На Буян-лугу людно. Скрипят качели, смех и шутки у забав скоморошьих. И Ивашко явился нынче на Буян-луг не в лаптях, не в посконной рубахе. Сапоги у него синего сафьяна с высокими каблуками, полы у кафтана обшиты серебром. Осмотрелся - не видно лица знакомого. На полюбовном кругу борцы ходят. Поглядел - не стало веселее на сердце. Молодушки окружили Омоса, потешает он их сказками да прибаутками. Ивашко прошел мимо, не остановился. На берегу Волхова в горелки играют: будто цветы расцвели белые, голубые, алые девичьи летники.
За Рогатицей, ближе к устью ручья, разрослась густая зелень ракитника, а на самом устье раскинул богатырские лапы Мстиславов дуб. Сказывают, посажен этот дуб князем Мстиславом еще в те дни, когда мастер Петр строил собор Николы в Дворищах. В ту пору будто бы на устье и дальше, по ручью, шумела роща березовая. Роща давно погибла; не осталось и людей в Новгороде, которые помнят ее. Но дуб стоит. Среди зелени ракитника вознес он гордую свою грудь.
Ивашко пробрался через ракитник к дубу и остановился, пораженный открывшимся зрелищем.
Впереди - раздолье Волхова. День тихий, многоводная река так спокойна, что смотришь - и кажется: ничто не способно всколыхнуть ее застывшего лона. Напротив, через реку, темнеют стены Детинца. Золотые шеломы святой Софии, поднимаясь над стенами, как бы сливаются с ними в одной величественной и нераздельной силе. Даже дубки и липы, зелень которых скрывает с непроезжей стороны ограду Детинца, и те будто извечно стоят тут.
От причала на перевозе в Неревском конце отвалила ладья. Забирая против течения, она шла к этому берегу. Ивашке видно, как всплескивают, ударяясь о воду, крылья весел. И при каждом всплеске их над водой дрожат белые искорки брызг. Отражая голубую твердь, река выглядит такою же бездонной, как и небо, раскинувшееся над нею.
На берегу, позади Ивашки, послышались девичьи голоса. Ивашко оглянулся. Близко, совсем близко от него девушка в алом летнике, на голове венок… Васена!
- Здравствуй, добрый молодец! Один на берегу, не любо, знать, тебе гулянье… А может, ждал кого?
- Н-нет, - промолвил. - Не ждал.
- Так ли?
- Не ждал, - повторил Ивашко. - Любуюсь на Волхов…
- Ой, тебе ли, княжему дружиннику, в стороне, скрываючись, веселье искать? - упрекнула Васена. - Не собрался ли куда?
- Не знаю, - сорвалось слово, а какое - и не подумал.
- Может, на ушкуях в Заволочье? - улыбнулась насмешливо.
- Нет.
Ивашко справился с неловкостью неожиданной встречи. После того, что сказала девушка об ушкуях, он даже рассердился на нее.
- Смеешься ты… Чем я повинен? - спросил.
- А ты не смеялся надо мной в тот день, на торгу, - сказала Васена и вдруг, покраснев, опустила глаза. - Встретила когда тебя. Смешной казалась.
- Не смешной, а…
- На том спасибо, если правду молвил.
- Васена!
- Ой, и зовут как - вспомнил… За то, что из беды выручил, я не сержусь, а нес когда - боялась.
- Чего?
- Не уронил бы…
Васена убежала, догоняя подруг.
Глава 13
На Великом мосту
Утром Андрейка побывал у батюшки. Стефан Твердиславич ласково его встретил: обнял, потом, отступив, полюбовался на статного молодца, словно не верил, что перед ним сын, Андрейка. Вырос тот за прошедшую весну, загорел, возмужал.
- Слышно, Ондрий, гонцом ты с Ладоги от Семена Борисовича? - спросил Стефан Твердиславич.
- Да, батюшка. Поклон велел передать тебе Семен Борисович.
- Ну-ну, ишь как! Зрю на тебя и дивлюсь - витязь витязем. Встретил бы на улице - не признал. Небось гнал коня, рад, что в Новгороде?
- Спешил и коня гнал… Наказ о том был от воеводы. - Что слышно на Ладоге? У нас досужие языки плетут, будто свейское войско на рубеже, поход будто собирают свей?
