я с собой поделать не могу. Я говорю вот с тобой, тебя убиваю… знаю, что любишь ты меня, а дума моя ласточкой около хором его вьется: думает ли он обо мне?.. Жалеет ли меня?.. Слышит ли муку мою о нем?.. И когда вспоминаю я, что женат он, что около него другая, я…

Она застонала и тяжело опять упала на столец резной, около окна…

– Кто он? – едва выговорил князь Андрей.

Она молчала.

Ему вспомнилось вдруг резко изменившееся обращение с ним дружка его князя Василия. В глазах его стал страх.

– Князь Василий?.. – еще тише уронил он.

И после долгого молчания Стеша едва слышно прошептала:

– Да… А теперь… уй… ди…

И, повесив голову, князь Андрей, ничего не видя, вышел из опочивальни своей…

…Один из ночных сторожей с удовольствием постучал в звонкую колотушку, громко зевнул и огляделся. Неподалеку, на крыльце покосившейся избенки, среди густого смрада всяких отбросов, сидела, понурившись, какая-то тень.

– Никак ты, Митька? – спросил сторож.

– Он самый…

– Чего не спишь?..

– Я завсегда мало сплю… – зевнул Митька. – Глаза замаяли…

– Да ты рязанский, что ли?

– Нет, я из-за реки Пьяны, из Запьянья… – отвечал неохотно нищий. – С мордовской украины…

– Что ж дома-то не сиделось? – спросил сторож, довольный, что есть с кем почесать язык.

– Да как тебе сказать? – нехотя отвечал Митька. – Не жилось, потому что от волостелей всяких никому житья нету. Я захребетником был, по чужим людям работал. И вот раз боярин наш князь Иван Лапин, пьяница не дай Бог, собрал нас, челядь свою, да и ударь на соседний монастырь. Добра у монахов рублей на пятьдесят пограбили, монастырских коней угнали, а в свалке служку одного убили. Монахи, не будь дураки, в набат ударили и вместе с суседскими мужиками в погоню бросились. Другие-то ушли, а я попался. И вот притащили меня в монастырь и привязали к ноге убитого нами служки, а потом вместе с мертвецом и к наместнику в Нижний отправили. А князь наш опять по пути на нас напал с конными людьми в саадаках, и опять свалка началась. Меня кто-то бердышом по руке саданул, сукин кот, и долго она у меня не владала. Так вот и приперся в Москву побираться да и зажился…

– А князю-то вашему нюжли же за разбойное дело ничего не было? – спросил сторож.

– Как же!.. Сам государь судил его и присудил отдать монахам за служку убитого – гривну!.. Только всех и делов… Ворон ворону глаз не выклюет… – зло уронил он. – Нам сдается, что и мы словно люди, а они смотрят на нас как на скотину. Правду старики говаривали: была бы шея, а хомут наденут…

Собаки заливались по дворам надрывно, упорно, словно и невесть какую беду они чуяли. Под звездами с писком носились летучие мыши. Колотушки сторожей слышались все реже и реже: знать, сон одолевал их…

– Вот лежишь эдак ночью да и раздумаешься… – вздохнул Митька. – Не то мы делаем!..

– А что бы нам делать?

– А подобрать бы вот ватагу удалых добрых молодцев да и залечь где в лесах по дороге проезжей… – еще тише уронил Митька. – И как едет шапка какая горлатная, так и на осину… Все под себя забрали и величаются, я ли, не я ли… А мы, дураки, верим: батюшка, боярин, ясные твои очи… А почему я мучиться должен, а он с жиру не знает, уж как и беситься? Кто это указал?.. Нет, дурак народ, дурак!..

