Сказал боярин и довольно усмехнулся. Словно бы видит он, как явится ввечеру к хоромам Афанасий Ивкович, Окул выйдет к нему навстречу и скажет, что велено. Рассердится Ивкович, ох, рассердится, а уйдет от боярских хором с тем, с чем пришел. Боярин не изменит своего слова: велит звать иноземных гостей. Они рады будут взять и меха и воск по той цене, какую скажет боярин.
На улице моросит дождь. Слышно, как за оконницей, в вершинах тополей, шумит ветер. "В этакую непогодь, пожалуй, не придет Офонаско", - подумалось Стефану Твердиславичу. Почему-то стало жаль, что не придет, не услышит от Окула боярского слова. Явятся в хоромы иноземцы, по своему обычаю они колпаков не сломят, не поклонятся боярину, а так себе, мотнут головой. "По-людски-то небось слова не молвят, стошнит от их речи", - поморщился боярин, будто теплого квасу испил. Опорожнят клети, и меха, и воск, и лен свезут к себе, а вроде и не было торгу. Ни голоса на них не повысишь, не обругаешь. Бывало, с Ивковичем… Неделю ходит гость на боярский двор, покуда напишут ряду. В этаком-то торгу есть на чем отвести душу.
Вспомнил Стефан Твердиславич Ивковича и пожалел: не погорячился ли давеча, велев Окулу не открывать ворот гостю? "Плут, Офонаско, - думает боярин. - Обманет. По своей цене возьмет добро, но зато хорош будет торг". Подумал так Стефан Твердиславич, и лицо у него посветлело, на губах показалась улыбка. Не оборачиваясь к Окулу, который застыл около двери, крикнул:
- Окул ко!
- Что повелишь, осударь?
- Ввечеру… Придет Офонаско - пусти. Не век, молвлю ему, за моей спиной, моим добром торг торговать.
Отпустив Окула, боярин посидел неподвижно, затем, зевая и потягиваясь, нехотя, словно бы по нужде неотложной, всунул в сапоги ноги и надел домашний кафтан. Пригладив ладонями остатки волос, подошел к дубовому ларцу на лавке, в переднем углу, вложил ключ в пружинный замок и надавил. Достав из ларца долговые Грамоты, Стефан Твердиславич положил их перед собой и начал перекладывать, как бы сличая одну с другой; потом принялся вслух, по складам, разбирать их. Были в ларце у боярина грамоты торговых гостей из Великого ряда, из мучного и обжорного. Горсти "бирок" в боярском ларце; на "бирки" даны железные крицы ремесленным людям.
По прошлому лету, собираясь на ладьях за море, брал Афанасий Ивкович у боярина Стефана на долговую грамоту меха и серебро весом, полста гривен. Рядились - в полузимье вернет он боярину полста и еще пять гривен и бочку мальвазеи заморской. Дал Ивкович в срок, как положено, пять гривен и мальвазею, а долговую грамоту не покрыл.
"Мягок я, - держа перед собою грамоту Ивковича, вздохнул боярин. - Добра у меня не счесть, а прибыль от торга гостям да гридям. Явится Офонаско - пригрожу, велю нести долг".
Глава 24
Княжий суд
Все изменилось в жизни Ивашки. Сбылось то, чего в думах не чаял. Надел он кафтан из синего сукна, обшитый по вороту и полам серебряной тесьмой, пояс кожаный, наборный, шапку с высокой тульей… Увидел бы Ивашко в этом наряде себя - не узнал бы.
Все дальше уходит из памяти старое. В потехах воинских на княжем дворе учился Ивашко копье метать, учился мечом владеть и пускать стрелу. Если и вспомнится старое, то кажется ему теперь: не приснилась ли жерновая клеть, не во сне ли ковал его цепью рыжий Якун. И впрямь так думалось бы Ивашке, если б не память о Конуше. Не в силах он забыть булькающий кашель работного холопа. Как живой стоит Конуша перед Ивашкой: худой, с воспаленными от пыли и недуга глазами, в жесткой, как луб, посконной рубахе с разорванным рукавом на плече. Еще в Новгороде, когда жил у Никанора, слышал Ивашко, что не пережил Конуша холопства; сложил он кости вскоре, как ушел из клети Ивашко.