- О том и на Ладоге слух, батюшка. Посол свейский у воеводы…
- Не гость ли торговый заместо посла? - усмехнулся Стефан Твердиславич.
- Не гость, лыцарь свейский. Шел он к Новгороду, да ладью в бурю разбило на порожках. Следом за мной будет он в Новгороде.
Стефан Твердиславич помолчал. Из того, что сказал сын, следовало: грозит Новгороду беда шведского нашествия. Но боярин не показал тревоги. "Может, правда, а может, зря судачат на Ладоге", - думал.
- Как тебя князь Александр принял, Ондрий? Знает он, чей ты? Спрашивал?
- Сам я о том молвил.
- Сам… Ну-ну. Пусть ведает, не повольник, не худой смерд перед ним, а витязь из рода Осмомысловичей. Стар, Ондрий, наш род на Великом Новгороде, не раз Осмомысловичи проливали кровь за святую Софию и за вольности наши. Не безродному воину, а тебе, Осмомысловичу, воевода Божии велел ехать гонцом на Новгород. Не вспоминал ли обо мне князь Александр?
- Была речь. Умен, сказал, и славен твой батюшка, да не той дорогой идет, - ответил Андрейка, смутился и опустил глаза.
- Ишь ты, - довольный тем, что услышал, сказал боярин. - Дорога у меня своя. Не глуп Александр, помнит.
- Звал меня на княжий двор, - продолжал Андрейка.
- Не в свою ли дружину? - встревожился боярин.
- О дружине не сказывал, гостем звал.
- В княжей дружине нам, Осмомысловичам, не место, - задрав бороду и глядя сверху вниз, вымолвил боярин. - Довольно того, что ты в полку Божина, воеводы на Ладоге. Семен-то Борисович беден, но род его стар, в полку у него быть тебе не зазорно. А коли в хоромы гостем звал князь Александр - иди. У меня с ним свои счеты, а ты молод… Случится поход - ближе к княжему стягу будешь. Долго ли в Новгороде гулять наказывал Семен Борисович?
- Велел скорее быть на Ладоге.
- Ия так мыслю, Ондрий; долго гулять на Новгороде не время. Сегодня и завтра конь отдохнет, а послезавтра благословлю в путь. Охота тебе - не неволю сидеть в хоромах, посмотри людей, себя покажи… Дозволяю пойти на княжий двор, но блюди себя, как подобает блюсти Осмомысловичу… Не якшайся с безродными. До осени живи на Ладоге, а в мясоед позову. Оженить пора тебя. Невесту я присмотрел, болярина Никифора Есиповича дочка. Годами постарше она тебя, да так-то лучше; ума больше и одна она у родителя. Велики вотчины у Есиповича - и близко, и в Бежичах, и в Обонежье; ладно будет, коли с нашими-то сольются.
Невесел вышел Андрейка от родителя. Не гневен нынче Стефан Твердиславич, слова обидного не промолвил; осталась бы у Андрейки радость от встречи, не вспомни батюшка о мясоеде да о невесте. Видал Андрейка дочку боярина Есиповича. Богат и именит боярин, слов нет, но кто не знает, что дочка у него перестарок, рябая ликом…
От батюшки Андрейка направился было к себе в терем, но передумал, вышел за ворота. Скользкая мостовая блестит мутными лужицами. Не вернуться ли в хоромы? Нет, страшно вернуться. Кажется Андрейке - ждет его в хоромах рябая девка. Обнимет, станет слова шептать…
Горька воля батюшки, а как поперечишь? Кому молвить о неожиданном своем горе? Разве князю?.. Князь Александр молод, немногими годами старше Андрейки, поймет. Вступится он в Андрейкину беду, попросит батюшку. Как ни горд и ни своенравен боярин Стефан Твердиславич, все же и ему не легко будет отказать князю. Не любит боярин суздальцев, а давеча сказал - умен Александр.
Андрейка побывал на торгу, обошел все ряды, поглядел на скоморошьи забавы на Гулящей горке… Нет на сердце радости. Не лучше ли было остаться в хоромах, проведать Ефросинью… А что скажет батюшка? Не жалует он дружбу Андрейкину с Ефросиньей; узнает, что виделись, осердится. Идти на княжий двор, но и там рады ли будут?
