Затих топот коней сотника Ивана и его товарищей, а ночь продолжалась, длинная-длинная ночь.
Догорали костры.
Ворочались во сне рязанцы.
Утром началась кровавая сеча. Великой печалью вошла память о ней в "Повести о разорении Рязани Батыем":
"…И была сечь зла и ужасна. Много сильных полков Батыевых пало. И увидел царь Батый, что сила рязанская бьется крепко и мужественно, и испугался. Но против гнева божия кто постоит! Батыевы же силы велики были и непреоборимы: один рязанец бился с тысячью, а два - с тьмою. И увидел князь великий убиение брата своего, князя Давыда Ингваревича, и воскликнул в горести души своей: "О братия моя милая! Князь Давыд, брат наш, наперед чашу испил, а мы ли сей чаши не изопьем!" И пересели с коня на конь и начали биться упорно. Через многие сильные полки Батыевы проезжали насквозь, храбро и мужественно биясь, так что всем полкам татарским подивиться крепости и мужеству рязанского воинства. И едва одолели их сильные полки татарские. Убит был благоверный великий князь Юрий Ингваревич, брат его Давыд Ингваревич Муромский, брат его Глеб Ингваревич Коломенский, брат их Всеволод Пронский и многие князья местные и воеводы крепкие и воинство: удальцы рязанские. Все равно умерли и единую чашу смертную испили. Ни один из них не повернул назад, но все вместе полегли мертвые…"
Пламя Рязани
В самый день рождества дружина Евпатия Коловрата и триста черниговских воинов, коих вел в Рязань воевода Климук, в сопровождении обоза, везущего ратное снаряжение, вступили в пределы Рязанского княжества лесным чащобам, мечутся, не зная, что делать: то ли в города подаваться, под защиту их стен и княжьего войска, то ли положиться на себя и защищать живот свой и близких на: родной земле, и если пролить кровь - так уж там, где пот проливал. Или бежать куда?..
Просили совета у Коловрата, а он мучился, глядючи на смятение, не зная, что там, впереди, куда он сам стремится. Хотел было бросить обоз, но потом рассудил, что князь Юрий ждет не только людей: в бранном деле и припасы крайне надобны. И торопил Евпатий своих воинов да черниговцев, все меньше давал им времени на привалы.
…В одной избе ночевали Коловрат и Федот Малой, доделистый отрок, коего брал. Евпатий в Чернигов, приблизил к себе. Коловрату было уже сорок годов, десять лет женат он был на Чернаве, а деток им бог не дал. Вот и принял он Малого как сына, под старшую свою руку.
Хоть и тяжел был дневной переход, а когда легли, не сразу заснул растревоженный Евпатий.
- Не спишь, отец-воевода? - спросил Федот.
- Я-то сплю, - ответил Коловрат, - а ты чего?
- Про матушку вспомнил, про Рязань нашу, про девнину…
- Ого! - удивился Евпатий. - У тебя и девнина есть? Ты не говорил мне.
- Невеста… Должон был свадьбу играть, да вот в Чернигов ушли.
Помолчали, думая каждый о своем. Потом Коловрат приказал:
- Спи, Малой. Завтра подниму ране, набирайся силенок…
И сам задремал…
- Коловрат! - услышал воевода голос - Беда, Коловрат!
Он с трудом распялил глаза и увидел склонившееся над ним лицо Климука.
- Стража приняла ратника из Рязани, - сказал Климук. - Едва ушел он от Бату-хана, изранен весь. Нету больше Рязани, Коловрат.
- Врешь!
Евпатий ухватил Климука за плечо.
- Пошто врать-то, Евпатий, - сказал Климук, отстраняясь. - Иди сам спрашивай. Ратник в соседней избе.
…С двух сторон, полуденной и восходной, наступала орда на Рязань. За спинами защитников города был высокий обрывистый берег Оки, и здесь было покойно, воевода Клыч держал там лишь малую стражу на случай.
Когда под стенами Рязани появились первые конные разъезды врага, а до того пришли уже вести и о сражении на Рясском поле, и о гибели Пронска, великая княгиня Агриппина собрала Большой, совет.