Грустно становится от горьких дум. Но вдруг раскинется перед глазами поляна в бору, река под обрывом. В осиннике, около бортей или на мятой пашне, оторвется от дела Данила, позовет Ивашку. Из бора выбежит Олёнушка. Хочется Ивашке подойти к ней, а она скрылась.
- Не догнать тебе меня, братец, - слышит ее голос. И не догнать. Будто не касаясь земли, мчится Олёнушка.
Вспомнит - и родным кровом кажется Ивашке займище; и Шелонь ближе ему дальнего Лач-озера, и бор вокруг поляны дороже резных хором.
Навестил Ивашко кузницу на Ильиной, но не застал дома Никанора. Аниса Мардальевна приветливо встретила молодца, расспрашивала о том, как жил он, уйдя из Новгорода; и всплакнула она над судьбою Ивашки и поахала. От Мардальевны Ивашко узнал, что уехал Никанор на Мшагу, в Медвецкий погост, за железными крицами к тамошним домникам.
На пути к княжему двору задержался Ивашко на Великом мосту. У вымола играют красками ладьи готских гостей. У одних ладей нос и корма как лебединые шеи, у других как чудища невиданные. Словно баюкая, покачивает их легкой волной старый Волхов.
- Давно ли, молодец, вернулся к Новгороду? - неожиданно прозвучал сзади Ивашки насмешливый голос. - Соколом вроде взлетел, не пора ли вороной сесть?
Якунко! Встряхнул Якунко за плечами куль с рогожами, ощерил рот, ухмыляется в лицо Ивашке.
- Проходи! - коротко бросил Ивашко. - Где сяду, тебя не спрошу.
- Так ли? Как бы не достала болярская рука.
У Ивашки сжались кулаки. Якунко кожу готов содрать с холопа, лишь бы угодить боярину. И за свои, и за чужие обиды летел бы сейчас хвост боярский с моста в Волхов, да не пристало княжему дружиннику шум поднимать; и без того собрался около круг зевак.
В тот день до вечера не выходил Ивашко из дружиничьей избы; не легко было ему забыть встречу с Якуном. Напомнил холоп о длинных боярских руках, может, и вправду так. Не обережет от боярина кафтан дружиничий.
Опасливо взглянул Ивашко на воеводу Ратмира, когда тот спросил:
- Что не весел, паробче? Чем обижен?
- Обиды не знаю, - начал Ивашко и запнулся. Ратмир посмотрел на него; голос воеводы прозвучал строго и требовательно.
- Пристало ли, паробче, княжему дружиннику скрывать свои думы? Скажешь, - может, помогу, совет дам.
Рассказал Ивашко воеводе о своей встрече на Великом мосту.
- Достанет меня рука болярская, не миновать тогда цепей железных и Волхова, - закончил он.
- Не пустой ли твой страх, Ивашко? - рассмеялся Ратмир. - Брось кручину! Твоя честь - честь дружины, а обида дружиннику - князю обида. Дружиничий кафтан, Ивашко, легок, но дороже он болярской шубы. Не упадешь сам, никто не столкнет тебя. Знает болярин Стефан уставы и обычаи дружиничьи, не поднимет руку, и ты забудь обиды. Покаркает ворон на своем суку и умолкнет.
В воскресенье, после обеден, Александр Ярославич принимал иноземных гостей и судил суд на дворе у святой Софии. Он сидел на покрытом красным сукном высоком княжем месте; ниже его место посадничье и владычных бояр. Позади князя воевода Ратмир, боярин Федор Данилович и ближние дружинники. На Александре шитая золотом корч с золотою пряжкой на плече, под корчью алый кафтан с золотою тесьмой и золотой пояс. Весеннее солнце ослепительно играет на броне и шеломах дружины, на золотых поясах новгородских торговых гостей.
Гости из Висби, которые осенью и зимой вели торг в Новгороде, собираясь плыть в свою землю, сегодня прощались с князем. Один из них - высокий, статный, в широком, черном, опускающемся до земли плаще, обращаясь к Александру, долго говорил о выгодах, какие имели гости в Новгороде; говорил о благополучии торга, о справедливом торговом суде тысяцкого.