Под вечер уже Андрейка очутился на Великом мосту. Опускалось солнце. Огромное, ярко-оранжевое, замерло оно над дальними рощами, золотя края облаков. Они то расстилались широкими светлыми равнинами, то играли сказочными теремами, зубчатой бахромой частоколов. А внизу, отражая и небо и облака в своей глубине, привольный Волхов. Легкий туман, будто рассеянный дым костра, поднимается над водой и медленно-медленно плывет вдаль, теряясь за излучиной. На мысу у ручья, в конце Буян-луга, сторожа покой вольной реки, возвышается Мстиславов дуб.
Андрейка остановился на мосту. Словно впервые видит он сегодня и Волхов, и каменные стены Детинца, и блистающие на закатном солнце шеломы святой Софии. Рядом с Андрейкой молодец в дружиничьем кафтане. Опустив руки на перекладину перилец, ограждающих мост, он, как и Андрейка, любуется на Волхов, на яркий закат, ны золотящиеся, сказочные облака.
Мимо идут люди. Не заметил Андрейка, как позади него оказался верзила в крашенинном, прорванном на локтях зипуне. Он осклабил рот, обнажив черную прогаль на месте передних зубов, и толкнул Андрейку.
- Сторонись! - крикнул насмешливо. - Васька Сухой идет.
Андрейка пошатнулся от толчка. Не задержись он вовремя за перила, свергнулся бы вниз, в темную воду реки.
- Цепок, - Сухой дохнул перегаром в лицо Андрейке. - Железную рубашку надел, жаль, не искупался в Волхове.
- Пошто пристал к молодцу, Васька? - вступился за Андрейку дружинник. - Идти бы тебе, куда шел.
- Батюшки родные, не приметил молодца, - насмешливо осклабился Сухой. - Не отдал поклона.
Не успел Андрейка понять, что задумал Сухой, как тот, отступив, взмахнул кистенем. Дружинник извернулся, вовремя отпрянул в сторону. Кистень, ударясь о перила моста, раздробил перекладину, и в тот же миг, оглушенный кулаком дружинника, Сухой пошатнулся, упал и соскользнул с моста. Снизу донесся всплеск.
- Туда и след псу, - промолвил дружинник. Он снял шапку и вытер пот. - Как в битве, кистенем надумал играть.
- Не видел я, как он подошел, - словно оправдываясь, промолвил Андрейка, удивляясь ловкости, с какой дружинник уклонился от кистеня и сам оглушил Сухого.
- Боя искал он, - сказал дружинник. - А тебя видел я на княжем дворе, когда прискакал ты с Ладоги.
- Кто ты? - спросил Андрейка. - Век не забуду, что заступил меня.
- Заступил, обороняя себя. Кистень-то в мою голову метил, - усмехнулся дружинник. - А каков род мой - у батюшки своего спроси, авось помнит Ивашку.
Глава 14
Совет господ
В Грановитой палате собрались на совет верхние люди; сидят молча, ожидая выхода владыки.
От долгого ожидания ко сну клонит Стефана Твердиславича. Как ни старается он сохранить на лице выражение достоинства и сановитости, а палата нет-нет да и задернется перед глазами рыжим туманом. Неподалеку от Твердиславича, ниже его, боярин Водовик. Голова у Водовика склонилась набок, рот открыт, ноги в сафьяновых сапогах вытянуты вперед. Всхрапнет он, пожует губами во сне и снова обвиснет.
Два черных попа ввели под руки владыку. Поднялись вверх черные крылья владычной мантии, благословляя совет. Твердиславич очнулся от дремы. Вначале он различал впереди только зелень "скрижалей" и яркие, точно огоньки, струи "источников" на мантии; потом, как из тумана, выплыли перед глазами сморщенные, будто выточенные из сухой коры, старческие двоеперстия. Под сводами палаты прозвучал тонкий, высокий голос владыки:
- Благодать и мир да пребудут с вами, мужи нову-городстии! Во имя отца, и сына, и святаго духа!..
- Аминь, - ответил за всех первый владычный боярин Якун Лизута. Он появился в палате вслед за владыкой.
Служки зажгли восковые свечи.
- Владыка архиепискуп недужит нынче, мужи, - опускаясь на свое место, рядом с местом архиепископа, нарушил молчание Лизута. - Благословил он мне, болярину своему, начать совет.
- О чем совету быть, болярин Якун? - спросил Никифор Есипович. Лицо его с выдавшейся вперед редкой бородой выражало не то недовольство, не то удивление тому, что услышал он от владычного боярина.
