Людская волна отбросила Андрейку к Готскому двору. Перед воротами, у частокола, ограждающего хоромы иноземных гостей, шумно, как на ярмарке. Статный молодец в распашной чуге вышел впереди всех, поднял руку и что-то крикнул. За шумом Андрейка не разобрал слов. Вдруг словно ветер подул:
- Тише! Дайте сказать Спиридоновичу! Говори, Василий! Бывал ты и в Висби, и у свеев, молви за всех слово!
Когда шум притих, молодец приосанился, сдвинул на затылок куний колпак, сказал толпившимся у ворот иноземцам:
- Ольдермена, старосту вашего, желаем видеть.
Из ворот вышел плотный мужчина со светло-рыжей, мягкой и прямой, похожей на недолежалый лен, пышной бородой. Темная просторная одежда его отличалась от других серебряной цепью, знаком достоинства и богатства; колпак на голове - низкий и плоский сверху - заканчивался широкими полями, скрывающими верхнюю часть лица. Остановись на расстоянии, какое приличествовало его высокому положению, он сказал:
- Иоганн Мундт, ольдермен Готского двора и ганзейских гостей. Чем вызвано недовольство ваше?
- Обманом, учиненным гостями из Любека, - резко сказал Спиридонович. - Продали они сукно сидельцам Великого ряда полукипами, в каждой до семнадцати кусков. На показ дано сукно ипское, а в кипах грубое, и мера кусков меньше указанной.
Ольдермен бесстрастно, точно речь Спиридоновича не касалась его, выслушал обвинение.
- Мы ведем торг честно, почтенный гость, - ответил он. - Продаем не кусками, а кипами и полукипами, как уставлено грамотами договорными Готского двора с Великим Новгородом. Наша ли вина в том, что в кипе нашелся кусок меньшей меры? Так бог судил. Что имелось в кипе, то и есть.
Замолчав, он поправил на груди цепь и плотно сжал губы. Потому лишь, что Спиридонович выше его на голову, ольдермен не смог взглянуть сверху вниз на новгородца.
- Не бог судил, а кто продал сукно, тот обманул, - возразил Спиридонович. Ветер распахнул полы его чуги, под нею Андрейка увидел красный кафтан с золотым поясом почетного гостя.
- Так ли, гость, - не согласился ольдермен. - Кто продал и кто купил не смотрели товар в кипе. Свое счастье у каждого.
- Бывает и счастье, - усмехнулся Спиридонович, не отступая перед иноземцем. - Намедни, близ масленицы, брали наши прасолы у свейских гостей рыбу соленую. Разбили бочку, а там наполовину рыба, наполовину потрохи рыбьи да головы. Звали мы тех гостей на торговый суд к тысяцкому. Велел суд за обман покрыть убытки прасолов и указал обманщику: не ходил бы он по три лета со своим товаром к Великому Новгороду. И нынче - не решится спор подобру - позовем на суд.
- Где то сукно, нашим ли клеймом оно мечено? - понизив голос, спросил ольдермен.
- Есть и сукно, и клейма на нем ваши… Покажи, Афанасий Ивкович, образец, по которому сукно брал, и то, подметное, что нашлось в кипах!
Афанасий Ивкович, сухой, с прищуренными глазами и проседью в бороде, опускавшейся на грудь клином, выдвинулся вперед, развернул сукно перед ольдерменом. Тот долго щупал, советовался с готскими гостями, вглядывался в клейма, будто не узнавая их.
- Не пойдем на торговый суд, почтенный гость, - вымолвил наконец. - Решим по-любовному, миром. Сколько в кипе кусков не той доброты и не той меры?
- Семь, - ответил Афанасий Ивкович.
- Сбавлю я цену на сукно, но и вам, гости новгородские, время бы сбавить цену на лен и на воск. Брали мы у вас осенью по ряде меха черевьи, пять сороков, а среди черевьих дали нам четверть сотни лапчатых… Мы не ходили в торговый суд, срядились на том, что будет нам за ту прогаль - сколько лапчатых, столько же горностаев. Мы везем товар в Новгород морем, много везем, а вы, гости новгородские, не все, что есть у вас, нам даете, сами ходите с мехами и воском на ладьях на Готланд, в Висби. Мы торговые пошлины даем Новгороду, а прибыли берем мало. Все, чем торгуете вы, примем в Новгороде, по хорошей цене. Наши гости на море живут, привыкли к морю, а вам… Зачем вам ходить на ладьях? Море наше бурное. Разобьет буря ладью, погибнет товар.
- Наши ладьи не страшатся бури, - поняв хитрость ольдермена, сказал Спиридонович. - Не будет честного торга на Готском дворе - не возьмем ваш товар; сами пойдем в Висби, и в Любек, и в франкские города.