- Ни притеснений, ни обид не знали мы на вашей земле, король Александр, - говорил он. - Честно и на веру торговали с нами новгородские гости на меха и на серебро весовое и чеканное, на куны и ногаты; пошлины брали в меру. Если останется милость к нам Великого Новгорода и твоя, король Александр, осенью снова придем мы в Новгород ладьями из Висби. В том, чтобы не стало утеснений нашему торгу, просим дать твою грамоту.
- Новгород Великий даст грамоту, - выслушав иноземца, сказал Александр. - Как твое имя, гость?
- Генрих Христиансен, Генрих из Висби, так зовут меня на Готском дворе и на торгу.
- С каким товаром придешь осенью к Великому Новгороду, почтенный гость? - спросил Александр.
Гость замялся, как будто что-то мешало ему сказать о товарах, какими собирается он торговать в Новгороде. Отвечая, ниже склонился перед князем.
- Привезем вино фряжское, сукна ипские и лангемаркские, украшения из стекла и все, что производится в нашей земле и в земле франков и германцев.
- Мы ценим ваши товары, гость. Так ли судит Господин Великий Новгород? - Александр обратился к посаднику и боярам.
- Великий Новгород принимает иноземных гостей с малыми пошлинами, - сказал первый владычный боярин Якун Лизута.
- Так и я молвлю, - продолжал Александр. - Великий Новгород принимает гостей из Висби и других городов иноземных; воля им на торгу новгородском продавать свои товары нашим ли гостям или гостям из Византии и из-за Хвалынского моря. От нас везут к себе, в Висби, Любек и иные города, готские гости - лен, воск, меха… И ведомо тебе, почтенный Генрих из Висби, что наши товары ценнее тех, какие сулите вы привезти в Новгород. Не слышу я о товарах, какие потребны нам больше, чем вино фряжское и сукна. Нет в ваших ладьях изделий железных и медных. Новгород Великий желал бы иметь их.
- О, король Александр! - воскликнул Генрих из Висби. - Не требуй от нас того, чего привезти мы не сможем.
- Трудно везти изделия, Новгород примет железо, медь, олово и другие металлы в слитках и крицах.
- Не можем, король Александр. Ведомо Новгороду и тебе, что законы наши запрещают везти на Русь металлы и изделия из них.
- Ваши законы нам ведомы, но хорошо ли, что ваши ладьи идут к нам с тем, в чем мы меньше нуждаемся? Будут на ладьях металлы и изделия из них, торгуйте ими за хорошую цену. Ни Готский двор, ни вы, гости, не слушаете нашего голоса.
- Не по нашей вине, король Александр, - с поклоном ответил Генрих из Висби. - Торговали бы мы и железом, и медью, и изделиями, но христианнейшие короли шведов, датчан и франков, властители земель германских и братья Ордена рыцарей-меченосцев чинят препятствия торгу. За кусок металла, обнаруженный в ладье, у гостя берут все товары и имущество, а самого подвергают смерти. Интердикт святейшего римского отца отлучает непокорного гостя от церкви, осуждает его на вечные муки. Мы рады торговать и железом, и изделиями, но законы наши и католическая церковь связывают эти желания. Не суди нас, король Александр! Милость божия и удача - привезем осенью и меди, и железа; привезем столько, сколько можем укрыть в ладьях.
- Будет так - торговать тебе, гость, и товарищам твоим в Новгороде беспошлинно, в том наше слово; а за сукно и за вино фряжское меньше дадим льна и воску на ваши ладьи…
Молча, провожаемые сотнями глаз, удалились иноземные гости со двора святой Софии. Когда шум, вызванный уходом гостей, затих, вперед выступил пристав княжего суда и выкликнул:
- Челобитчик Фома-котельник! Выйди и сказывай свою челобитную!
От толпы отделился заросший бородой тяжелый мужик в длинной холщовой рубахе, подпоясанной плетеным поясом. Рукава рубахи засучены по локоть. Следом за котельником вышел верзила саженного роста, с длинными спутанными волосами, которых словно никогда не касался гребень. Остановясь рядом с Фомой, он уставил взгляд куда-то вперед, мимо княжего места, и ухмыльнулся, показав темную прогаль на месте трех передних зубов. "Васька Сухой", - прошелестел над толпой шепот.