Лизута ответил не сразу. Он помолчал, как бы ожидая, о чем еще молвят верхние? Но так как никто из бояр не открыл уст, Лизута привстал и заговорил:
- Есть тревога, Никифоре, у Великого Новгорода. Иноземные гости, что сидят на Готском дворе, жалуются на пошлины наши, - молвил и прищуренным взглядом обвел палату. - И на то жалуются, - продолжал, - обегают-де нынче на Новгороде сукна ипские и лангемаркские, мало берут соленой рыбы и мальвазеи. Мало-де и своих товаров дают новгородцы на иноземные ладьи. В клетях у новгородских торговых гостей много воску, льна и мехов дорогих - всего, в чем нуждаются иноземцы, но гостиное добро не идет на торг; новгородские гости сами собирают ладьи в Висби. И болярство вотчинное, чьим умом и силою славен Великий Новгород, тоже запирает ворота перед иноземцами. Ломятся от богатой дани с вотчин болярские клети, но добро из клетей идет не на торг, а житым людям да гостям новгородским. Правда, ох правда, мужи, в жалобах иноземцев, - вздохнул Лизута. - Милостивы мы к своим. Иноземцы за воск, за лен, за железные крицы дают серебро и дорогие товары, а мы, по неразумию своему, отдаем добро житым людям и гостиным по долговым грамотам. Давно ли слышали на княжем суде, как князь Александр винил гостей из Висби за то, что не везут они на торг в Новгород железа и меди. Все мы слышали княжее слово и молчали, не молвили, что и сами не даем железа на иноземные ладьи, браним иноземцев. Болярин Стефан намедни, - Лизута остановил взгляд на Стефане Твердиславиче, - чуть ли не боем выгнал иноземных гостей со своего двора.
Стефан Твердиславич даже приоткрыл рот, слушая Лизуту. Он готовился поддакнуть куму, сказать, что у него, как у всех верхних людей на Новгороде, много в ларце долговых грамот и бирок гостей новгородских. Не пора ли вотчинному боярству брать за товар серебро, а не долговые записи. И сказал бы о том Стефан Твердиславич, но, услышав, что Лизута назвал его имя, - забыл обо всем, что думал. В жар бросило боярина.
- Не о том ли твердишь, кум, что не волен я над своим добром? - насупив брови и подавшись вперед, перебил Твердиславич гладкую речь Якуна Лизуты. - Были у меня гости с Готского двора, слышал я их речи. Рта мне не дали раскрыть. Только заикнулся о цене - они перемигнулись по-своему и с поклоном: возьмем-де, осударь-болярин, и воск, и меха, и другое добро по твоей цене… Не по мне, славные мужи, торг с иноземцами, - сказал и, как бы ища сочувствия себе, оглянулся на бояр. - Не по мне. Не гнал я иноземцев, не ругал их, а ворота перед ними велел открыть холопам. Подобру пришли гости, подобру и ушли.
- А меха и воск, Стефане, ты отдал Афанасию Ивковичу, - усмехнулся на слово Твердиславича Есипович.
- Отдал, Никифоре, - подтвердил Твердиславич. - Побранил его и со двора велел гнать, а отдал.
- За серебро отдал-то?
- За толику серебра и за грамоту долговую.
- Горяч ты, Стефане, - примирительно произнес Лизута. - Нынче что скажем, мужи, о жалобе иноземных гостей?
- Не торговали иноземцы на Новгороде без пошлин, Якуне.
- Слух был, будто двор святой Софии и ты, болярин Якун, приняли иноземцев, дали им воск и железо кричное, - поднявшись и выступая вперед, неожиданно промолвил боярин Сила Тулубьев. - Ладно ли так, мужи? Чаю, князь Александр не спуста намекнул о железе и меди гостям из Висби. Немцы и свей хвалятся железными умельцами, а железных изделий своих на Русь не дают. По совести ли, боляре, везти нам железо на ладьи иноземные?
- В торге всяк волен, - побагровев и махая руками, Лизута остановил Тулубьева. - Пора бы тебе, Сила, ведать о том.
- Прости, болярин, худородного! - Тулубьев, подражая Лизуте, схватился за поясницу. - По худородству-то своему не пойму гнева твоего на правду.
- Не о правде толк, а не дело ты молвил. Как бы совету нашему за малыми делами больших не обойти.