- Наш сын, - медленно сказала она, - великий князь Юрий Ингваревич сложил свою голову… Не стало и братьев его, осиротела Рязань… Я - старая женщина, не мне мечом владеть. Князь Юрий наказывал защиту города доверить воеводе Клычу. Пусть будет по сему. Веди совет, воевода…
На совете голоса разделились. Кто предлагал оставить город и всем бежать в Мещерский лес, лед на Оке, пожалуй, окреп, выдержит пеших. Другие осторожно говорили о почетной сдаче города на милость победителя. Ведь войска больше нет, на соседей рассчитывать не приходится, а тут, глядишь, какое ни на есть имущество можно спасти и животы сохранить.
Старый Клыч молчал. Он хорошо понимал, что Рязань обречена, помощи и вправду ждать неоткуда, и сейчас мучительно пытался найти выход, чтоб и людей спасти и сохранить честь Рязани.
- Дозволь мне слово сказать, - попросил сотник Иван, ставший помощником Клыча, и воевода согласно кивнул.
- Верно, подмоги ждать неоткуда, - начал Иван. - Бежать по льду Оки в неведомость, в леса - верная смерть, хотя и не сразу голод покосит. Сдать город без боя - позорно, хотя, глядишь, кого-то Бату-хан и помилует. Но те, кто и останется в живых, - будут рабами. И весь люд ослабнет духом, будет плодить подобных себе. Зачем же такому народу жить на земле? Нет, надо биться с врагом, живота не жалея! Другого не вижу. Драться!
Он обвел глазами собравшихся.
- Драться! - выкрикнул молодой сотник справа от Ивана.
- Драться! - повторил вслед за ним седобородый воин, стоявший рядом с сотником.
- Драться! Драться! - послышалось со всех сторон, и Клыч поднял руку.
Все затихли.
- Будем драться, - просто и буднично сказал воевода.
…Медвежье Ухо и Федот Корень сражались у левой, ежели считать от ворот, башни, бок о бок с сотником Иваном. Когда тому случалось перейти на другую часть стены, ратники неизменно следовали за ним, не упуская случая рубить тех, кто упрямо лез и лез на рязанские стены.
Поначалу Иван сердился, что Медвежье Ухо и Корень всюду следуют за ним, сотнику невдомек было, что этих двоих приставил к нему еще в день разлуки Евпатий Коловрат и просил поберечь боевого друга…
Уже в первый день осады Рязани войском Бату-хана княгиня Агриппина вызвала к себе. Уже первые деревни, встреченные ратниками в пути, оказались взбудораженными слухами, самыми противоречивыми, но печальными по сути своей.
Дружинники проходили деревню за деревней и видели, как поселяне прячут скот и добро по Владия Красняту и деда Верилу. Возложила она рукодельцу обязанность позаботиться об узорочье рязанском, найти место, где б можно было захоронить княжье добро, бармы и драгоценные вещи, чтоб если не детям, то внукам досталось богатство, в коем не только была ценность сама по себе, но и красота неповторимая, свидетельство рязанского умельства.
- А тебе, Верилушка, сам знаешь, о чем следует позаботиться, - сказала великая княгиня. - Старые книги сохрани, в них наша память, предков тоже. Побереги их, Верила, да зайди ко владыке. Подумайте, как спасти дорогие иконы, дабы не осквернили их нечестивцы.
Повстречавшись у княгини, Краснята и Верила не увидели больше друг друга. По-разному сложились их судьбы. Молодому Владию жить оставалось совсем немного, и конец ему был уготован страшный. А деду Вериле суждено было зреть жестокое разорение Руси и даже встретиться с Бату-ханом. Но все это еще предстояло. А пока Владий Краснята думал о том, как захоронить узорочья, Верила же готовился спасти книги и святыни рязанские.
Было у Владия заветное место - безлюдное, дикое - на пустыре между Серебрянкиным выгоном и Кожемякиной слободой. Рос там кряжистый дуб, окруженный кустами, а под корнями дуба была нора, ее из-за кустов и не сыскать никому.