- Жалоблюсь, княже, на Ваську, - заговорил Фома, показав на своего соседа. - В позапрошлое воскресенье бились мы с ним на Буян-лугу, полюбовно бились. Я хоть не верзила стоеросовая, как он, а кулак держу крепко. В бою выкрошил я ненароком Ваське три зуба передних, а вчера, на торгу, напал он на меня… По голове бил и словом худым обозвал. За голову ему прощаю, а за худое слово прошу заступы, княже!
- Кто твой послух, Фома? - не дожидаясь, что скажет Александр, спросил боярин Лизута.
- Игнат-гвоздочник, - Фома показал на Игната, стоявшего в толпе. - Видел он бой и то, что вчера было.
- Говори свой послух, Игнат! - предложил Лизута.
- Все так и было, как сказал Фома, - подтвердил гвоздочник. - Охальник Васька. Сказывали мы перед боем Фоме, не связывался бы со стоеросиной…
- Васька добрый звонец на звоннице у святой Софии, - вымолвил Лизута. - Есть ли, молодец, на твоей стороне послух? - спросил он Сухого.
- Нет, - продолжая ухмыляться, ответил Сухой. - Мало ли толкнет кто кого или обзовет словом…
- Толкал его, бил на торгу? - Лизута показал на Фому. - Ругал?
- Толкал и ругал, - шире осклабился Сухой, чувствуя в вопросах боярина не гнев, а защиту.
Александр молча, из-под нахмуренных бровей, смотрел на челобитчика и стоявшего рядом с ним Сухого. Фома сказал правду. Васька охальник, кто не знает этого на Великом Новгороде? Но за то, что никто не может, как он, делать переборы искусного софийского звона, в милости Сухой у владыки архиепископа. Владыку огорчит осуждение звонца, недаром боярин Лизута напомнил об его умельстве.
- На Великом торгу, при многих людях, толкал Васька Фому и словом худым обругал, в чем сам вину принял, - сухо произнес Александр. - За те обиды платит Васька Фоме полтретья гривны. И по указу нашему быть так всем обидчикам на Великом Новгороде.
- Ладно ли, княже, о Ваське, отпустить бы, - прикрыв рукой рот, чтобы не слышно было в толпе, промолвил Лизута.
- Суд сказан, болярин. Велим приставу княжего суда исполнить.
Лизута недовольно нахмурил брови, отвернулся. Васька Сухой бросил исподлобья растерянный взгляд в сторону князя и отступил в толпу. Он не ожидал осуждения себе и еле сдержался, чтобы не крикнуть что-либо злое и непотребное; сверкавшие на солнце позади княжего места копья дружинников заставили его вовремя прикусить язык.
Время приближалось к вечерням. Александр готов был подняться и покинуть место суда, но из толпы бояр выдвинулся вперед Стефан Твердиславич. В лисьей шубе и шапке из черных куниц, он тяжело пыхтел, отдуваясь от жары. По пылающему гневом лицу боярина катился пот. У Лизуты при виде рассерженного кума округлились глаза: не вымолвил бы в сердцах Стефан Твердиславич неположенное…
- На твой суд, княже, - начал боярин. Он стоял и говорил так, словно заранее знал - не посмеет Александр перечить ему, именитому вотчиннику. - На молодца того, - сверкавшим перстнями пальцем Стефан Твердиславич показал в сторону княжих дружинников.
- В чем тебе обида, болярин Стефан, от моей дружины? - спросил Александр.
- В том, княже, - лицо Твердиславича зацвело багряными пятнами. - Жил на моем дворе холоп, непокорный из непокорных, Ивашко именем. По своей воле принял он кабалу. Холопы мои сыто живут и обид не ведают. Пошел тот непокорен Ивашко с возами на Великий торг и сгиб. Пропал, змей. Грамоты давали о нем по волостям… А нынче, зрю, стоит он в твоей дружине, княже, в броне и сбруе. Обида мне в том, и на ту обиду жалуюсь!