…На зорьке прилетел в Москву гонец-скорошественник из Новгорода: не только уж с Казимиром ссылаются новгородцы, а и с Божьими риторями, а Казимир, сказывают, у попа римского денег на войну с Москвой просит и с Золотой Ордой сговаривается, чтобы выступить против Москвы заодно… Точно молнией опалился великий государь и бешено стукнул посохом в пол:

– Строить полки! И не спать у меня…

XV. Расправа

По всем дорогам в сторону Новгорода были выставлены крепкие заставы, чтобы новгородцы не пронюхали о ратных приготовлениях Москвы. Великий государь так опалился, что грекиня должна была даже сдерживать его. Но он не слушал ничего и, взяв с собой только тысячу конников, понесся к Новгороду. Осень стояла погожая, красная, морозец прохватил уже дороги, и любо было скакать так на дело государское в безмолвных и раздольных полях. Но уже в Бронницах Иван получил весть, что, несмотря на заставы, новгородцы обо всем уже пронюхали – и у них дружков в Москве было довольно – и затворились. Сгорая от нетерпения, Иван остановился подождать свои полки. И когда те подтянулись, московская рать двинулась к Новгороду…

И вот туманным и морозным утром, когда с низкого неба сеялся первый снежок, москвитяне обложили вдруг старый Новгород. Фиораванти выставил против стен свои пушки.

– А ну, Аристотель, покажи-ка им!..

И вздрогнуло вдруг все от первого раската первой в земле Новгородской пушки, из белого облака пахучего вынеслось тяжелое ядро и ударило в стену старую, посыпались кирпичи, и на белой стене вдруг словно рана кровавая зазияла…

– Молодец!.. – раздувая ноздри, сказал государь, с любопытством наблюдавший за действием нового орудия. – А ну, подсыпь-ка им еще…

Попыхивая белыми дымками, пушки заговорили. Новгородцы, толкая один другого, в ужасе бросились со стен вниз. Вскоре отворились городские ворота, и к великому государю явились посланцы от владыки Феофила: они просили об "опасной" грамоте для владыки, который хочет говорить с великим государем. Иван гордо отказал:

– Я сам опас для невинных… Отворите ворота. Когда войду в город, невинных я ничем не оскорблю…

И он послал князя Василия Патрикеева к Фиораванти: понажать. Фиораванти сам заправлял всем делом у пушек, и глаза его были, как всегда, спокойны: строить так строить, разрушать так разрушать. И князь Василий, стоя в отдалении, с удивлением смотрел на болонца. Он видел необходимость средоточия русских земель вокруг Москвы, но старого Новгорода ему было все же жаль…

В городе смятение усиливалось. В стан московский то и дело перебегали дружки великого государя и такие, которые вдруг себя дружками почувствовали. Фиораванти бросил несколько ядер через стены. Круша все, они скакали в тесных улочках. Поднялись вопли. И вот ворота опять отворились, и из города вышло новое посольство: владыка, новый посадник, новый тысяцкий – новгородцы успели уже восстановить у себя старые порядки, – бояре, купцы, своеземцы и даже "общий", то есть простой народ. Вящие люди старались выступать с достоинством, но среди зловещего аханья пушек, зелено-бледные, они походили скорее на перепуганное стадо, чем на представителей недавно еще славной республики. И, приблизившись к великому государю, – глаза его горели огнем, – все вдруг пали ниц:

– Прости и помилуй, великий государь: грех попутал!..

Иван прежде всего подошел под благословение к владыке, а затем, гордо подняв голову, обратился к поверженной в прах толпе новгородцев:

– Я, государь ваш, даю мир всем невинным… Не бойтесь ничего. Князь Василий, пошли кого-нито к Аристотелю, чтобы он пока что остановил действо свое…

Пушки затихли… Великий государь, сын его Иван Молодой – он стал входить во вкус власти и подбочениваться, – все военачальники, дьяки-советники, на конях, в сопровождении полков московских, потянулись в городские ворота: владыка Феофил счел за благо отслужить у святой Софии благодарственный молебен. Язык владыки во время молебна путался, и сам он выглядел далеко не празднично. И сейчас же после молебна город закипел кровью: пятьдесят человек из главных врагов Москвы были схвачены, и палачи приступили к пыткам.

– Великий государь, на дыбе все в один голос показывают на владыку Феофила… – сказал Ивану уютный дьяк Бородатый. – Что повелеть соизволишь?

– Сейчас же взять его и отправить в Москву… – сказал Иван. – Там пусть посадят его в Чудов монастырь и содержат с великим бережением до нашего возвращения… А дьяку Жареному прикажи моим именем при боярах запечатать казну владычную. Я потом посмотрю ее сам…

– Слушаю, великий государь… А еще… – замялся дьяк. – Уж не знаю, как тебе и молыть, великий государь…

– Говори прямо!.. – нахмурился Иван. – Ты знаешь, что лисьих ухваток я не жалую…

– Все показывают также, что братья твои, оба, тоже с новгородцами сносились…

Иван прожег дьяка взглядом:

– Верно ли, смотри?..