Там и спрятал Краснята рязанские богатства. Убрав следы работы своей, Владий миновал Серебрянкин выгон и Кузнецким рядом стал пробираться к Успенскому собору, чтоб сообщить великой княгине место захоронения клада.
А тем временем монголы пододвигали к рязанским стенам широкие щиты, под их прикрытием медленно ползли страшные метательные машины, собранные уже на русской земле китайскими мастерами, которых вывез с собой из Поднебесной империи дед Бату-хана. На большое расстояние бросали эти машины тяжелые камни, разбивавшие городские стены. Еще дальше, на дома, в сам город посылала метательная машина глиняные горшки с горючей смесью, которая воспламеняла все вокруг, вызывала пожары.
Рязань была деревянной, лишь три храма ее выстроены из камня, и когда Сыбудаю доложили, что орудия готовы, он распорядился жечь город. "От пожаров обгорят и стены, - рассудил Сыбудай. - Тогда легко разрушат их камни".
Деловито сновали китайцы у своих машин, закладывая горшки с горючей смесью. И полетел огонь в обреченный город.
Вспыхнули первые избы.
Краснята был уже у самого Успенского собора, где укрылась княгиня Агриппина с другими женщинами, когда в стену над его головой ударил зажигательный снаряд. Хрупкая глина разбилась, смесь облила Владия, и пламя охватило его. Он дико закричал, упал на землю, катался по ней, корчась от боли и задыхаясь. Но сбить огонь не смог. Горючая жидкость впиталась в его одежду, жгла яро и неукротимо.
Так погиб великий умелец земли Рязанской.
А укрытое Краснятой узорочье, княжеские бармы, сработанные им с великим тщанием, пролежали в земле без малого шесть веков. В 1822 году крестьяне Ефимовы работали на своей пашне и неожиданно нашли захороненные творения Владия Красняты. Пусть и долго скрывала их рязанская земля, а все равно вернула она потомкам красоту, сработанную далекими предками.
…Дрались на крепостных стенах рязанцы. Длинными баграми они отталкивали приставленные лестницы, по которым карабкались наверх воины Бату-хана, разили стрелами гарцующих внизу всадников, лили со стен расплавленную смолу и кипяток, бросали камни. Тех же, кто сумел достигнуть вершины стены, брали на меч или копье, кололи, рубили, резали, душили в рукопашной схватке.
Многие женщины и подростки, старики и старухи стояли за спинами защитников города вторым рядом, готовили боевой припас и сами схватывались с врагом, заменяя павшего от вражеской руки воина.
Рязань сражалась.
Выли трубы, и откатывались монгольские полчища, чтоб уступить место новым тысячам освеженных отдыхом людей. Воины Бату-хана сменяли друг друга, а рязанцы бились без сна, без отдыха, без просвета в этих пяти кровавых днях и ночах.
Утром шестнадцатого декабря начался бой и длился он до утра двадцать первого дня…
Дед Верила чувствовал, что не сладить рязанцам с дикою силой орды, и загодя послал верного человека за Оку, прося через него мещерского старейшину, дружившего с летописцем, прислать в потайное место лошадок с волокушами. Понимал Верила, что иконы и книги не годится хранить в горящем городе, и решил укрыть их в Мещерском лесу до поры.
В третью ночь штурма Верила с помощниками вынес через подземный ход угловой башни, стоявшей против слияния ручья Серебрянки и Оки, книги и святые иконы, надежно обвязанные ветошью и рогожами.
Мещеряки-язычники, поклонявшиеся лесным и болотным духам, бережно приняли в свои руки рязанских богов, сложили их на волокуши, тронули лошадей и по хрупкому еще окскому льду двинулись, сторожко и тихо, к невидимому в темноте мещерскому берегу.
Верила остался в Рязани. Он договорился со старым Клычем, что будет ночами тайным ходом выводить из города женщин, детей и раненых, отправлять их за реку, укрывать в лесу…
Рязань горела.