Стефан Твердиславич склонился, опустив к земле руку.
То, что сказал он, прозвучало настолько неожиданно, что боярин Лизута, как ни быстр и хитер он умом, не сразу понял, о чем речь. Людей на Софийском дворе полно. Сотни пытливых глаз смотрят на Александра, ждут, что решит он. Александр с бесстрастным, точно каменным лицом, выслушал челобитную, не улыбнулся, не повел бровью. Бояре перешептывались между собой, у всех одно в думе: велик соблазн учинился для холопов.
Ивашке не видно лица князя. Он понял из слов боярина, какая грозит беда. Стоит не шелохнувшись. Увидеть бы воеводу Ратмира. Но Ратмир близко к князю, не обернулся. "Бежать", - подумал и вздрогнул Ивашко. "Нет", - отверг он трусливую мысль. Стяг княжей дружины целовал он на верность и правду и не нарушит целование. Из жерновой клети, от тяжкой жизни холопьей бежал он; нечего было ему жалеть, а теперь… Пусть судит князь…
- Холопишко-то, болярин Стефан, что признал ты, здесь будто? - услышал Ивашко голос Лизуты.
- Вот он, - Твердиславич показал на Ивашку.
- Есть ли у тебя послух, болярин? - снова спросил Лизута. Пользуясь молчанием Александра, он говорил по своему праву первого владычного боярина. О послухе же спросил потому, что, по обычаям княжего суда в Новгороде Великом, без послуха - свидетеля не чинится суд.
- Есть послух, - ответил Твердиславич, уверенный в правоте своего челобития.
- Позови!
- Якунко! - Твердиславич поманил из толпы воротного сторожа. - Иди и свидетельствуй!
Якунко рыжий выдвинулся вперед и остановился позади боярина.
- Правду свидетельствуй, послух, - предупредил Лизута.
- Почто врать, болярин. Вот он, холопишко наш, - Якун показал на Ивашку. - По зиме, на святках, схватил было я его на торгу…
- Грозил он худым словом болярину?
- Грозил.
- Хитер и злобен непокорен, - махнув на послуха, молчи, мол, сказал Лизута. - Суди, княже!
Снова взоры всех обратились на Александра.
- Не сносить головы удалому, - вздохнул кто-то в толпе. - Изопьет воды со дна Волхова.
- Неужто скажет то Ярославич? - усомнился и сказал громким шепотом Фома-котельник.
- Скажет. На боляр погляди, глазищами-то зрят…
- Жаль молодца! - громко, так, что все слышали, высказал свое сочувствие Ивашке Игнат-гвоздочник.
В этот самый страшный для Ивашки час Александр усмехнулся.
- Как сказано тобою, болярин Стефан, имя молодцу? - спросил он Твердиславича.
- Сказывал я… - начал было издалека Твердиславич, но, взглянув на спокойное, строгое лицо князя, заспешил - Ивашко, княже. Из моей обонежской вотчины. Рос непокорец вольным, по охоте своей кабалу и холопство принял.
- В дружине моей ты его опознал?
- Вот он, - еще раз показал на Ивашку боярин, но Александр не обернулся.
- В княжей дружине нет холопов, болярин Стефан, - произнес Александр и отвернулся от боярина. - Ведомо ли о том Великому Новгороду? - спросил он, повысив голос.
- Как стоит Новгород, не бывало холопей в дружине княжей, - отерев пот, подтвердил слова князя Твердиславич.
- Как думают боляре?
Лизута только было собрался открыть рот, чтобы ответить князю, но перебил Никифор Есипович.
- Вольные люди в дружине, - сказал.
- Правду ты молвил, болярин, - одобрил Александр Есиповича. - Высоко место дружинника, под стать болярскому. Ведомо, чаю, о том болярину Стефану? И о том ведомо: обида дружиннику - мне, князю, и всей дружине обида; наипаче горька она, что слово свое болярин Стефан сказал по гневу, без послуха.
- Не глух ли ты, княже? - забыв и место и степенство свое, выкрикнул Твердиславич. - Не повторить ли послуху моему, что сказано им, аль другого позвать?