Задумался Котовский. Не было для него ничего труднее, как бездействие. Вся его кипучая натура требовала действия, а приходилось сидеть и не шевелиться.
- И сиди, и не высовывайся!
- Не высидеть мне, мамаша! Надо их торопить, торопить…
- Что дальше-то будешь делать, соколик?
- Долго они канителятся, мои ребята, - вздохнул Котовский. Подумаешь, великое дело - паспорт раздобыть! Ничего, несколько дней я высижу, никому и в голову не придет, что я у них под боком. А с паспортом двину в Ташкент либо в Самарканд. Выжду - и снова отряд соберу…
- Ох, не сносить тебе головы! Неугомонный ты…
- Пока что голова крепко сидит. Ничего, Пелагея Ивановна, я еще много чего успею сделать в своей жизни!
Опять вызвал пристава второго участка Хаджи-Коли губернатор.
- Откровенно говоря, - сказал он, отечески похлопывая Хаджи-Коли по колену, - полиция у нас дрянь, жандармерия - ни к черту. Вы один наш русский Шерлок Холмс, на вас вся надежда, остальным я абсолютно не доверяю.
- Сделаю все возможное, - скромно ответил Хаджи-Коли.
- И все невозможное, - добавил, улыбаясь, губернатор. - Я вас очень прошу: и невозможное!
Возвращаясь после этого визита, Хаджи-Коли думал:
"Да, господин Котовский! Нас связывает одна веревочка. Или я сломаю голову, или же отличусь и сделаю карьеру. Вы, господин Котовский, фигурально выражаясь, моя синяя птица, мое золотое руно, хе-хе!"
Восьмого сентября приставу поступило донесение, что Котовский находится в городе, и, по-видимому, в районе четвертой части.
- Вот когда я его наконец сцапаю!
Хаджи-Коли даже зарумянился, услышав эту весть. Как собака-ищейка, напавшая на след, он повел мясистым носом, словно предназначенным, чтобы выслеживать.
- Сегодня же познакомимся с расположением улиц в этом районе города, - сказал он задрожавшим голосом. - Всегда полезно знать, где имеются проходные дворы, тупики, низкие заборы…
Он взял с собой нескольких переодетых городовых и пошел бродить по улицам. Было темно. Кишинев освещался скупо.
В девять часов вечера Хаджи-Коли и тащившиеся поблизости неуклюжие в чужом платье городовые спускались вниз по Теобашевской улице. Хаджи-Коли устал и подумывал, что пора закончить эту прогулку, что, как говорится, утро вечера мудренее.
И тут грудь с грудью столкнулся с Котовским! Оба были так ошеломлены, что одно мгновение стояли друг против друга, не двигаясь. Встреча была так неожиданна, что пристав не успел даже выхватить револьвер. Он только смотрел, вытаращив глаза.
Котовский бросился бежать вверх по Теобашевской.
- Держи! Стреляй, черт вас побери! - опомнился наконец пристав. Стреляй, говорят вам! Головы оторву!
Городовые пыхтели, вытаскивали из карманов наганы. Наганы были тяжелые и оттягивали карманы кургузых пиджаков. Вытащили. Начали беспорядочно стрелять в темноту. Слышно было, как посвистывали пули.
Котовский исчез.
Городовые продолжали стрелять. Они не целились и с явным удовольствием бахали из наганов, оглядываясь, чтобы не поранить друг друга.
- Отставить! - закричал Хаджи-Коли. - Стрелять не умеете, собачье отродье! Вот он - здесь был, около вас! А вы что? Рты разинули, остолопы?!
- Так ведь тёмно! - оправдывались городовые. - Разве попадешь?
- "Тёмно!" "Тёмно!" Сами вы - темнота непроходимая! Дубины стоеросовые! Деревня-матушка! Где только понабирали таких? Убить человека не могут!
- Кабы он стоял, - почесывали городовые затылки, - тогда почему не убить.
- Упустить из-под самого носа! - не унимался пристав. - Такой исключительный случай! Никогда себе этого не прощу!
Городовые виновато молчали.