- Велишь снять пошлины с иноземцев?
- Пекусь не о пошлинах, а почто иноземных гостей гнать со двора без торгу! - выкрикнул Лизута.
- Как же оно, Якуне, - не вытерпел, снова подал голос Стефан Твердиславич. - Не ослышался ли я? Не твое ли слово было, что в торге всяк волен?
- Мое. Что молвил я, то и молвил. К выгодам дому святой Софии даны на готские ладьи железные крицы. Иная у совета господ забота нынче: даст ли Господин Великий Новгород льготы гостям иноземным, послушает ли их жалобы?
- И отцы и деды брали пошлины, как стоит Новгород.
- И торг был.
- Не перечит совет господ торгу, а пошлины… Какие брал Новгород с иноземных гостей, таким и быть.
- О том и я молвил, мужи, - всем своим видом стараясь показать, что слово его - слово совета господ, начал Лизута. Он понял, что верхние люди не против торга с иноземцами, но пошлин не снимут без воли веча и князя. - Решим, как молвили, и запишем в грамоты. Еще малое слово есть у меня, мужи: книжника, прибывшего в Новгород от владыки митрополита, князь Александр Ярославич выгнал из Нередицкого монастыря и грозил изгнать из Новгорода. Не сталось бы в том обиды митрополичьему двору? Примет ли княжий грех Великий Новгород? Терпел Новгород беды от Всеволодова и Ярославова княжения, князь Александр характером пошел в деда…
- Не чтит ряды Александр Ярославич, - поддержал Лизуту чей-то угодливый голос.
- Может, княжие, может, иные чьи люди в моей вотчинке на Маяте, в Заильменье, кабана заполевали и лужок вытоптали, - не разобрав, о чем говорят в палате, подал голос Водовик. - Искать с кого, не знаю.
- Ох! - насмешливо вздохнул Сила Тулубьев. - Изловил князь зайца в лугах болярина Водовика, то-то горе Великому Новгороду.
- Не о лужках, не об охотничьих забавах быть слову совета господ, - боясь, как бы в мелких спорах не забылось то, о чем сказал он, строго произнес Якун Лизута. - Поклонимся ли, мужи, старыми вольностями нашими перед князем? На вече у святой Софии молчали мы, не сталось решения и грамот не писали…
- На вече слово черных людей, а слово Великого Новгорода в совете господ, - хмуро, сердясь на Лизуту за давешнюю обиду, не обращаясь ни к кому, молвил Стефан Твердиславич. - Не нам, верхним людям, рушить старый обычай.
- Истинно молвил, Стефане, - одобрил речь Твердиславича Никифор Есипович. - Болярством старым и святой Софией славен Новгород, Господин Великий. Без болярских вотчин не было б торгу, не по что стало б идти на Новгород иноземным гостям. Мои вотчинки, кроме ближних, и в Бежичах, и на половине Обонежья, а на вече мой голос рядом с крикуном, у коего всего добра язык да воля.
- Не своим ли богатством и вотчинами, болярин, думаешь заступить Великий Новгород? - заслоняя Есиповича, спросил у него Сила Тулубьев.
- Заступлю. Не приду у тебя молить подмоги. В твоих-то вотчинках, Сила, на уповоде обернешься, а мои в год не объехать.
- То-то и не люб тебе князь Александр! - выкрикнул Тулубьев. - Не от врагов иноземных, а от князя, от дружбы с Суздалем заступаешь Новгород.
- Ну-ну, полно, Сила! - вступился за старое боярство Стефан Твердиславич. - И мне, как болярину Никифору, люб вольный Новгород, Господин Великий, а вам, чьи вотчинки свились на сорочьем хвосте, как и гостиным людям и ремесленным, люб союз с суздальцами.
- Нам люба, болярин, Русь великая, - выпрямясь, как бы с высоты роста своего громко произнес Тулубьев в ответ Твердиславичу. - Нам любо, чтобы все русские города и люди русские сложились в одно слово, чтобы не вотчинами боляр своих возносились земли русские друг перед другом, а торгом русским, силой воинской и единой волей…
- А головой над Русью сел бы суздальский Ярослав! - оборвав Тулубьева, крикнул Лизута. - Что ж, мужи, послушаем Силу, поклонимся худыми вотчинками нашими и Великим Новгородом Ярославу!