Удушливый дым поднимался над городом, стлался по улицам, клубился над крепостными башнями, забивал глотки изнемогавших от беспрестанного боя рязанцев. Страшные, с воспаленными глазами, обагренные своей и чужой кровью, они потеряли людское обличье и все мысли стерла в их разуме одна мысль: драться! Убивать этих, что лезут и лезут снизу, что не дадут пощады ни старому, ни малому, разграбят их жилища, надругаются над их женами и дочерьми.
И они дрались… Как они дрались! Где взять слова, какими бы передать состояние русской души в бою, ее яростную одержимость, неукротимый гнев. Не злопамятен и широк добротой русский человек, ко всякому живому открыт душою. Ни верой иной, ни обличьем иным его не смутишь, всяк найдет его пониманье и душевный отклик… Но не трогай его! Не жги сердце обидой, жестокостью, посрамлением его дома! Не уйти тогда от возмездия, хотя бы ты и думал, что Русь уже лежит у твоих ног.
…Теряли силы резвецы и удальцы рязанские и падали один за другим не только от вражеских стрел, но и от усталости беспредельной. Все меньше и меньше защитников оставалось на стенах, а на серой зимней заре двадцать первого декабря пробили китайские машины сразу два пролома: в городских воротах и на полуденной стороне, против Успенского собора.
И некому было встретить всадников Бату-хана, разъяренных долгим сопротивлением и запахом крови.
Гибли дети, старики и старухи, от которых враги не видели пользы, а молодых женщин они щадили: их можно было продать и взять в услужение.
Были безжалостно зарублены все, укрывшиеся в Успенском соборе: и дети, и великая княгиня Агриппина, и престарелый владыка рязанский.
Когда Повелитель Вселенной и Сыбудай въезжали в развороченные, обгоревшие ворота, сопротивление было сломлено. Лишь кое-где на окраинах ввязывались в неравные схватки уцелевшие ратники, да рязанские бабы порой бросались на захватчиков с вилами и топорами.
В окружении нукеров Бату-хан и Сыбудай въехали на площадь перед храмом Спаса, остановились, озираясь, кашляя от насквозь продымленного воздуха.
Из-за угла два монгола выволокли полуодетую женщину. Она вырывалась из их рук, но монголы держали ее цепко. Это была жена Евпатия Коловрата - Чернава.
- Смотри, Сыбудай, - усмехнулся Бату-хан. - Совсем татарская женщина. Волосы черные, глаза тоже… Дарю ее тебе в жены. Эй!
Повинуясь его знаку, монголы подвели Чернаву ближе.
- Кто ты, красавица? - спросил Бату-хан, и выдвинувшийся из-за его спины князь Глеб тут же перевел вопрос.
Чернава не ответила, лишь метнула яростный взгляд на того, кто произнес эти слова на ее языке.
- Молчишь, - укоризненно сказал Бату-хан. - А я ведь великую честь тебе оказал, отдаю в жены славному полководцу, моему верному Сыбудаю.
- Повелитель Вселенной, - перевел князь Глеб, - отдает тебя в жены этому одноглазому старику.
Чернава не ответила, она выхватила у стоявшего рядом монгола из-за пояса нож и вонзила его себе в грудь.
- Дикие люди, - пробормотал Бату-хан. - Они мне понятны только мертвые.
Он тронул белого скакуна, хотел переступить труп Чернавы, но конь захрапел. Понукаемый седоком, он встал на дыбы и прянул в сторону…
Анфиса, сотника Ивана женка, за день до гибели Рязани отправила сына за реку и вышла к мужу на стену, чтобы принять с ним смерть вместе.
Когда проломили стены, сотник отдал приказ оставшимся в живых уходить к угловой башне, где подземным ходом можно было пробраться к берегу Оки, а там - через лед в леса.
Задами Красной улицы, мимо догоравшего княжьего терема и храма Бориса и Глеба, пробирались уцелевшие ратники, ведомые дедом Верилой, и тут Анфиса кинулась к дому - он был шагах в ста в стороне, - чтобы хоть кое-что захватить в неведомую дорогу. Не сказавшись Ивану, шепнула лишь Федоту Корню, что скоро их догонит, в избу лишь забежит.