Между тем Котовский был ранен. Он превозмог страшную боль, собрал все силы, перемахнул через забор и упал на что-то мягкое и душистое.
"Цветы, - догадался он, ощупывая вокруг руками. - Кусты высокие, вероятно, георгины… И ведь не пускали меня - так нет, потащился! Как же это вышло?"
Лег поудобнее, стараясь не задевать раненую ногу. Прислушиваясь, стал разбираться в создавшемся положении.
Да, выйти на улицу, когда по всему городу рыщет полиция, - более необдуманного поступка нельзя было представить. Но мог ли он навлекать беду на этих людей, предоставивших ему убежище? Хозяин дома пришел сегодня встревоженный.
- Кажется, пронюхали… - промолвил он. - Сейчас меня лавочник спрашивает: "Никак, квартиранта нашли, Максимыч?" - "Какого, говорю, квартиранта? Чего выдумываете?" - "Я, - отвечает, - ничего, меня это не касается, нет так нет, пускай будет по-вашему…"
Хозяева даже не намекнули, что Котовскому надо уходить. Он сам собрался. Они уговаривали остаться. Но он уверил, что так будет благоразумнее, что у него есть товарищ в железнодорожном поселке… Распрощался с хозяевами и вышел.
И надо же было нарваться на полицию!
Котовский тихо лежал в кустах. Здесь его трудно было обнаружить, между тем ему отлично было видно все пространство чистенького дворика. Он держал револьвер наготове.
"Если найдут, буду отбиваться. Эта публика храбростью не отличается".
Но погоня затихла. Котовский попробовал встать. Правая нога мучительно болела.
Где он находится? Что-то напоминает это крыльцо… Если направо, в углу двора, акация и возле акации скворечник, значит, это квартира Прусакова…
Скворечник был ясно виден на фоне неба. Прусаковы! Котовский не знаком с ними, но однажды вместе с Иваном Павловичем они вошли во двор, Иван Павлович принес им заказ…
Изумительная память пришла на помощь. Котовский смело нажал кнопку электрического звонка. Вошел. Думал, что потеряет сознание. "Ничего. Надо держаться. Прусаков. Николай Михайлович Прусаков".
- Николай Михайлович! Я Котовский, помогите мне, я ранен, меня преследует полиция, мне надо скрыться.
Женщина. Смотрит серьезно и, кажется, сочувственно.
- Коля, выйди на крыльцо, взгляни, нет ли кого. Сюда не пускай ни в коем случае, слышишь?
Она решительно приступила к делу. Осмотрела раны. Обе раны были на правой ноге. Промыла, смазала йодом, забинтовала.
- На улице тихо, - вернулся Николай Михайлович. - Но что же нам дальше с ним делать? Здесь небезопасно. Они перероют теперь весь район.
- Возьми извозчика и отвези его к Валентине Сергеевне. Она не откажет. Это наша хорошая знакомая, - пояснила она Котовскому.
- Да, пожалуй. К ней-то уж никто не сунется. Глушь. Место как раз будет подходящее, - согласился Николай Михайлович.
В извозчичьей пролетке было тряско, и нога опять заныла. Ехали долго. Большая Медведица переливалась семью звездами над самой дугой. Спина извозчика заслоняла половину звездного неба.
- Это, кажется, Гончарная улица? - спросил вдруг Котовский.
- Гончарная.
- Я попрошу здесь остановиться. Мне тут надо навестить одного знакомого…
- Но как же вы…
- Не беспокойтесь. Спасибо вам. Извозчик, заворачивай обратно и отвези барина домой в целости и сохранности.
- Мне што, я хошь всю ночь буду возить!
Извозчик круто завернул, старый фаэтон закряхтел, застонал рессорами, накренился. Потом все встало на место. Лошадь фыркнула и пошла трусить рысцой в обратном направлении.
Вот уже и скрылась извозчичья пролетка. Звезды. Тишина.
Котовский пошел вдоль улицы, осторожно ступая на правую ногу и сильно прихрамывая. Дом номер шестнадцать… дом номер восемнадцать… Двадцать.
Здесь Котовский постучал в ставни.
- Кого вам?