Время к полудню. Слушал бы Андрейка спор новгородских торговых гостей с иноземцами, да ждет небось батюшка. Может, и конь оседлан и припасы приторочены. Далеко Ладога, не сладкая жизнь ждет там. Жаль молодцу покидать Новгород. В дорогу нынче… Где-то приведется ему скоротать ночь?
Глава 9
Воевода Ратмир
Тихо в княжем тереме. От свечей, что горели ночью, пахнет в покоях топленым воском. Пройдет ближняя девушка… Осторожно, так, чтобы не скрипнула половичка, и снова тихо. Галки и те не хлопочут над крышами, не горланят, как прежде; словно чуют - не до них.
Только воевода Ратмир нет-нет да и нарушит тишину. И дома, как на ратном поле, никто не видал его без кольчуги.
Явится в терем - беда! Евпраксеюшка, старая мамка, которую привезла княгиня с собою из Полоцка, заслышав Ратмира, издали семенит навстречу.
- Осподи, бурелом-от! Князюшка в хвори мается, а ты ну-ка! В железах вошел, в сбруе… Поопасился бы!
- Не учи, старая! - отмолвится Ратмир, но Евпраксеюшка чем дальше, тем грознее ворчит.
- Куда уж мне учить, - начинает она, поправляя на голове каптур. Руки у нее желтые, сморщенные. - Рад конем въехать в терем.
В первые дни, как привезли его с Шелони, князь Александр не вставал с перины. Припарки ему ставили, чистовым настоем поили, дурную кровь открывали. И не диво - лесной лохматый боярин "приласкал" витязя, содрал кожу с плеча на плечо, руку помял.
Утром нынче выпил Александр квасу грушевого, подслащенного сотовым медом, поел лукового пирога и тертой ряби, потом задремал. Княгиня Прасковья Брячиславовна села у изголовья с рукодельем бабским. Рукоделье ее - шитье серебром по белой паволоке. Инеем ложится хитрый узор. Но не столько шьет она, сколько смотрит в лицо сонному. Исхудал Александр. На щеках кровь чуть-чуть играет краской. На лбу, на висках сквозь тонкую кожу просвечивают голубые жилки.
На шее у княгини жемчуг низаный, батюшкин дар; каждое зерно в орех - цены нет тому жемчугу. Искрится он поверх летника, отливает розовыми огоньками. Давно княгиня передумала все ближние думки. Год скоро, как она замужем, а живет не своею думой - слушает, что скажет мамка. Укорял ее в том Александр, и самой не хочется так-то, но правду сказывают: старые дрожжи живучи. Зимой собиралась княгиня в Полоцк к батюшке, князю Брячиславу, Александр отговорил ее, сказал: настанет великий пост, сам провожу. Но вот уж и пост к концу, снега тают, а в Полоцк не собрались. Поехал Александр Ярославич смотреть городки на Шелони, а вернулся в Новгород - прибавил горя.
- Ой, кто там?
В тишине хором каждый звук как в колоколе.
Княгиня вскочила, хотела сказать, чтобы унялись, но шум разбудил Александра.
- Параша! - позвал он.
Приподнялся на локте, смотрит в лицо ей. Не разберет княгиня, что у него в глазах, ласка или упрек.
- Останься, не ходи!
Взял ее руку. Взгляд совсем как прежде. Притянул к себе, шепчет:
- Молви что-нибудь!
Радостно забилось сердце. Склонилась к нему, спросила:
- Больно тебе?
Не ответил. Пристально смотрит в лицо. От жаркого взгляда его княгиня покраснела.
- Может, сбитню выпьешь? - сказала и знает сама, не этих слов ждет он.
- Не надо…
Руки его крепче обвили тонкий стан Прасковьи Брячиславовны. Словно жаркий град упал на нее: Александр целует уста, очи… Летник у княгини распахнулся, косы развились и осыпали теплой, душистой волной плечи.
- Милый мой!..
И смеяться хочется ей и плакать от счастья.
- Параша, там воевода Ратмир, - отпустив ее, сказал Александр. - Позови!
- Что ты, как можно! - смутилась и запахнула летник.
- Слово молвить надобно.
- Мамка не пустит, - не в силах противиться его просьбе, попыталась отговориться.
- Ты не спрашивай, ты княгиня…
В рубахе из тонкого льняного холста, украшенной красными мережками и шитьем, перетянутой в талии серебряным поясом, Александр сидит на лавке у стола. В слюдяную оконницу струится солнечный свет. Напротив Александра Ратмир. Витязь снял шелом, но, как бы не желая расстаться с ним, держит его на коленях. Брови воеводы нахмурены. Кажется, хочет он в беседе с князем сказать о чем-то ином, более важном и необходимом, чем разговоры о погоде, о здоровье, об играх дружиничьих.
- Таишься ты, Ратмир, - прерывая воеводу, недовольно промолвил Александр. - Не все сказываешь.
- Что мыслю, то и сказываю.