– Верно, великий государь… – повторил тот, однако побледнев. – Боярина Кобылу спроси: он был при допросе.

Иван торжествовал: тут же, под стенами Великого Новгорода, он покончит и с остатками уделов. Софья права: у него силы больше, чем он сам думал, и события точно удесятеряют ее. И в том права грекиня, что некоторые головы укоротить надо. Он вышел к боярам, обежал горящими глазами их лица и не без умысла остановился на князе Василии:

– Приведи под крепким караулом князей, братьев моих, ко мне…

Бояре незаметно переглянулись: он хочет бить их их же руками…

Не успели братья государевы, Андрей Горяй, Углицкий, и Борис Волоцкий, бледные, вступить в шатер государев, как враз пали перед братом на колени. Они уже знали, что новгородцы под пыткой оговорили их.

– Ежели бы не старая мать наша, – дрожащим от гнева голосом проговорил Иван, – ваши головы сейчас же слетели бы на плахе под топором ката. Не вас милую, а ее седую голову: недолго уж жить ей… Идите к себе, но помните: если кто из вас еще дыхнет без моего позволения, плачьтесь на себя!..

Точно оплеванные, оба поднялись с ковра и, не смея глаз поднять на теснившихся вокруг великокняжеского шатра бояр, пошли в свои полки и скрылись в шатрах. Ряполовский, князь Иван Патрикеев и единомышленники их опять переглянулись. Лица у всех были сумны. Они начинали понимать, что их игра уже проиграна.

И повесили головы: старое уходит неудержимо, но что же придет на место его? В стороне окружили Фиораванти бояре, которые расточали похвалы его знатной премудрости пушкарской. Итальянец с любезной улыбкой раскланивался…

В сопровождении ближних бояр великий государь выехал к святой Софии Премудрости Божией взглянуть на сокровища, собранные святителями. В темных подвалах, за стенами, которых не пробили бы, пожалуй, и пушки Фиораванти, за чугунными решетками, среди седых косм паутины появилась, вся в парче и аксамитах, кучка державцев. Все они были достаточно наслышаны о богатствах владычных, но того, что они тут нашли, и они не ожидали. Всех размеров ларцы, сундуки, бочонки были полны золотых кораблеников, древних "Ивановых головок", жемчуга седого, алмазов, цветно играющих, зеленых изумрудов, синих сапфиров, красных, как кровь, рубинов, золотых топазов, слитков золота и серебра. Крупные янтари сияли золотыми гранями своими.

– Ну и намолили!.. – не без удивления покачал головой довольный Иван. – Диво дивное и чудо чудное, как им Господь посылает!..

Прошли в следующую кладовую. Там висели соболя сибирские драгоценные, седые бобры, куницы светлые, лисицы голубые, лисицы черно-бурые и целые сундуки были набиты наволоками греческими, тяжелой парчой, рытым бархатом заморским…

И закачались опять шапки горлатные:

– Ну и намолили!.. Говорить нечего.

Пытки скоро кончились: новгородцы, потеряв последнюю веру в свое дело, мало того что сразу все открыли, но даже зря оговаривали одни других, часто людей совершенно невинных, в упавших душах этих была надежда, что этим они купят себе жизнь. Но они ошиблись: Иван, раздувая ноздри, повелел отрубить головы целой сотне крикунов и коноводов…

На замерзшем уже Волхове заработали палачи: подымались и опускались красные топоры, катились, недоуменно моргая, волосатые головы, сипела кровь, и с берега на берег перелетали взволнованно вороны, рассаживались по конькам домов, по крестам святой Софии и снова нетерпеливо взмывали вверх, в низкое, угрюмое небо… А по Московской дороге уже тянулись нагруженные всяким скарбом сани: то шли в далекую ссылку, в низовые города, новгородцы. Причитания женщин и плач детей долго слышались со стен в белых полях. В обозе, среди осужденных на вывоз, ехал и боярин Григорий Тучин с семьей и привязавшийся к нему и всюду его сопровождавший теперь добродушный Терентий, бродяжка…

Назад Дальше