- Михаил, открой.
- Вот это да…
Послышались торопливые шаги, дверь распахнулась. Михаил Романов схватил руку Котовского:
- Господи, какая радость! Не чаял видеть в живых! Заходи же, заходи скорее!
Они вошли в дом. Дверь закрылась.
Романов работал счетчиком вагонов на станции Кишинев. Домик стоял в привокзальном районе. Место было безопасное, люди надежные. Здесь Котовский и решил дожидаться, пока ему выправят паспорт на чужую фамилию да немножко заживут раны.
У Михаила можно было остановиться без стеснения. Здесь Котовский чувствовал себя как дома. И виделись-то они раньше редко, но Михаил с первой встречи проникся уважением, симпатией к Григорию Ивановичу, так же, как и Григорий Иванович сразу оценил Михаила. Котовский знал, что Михаил социал-демократ, что он ведет большую работу среди железнодорожников. А Михаил знал, что Котовский руководит вооруженной группой. Но более обстоятельно поговорить им не удавалось. Виделись они урывками. Михаил обычно грозился:
- Вот как-нибудь потолкуем, многое нужно мне сказать. Спорить будем.
- Спорить? О чем же?
- Обо всем. Большой разговор.
Но всегда получалось так, что Котовскому нельзя задерживаться, Михаилу надо к определенному часу быть на станции, да и адрес этот квартиру Михаила Романова - Котовский приберегал для особенно важного случая. Теперь этот случай настал.
Романов жил в маленьком своем домишке вдвоем с молодой женой.
Он сразу же заметил, что Котовский хромает. Расспросил подробнейшим образом, как и что случилось. Ругал Котовского:
- Такая неосторожность! Такая глупость! Если уж обязательно нужно было уйти из того дома, хотя бы загримировался!
- А документы? Документов-то нет! Тут никакой грим не поможет!
- Ну ладно, теперь об этом нечего говорить. Еще хорошо, что сравнительно благополучно все кончилось. Зато теперь мы наговоримся вдоволь. Лиза, выйди на крылечко, посмотри, не шляется ли кто поблизости.
- Смотрела. Даже собаки не бегают.
- Собаки-то ничего, - сказал Котовский, - лишь бы "легавые" не появились. Я не хотел бы доставить вам неприятности.
- О нас ты не беспокойся. А я с нашими ребятами ужо поговорю, может быть, мы скорее достанем документы.
- Да мне через несколько дней обещали выправить паспорт…
- Хорошо, хорошо, так или иначе документы будут. Ну вот. Лиза соорудит тебе постель, я принесу побольше бинтов и марли… А в награду за труды услышу рассказы о вооруженной борьбе с самодержавием, которую вел твой отряд с удивительным бесстрашием.
И так у них повелось: днем Котовский перебинтовывал ногу, читал в газетах подробное описание своего побега. Из осторожности Михаил и Лиза снаружи запирали его на замок. Наконец они возвращались с работы. Обедали, и Михаил рассказывал новости, перечислял случаи крестьянских волнений в Молдавии, говорил о растущих забастовках, о стачке железнодорожников… Начинались бесчисленные разговоры. Иногда они спорили. Михаил восхищался отвагой Котовского, но считал, что это "капля в море".
- Понимаешь, капля в море! - гудел он, ероша волосы. Голосище у него мощный, Лиза говорила, что это прямо иерихонская труба. - Неприятное для правительства, но, в сущности, маленькое происшествие! И ведь они как стараются изобразить в своих газетах? Читал в "Бессарабце"? Они скрывают революционный характер борьбы. Изображают твои выступления как нападения банды уголовников с целью грабежа! Вот ведь какая история! Конечно, никто им не поверит, но что-то тут получается не так…
- А ты что предлагаешь?
- Видишь ли, Григорий Иванович… ты делаешь большое дело. Ты воодушевляешь своими действиями на борьбу. Особенно крестьян. Они видят, что, оказывается, не так страшен черт, как его малюют, что нужно только осмелиться. Но на этом пути многого не добьешься.
- Так-то так, да кому-то надо начинать! Запугали бедноту, довели до полной одичалости. А ведь люди же они?