Ратники были уже в башне, когда Иван хватился Анфисы. Корень сказал ему, куда она делась. Иван, еле державшийся на ногах от усталости, да и крови немало потерял из-за раны в плече, поднялся венцом повыше - глянуть, не спешит ли Анфиса.
В бойницу башни он хорошо рассмотрел свою избу в Кожемякиной слободе.
Изба горела.
Вокруг суетились монголы, доносились их крики. Иван рванулся вниз, еще ниже, вот он уже у выхода из башни, и тут навалился ему на плечи Медвежье Ухо.
- Поспешаем, Иванушка! - крикнул Верила. - И бабу не спасешь, и сам погибнешь. Берите его, ратники, и в погреб, оттуда ход идет!
К башне уже приближались конные и пешие Бату-хана.
Ратники один за другим опускались в погреб. Ослабевшего Ивана свели вниз и, поддерживая, потащили потайным ходом за пределы павшей Рязани.
Федот Корень, простоволосый, без шлема, выдвинулся на мгновенье, чтоб захватить створку тяжелых башенных дверей, потянул ее на себя, и тут вражеская стрела ударила Федота в незащищенную шею.
Из последних сил сумел Федот затворить башню. Задвинул тяжелый засов, и упал подле ничком…
Запряженные в волокуши мещерские лошади резво бежали по окскому льду, спасая последних защитников несчастной Рязани, когда на реку вымахнул большой отряд монгольских конников, отряженных за рязанцами в погоню.
Их было много и двигались они скопом. Потому не выдержал и проломился под ними окский лед.
Трещины зазмеились повсюду, и одна из них опередила волокушу Ивана и Верилы. Вот потянуло их вниз, но Верила хлестнул кобылу, и лошадь рванулась, вынесла-таки волокушу на прочное место.
А скатившийся с волокуши Иван окунулся в ледяную воду. Холод вернул ему ощущение жизни, желание бороться за нее. Разгребая стынущими руками куски льда, Иван подплыл к большому обломку и, несколько раз сорвавшись, выбрался на него.
Гнавшиеся за русскими монголы уже скрылись под водой - ни криков предсмертных, ни плеска. Лишь чернели разводья, да слева по течению реки синел насупленный Мещерский лес.
…Жирные непуганые птицы головешками чернели на снегу. Они лениво отлетали прочь, недовольные вторжением людей в их страшные владения. Хрипло кричали, взмывая в печальное небо, сбивались в стаи и реяли в мрачном хороводе, утверждая разорение и смерть Рязани.
Медленно ступали кони ошеломленных, прибитых ужасом и великой печалью ратников Евпатия Коловрата.
От родного их города, уютной и доброй красавицы Рязани не осталось ничего. Огонь не пощадил ни толстых стен из неохватных сосен, ни ладных бревенчатых изб горожан, ни славных садов, ни княжьего терема. Над скорбным пепелищем, укутанным сейчас снежным саваном, высились лишь закоптелые стены некогда белых храмов: Успенского, Борисоглебского и Спаса. Только они, их остовы, и уцелели, внутри же все было загажено и разорено.
И не только черные стервятники с упоением предавались пиршеству на этом беспримерном могильнике. Одичалые собаки шныряли среди развалин с кусками мороженого мяса в зубах и злобно рычали, когда, кривясь от омерзения, ратники поднимали на них плети.
Евпатий Коловрат ехал в молчании. За ним следовало несколько ратников, которых он взял с собой, оставив отряд на подступах к бывшему городу…
Ямки от собачьих лап и крестики, оставленные птицами.
Чистая пелена снега, обугленные бревна, зияющие провалы.
Застывшие в крике, судорожно тянущиеся к небу сучья обгорелых яблонь, и само небо - равнодушное, серое, январское.
И никаких человеческих следов. Никаких.
Смерть и разрушение, казалось, безраздельно воцарились на рязанском пожарище, ничто не обещало ратникам встретить уцелевших соплеменников. И колокольный звон, донесшийся вдруг от Бориса и Глеба, заставил всех вздрогнуть.
Удар, еще удар.
Звук был глухим и хриплым, как зов о помощи.