- Это как раз положительная сторона твоей деятельности…
- А что же тебе не нравится?
- Плохо, что ты действуешь вслепую, что ты сам неважно разбираешься в целях борьбы, имеешь туманное представление о методах… Что можно сделать одному? Ведь раздавят поодиночке-то, всех раздавят!
- Нельзя терпеть, сил нет терпеть!
- Ты и твои товарищи - стихийные мстители. Плохо, что эта борьба протекала без руководства партии… Нет, нам весь народ надо поднять! А это дело сложное, требует большого ума… Без партии нам нельзя.
- Может быть. Я сам иногда думал об этом.
Раны все не заживали. Нога ныла. Думали, не вызвать ли фельдшера из железнодорожной больницы, но побоялись.
- Заживет! - кряхтел Котовский. - На мне все заживает. Зато хороший урок: выдержка нужна, шага нельзя сделать непродуманно!
- Травят они тебя, эта полицейская свора. Еще бы, какой конфуз у них получился! В городе только и говорят о твоем побеге. А газеты какой подняли трезвон! Воображаю, как испортил ты настроение губернатору!
Что мог делать Котовский в его положении, как не выжидать?
А Хаджи-Коли поднял всю полицию, бросил во все закоулки своих агентов и шпиков. Хватка у него была, у этого Хаджи-Коли. Другой бы не обратил внимания на донесение будочника, что поздно вечером девятого числа по улице проехал извозчик и вез он двоих людей.
- Знаешь извозчика? Номер запомнил?
- А что мне номер запоминать, я и так всех извозчиков нашенских знаю. Захар вез, больше никто как Захар.
Хаджи-Коли не поленился отыскать и Захара.
- Вез ночью двух седоков?
- Двух? Разве всех запомнишь? Пьяного барина из клуба вез… Потом хи-хи - одного тут с барышней…
- Я тебя спрашиваю: двух мужчин вез?
- Вез. Разве я отрицаю? Хороший человек попался. Только я собирался полтинник с него спросить, а он мне рупь целковый вываливает!
- Кто - "он"? Ведь ты говоришь, двое было?
- Смешно как вы говорите, ваше благородие. Одного-то мы высадили на Гончарной, а второго я обратно доставил, на Теобашевскую.
- Дом? Дом номер? Где высадили?
- Он тут, на углу, сошел. Мне, говорит, близко…
Теобашевская - Гончарная… И почему Хаджи-Коли к этому случаю прицепился? Впрочем, он так же с десятками дворников, ночных сторожей, околоточных беседовал и в случае малейшего подозрения агентов посылал.
Гончарная улица невелика. Обшарили. С самыми большими предосторожностями…
Двадцать четвертого сентября был превосходный, солнечный, совсем летний день. Небо было такое бирюзовое, такое безоблачное. Солнце пекло. Из садов плыли запахи спелых яблок, а на мощенных булыжником улицах каждая повозка, или извозчичья таратайка, или пустая телега с мертвецки пьяным возчиком поднимали такую пыль, что некоторое время не видно было ни самой телеги, ни пешеходов, идущих по улице, ни домов. Оркестр в городском саду играл попурри из "Корневильских колоколов". Все пили зельтерскую воду. На Соборной площади стояли извозчики, а от реки, из нижнего города, доносились переборы гармоники.
Словом, Кишинев был Кишинев.
Вечером стала сильно пахнуть резеда. Теплый ветер любовно ерошил деревья в яблоневых садах.
А в полицейском управлении была необычайная сутолока. Хаджи-Коли распоряжался, вызывал, давал указания. Когда стемнело, тронулись. Пристава второго участка Хаджи-Коли сопровождали помощники приставов, околоточные надзиратели и самые отборные городовые - целая армия, получившая точнейшие инструкции, боевые патроны, указание - стрелять в плечо или в ноги, по возможности не убивать, "но, боже упаси вас, упустить добычу".
Заметив полицию, Котовский открыл окно, выходящее в соседний двор, выскочил, пробежал двором и перепрыгнул через забор. Но здесь он увидел буквально толпу полицейских.
У него был браунинг, но он не стал стрелять. Что толку: убил бы он одного или двух полицейских, но тогда остальные наверняка ухлопали бы его.
Да и бежать он тоже не мог. Две глубокие раны на ноге давали себя чувствовать…
Котовского еще не доставили в тюремную камеру, а в типографиях газет наборщики уже набрали сенсационное известие: Котовский пойман, Котовский снова водворен в тюрьму!
- Романова тоже арестовать! - распорядился Хаджи-Коли. - Трое дождитесь его возвращения с дежурства. Он будет привлечен к ответственности за укрывательство преступника.
Как звенел его голос! Какое было в этом голосе торжество! И как он рассвирепел, когда узнал, что Романов вместе с женой бесследно исчез, кем-то предупрежденный!
8
Семь месяцев, всю осень и всю зиму, судебная машина обрабатывала дополнительные материалы следствия. А Котовский ходил на перевязки в тюремный приемный покой. Остальное время разглядывал голые стены камеры и думал.
На голых стенах кое-где трещины и пятна сырости. Если долго в них вглядываться, обнаруживаешь сочетания линий, подобие рисунков. Вот это пятно похоже на птицу, раскрывшую крылья, чтобы лететь. А в углу потрескавшаяся штукатурка напоминает голову льва.
Окошко в камере узкое, подслеповатое, оно высоко расположено, выше головы. В него не видно даже кусочка неба: снаружи к окну приделан железный козырек.
Возле камеры кроме обычного тюремного надзирателя дежурит офицер. Но Котовский думает о побеге. Нога заживает. В тюрьму удалось передать два браунинга для побега Котовского. Друзья не дремлют.
Но вот уже и суд.
- Какое сегодня число? - спросил Котовский конвоира.
- Тринадцатое апреля, - ответил конвоир и оглянулся: с арестованными не полагается разговаривать.
Десять лет каторги… Приговор заранее был известен, но процедура суда выполнялась со всей торжественностью. Говорил председательствующий, говорил прокурор. Дали слово подсудимому. Котовский не оправдывался. Котовский обвинял. Председательствующий поморщился и лишил его слова.
Опять камера. Опять пятна на стенах, опять мысли, мысли…
Прошло лето. Разработанный план побега не удался. Двадцать третьего ноября окружной суд вторично рассматривал дело. Упорно, неукоснительно расценивали Котовского не как политического, а как уголовного преступника-разбойника. Только в секретной переписке откровенно называли его "политическим" и "опасным". На суде Котовский опять громил устои самодержавия. Председательствующий Попов позвонил в колокольчик, прервал речь Котовского и предложил ему говорить по существу. Товарищ прокурора Саченко-Сакун поддерживал обвинение. Теперь по совокупности с прежними приговорами присудили к двенадцати годам каторги.
Публику пускали в зал по специальным билетам. Возле помещения суда стояла большая толпа.
Все кончено. Прощай, Кишинев!
Звенят кандалы. На вокзале глазеют, как ведут арестованного. Кажется, мелькнуло лицо Леонтия. Или только похожий на него?
В столыпинском вагоне устроены клетки, напоминающие зоологический сад. В клетках помещаются арестованные, по узкому коридору ходит часовой. Поезд гремит, паровоз заливчато кричит у семафоров. Наверное, там поля, деревни… Окон в клетушке нет.
Но вот она - страшная, безмолвная, каменный склеп - Николаевская каторжная тюрьма. Одиночная камера. Ни звука. Ни человеческого голоса. Два с половиной года - ни звука. Два с половиной года - ни человеческого голоса. Плесень, полумрак. В одни и те же часы подъем, в одни и те же часы выдача всегда одинаковой пищи. Одна из самых изощренных пыток - прогулка в течение пятнадцати минут. Это значит - только напомнить, что есть солнечный свет, есть небо, есть упоительный свежий воздух (хотя какой свежий воздух в тюремном дворе!). Напомнить, что есть живой, многообразный мир, который мерещится в снах, тревожит в воспоминаниях… Напомнить - и снова захлопнуть глухую дверь.