- Так ли? - взгляд Александра, устремленный на воеводу, стал еще пристальнее и пытливее. - Давно не слыхал я о том, что говорят люди, как живет Великий Новгород, о чем дальние вести слышно?
- Недужишь ты, княже, впору ли вспоминать о вестях?
- Впору. Я здоров, а ты, как старая мамка, ворчишь о хвори, - сморщив переносье, произнес Александр насмешливо. - Ей пристало так-то, а тебе ладно ли? Как бы ни горька весть - не склоню головы.
- Не хвались, Александр Ярославич, - возразил Ратмир. - Хворь страшнее врага.
- Случись с тобой то, что со мною, стал бы ты валяться в горнице, как пухлая болярыня?
- Может, стал бы.
- Не верю. Не твою речь слышу, воевода. Сказываешь чужую, как ученый ворон…
Кровь прилила к лицу Ратмира. Он промолчал, принялся лишь тереть рукавом чело шелома, словно поблазнило там ржавое пятнышко. Бросив обидное слово, Александр пожалел, что не сдержал себя. Он знал прямой и открытый характер Ратмира, любил и уважал старого воеводу. У Ратмира Александр учился мужеству и доблести ратной. Наставник и близкий друг ему витязь. Во многих походах бывал Ратмир, во многих битвах рубился он с врагами Руси. Дед Александра, великий князь Всеволод, отличал витязя, отец Александра, князь Ярослав, называет Ратмира своим другом.
- Не гневайся, Ратмир, на то, что молвил тебе, - нарушив молчание, снова заговорил Александр. - Не ты ли учил меня не скрывать от друзей правды? Не хочешь о большом молвить, пусть будет так, как ты хочешь, но открой малое: что сталось с тем молодцом, который в Шелонских борах поразил зверя?
- Там он, где и жил.
- Звал ты его на Новгород?
- Звал. Может, правду, может, не всю чистую, но займищанин, у которого ждали мы возок из городка, сказывал: от болярского холопства ушел молодец. А за кого бился он со зверем - не ведает; и займищанину не открыл я твоего имени.
Слова Ратмира напомнили Александру ясный солнечный день, снежную полянку в зеленом ожерелье молодых елочек, сугроб, белым шатром покрывший валежину. Вывалился из логовища зверь, отряхнулся… Зло рыча, напал… Сломал ратовище рогатины. Не случись близко молодца или испугайся он, опоздай на миг к зверю - не сказать, чем кончился бы поединок. Как сейчас перед глазами Александра: стоит молодец по колено в снегу и словно бы оробел от того, - что поразил зверя. Это пришлось по душе Александру. "Скромен, а скромность сестра храбрости", - подумал. Не спрашивая, кто он, позвал молодца в Новгород. "Поступиться ли теперь своим словом?" Александр взглянул на воеводу, сказал ему о том, что думал.
- В том, что сказано тобою, нет худа, Александр Ярославич, - молвил Ратмир. - И нужды нет тебе рушить слово. Возьмет молодец клятву перед стягом дружины, добрым отроком будет. А что до того, кем был он, не станем судить. И великий Всеволод и батюшка твой, князь Ярослав, не раз, бывало, брали в дружину из меньших. Не родом и не вотчинами хвалятся дружинники, а мужеством и доблестью в битвах. А поднимут грай вотчинники, с ними и поспорить не грех. Не пора ли вспомнить…
Сказав это, воевода умолк, будто не найдя нужных слов.
- О чем велишь вспомнить, Ратмир? - спросил Александр.
- Не хотелось мне тревожить тебя, Александр Ярославич, горькой речью, да ее не удержишь. Много зла сведал ты от болярства вотчинного, от тех, что сидят в совете господ, чьи вотчины обширнее и богаче иных княжений удельных. Не люб ты вотчинникам.
- Ведаю о том.
- Не все ведаешь, Александр Ярославич. Худые толки идут от верхних: пусть-де князь Александр берет ряду, какую укажет Новгород, а не возьмет - другого поищем князя.
Опираясь о стол, Александр медленно поднялся, прошел в дальний угол горницы и долго, точно впервые видел их, смотрел на чудные изразцы, украшающие гладкий выступ печи. Изразцы привезены из Киева, изделие они тамошних мастеров. Давно, двенадцатый год шел тогда Александру, жили они в Новгороде с покойным братом Федей и матерью, княгиней Федосьей Мстиславовной. Княжие бояре - Федор Данилович и Ратмир - правили княжее дело. В ту пору начали шум верхние бояре-вотчинники. "Поруганы суздальским Ярославом вольности новгородские", - говорили в хоромах, на папертях церковных, в совете господ. - Своею волей поставил Ярослав в Новгороде своих сыновей, а кто они? Малолетки. Стерпим волю Ярослава - наденем на себя суздальское ярмо". Поверили новгородцы наветам, с оружием пошли на друга княжего, тысяцкого Вячеслава, разграбили его двор. Посадили тысяцким боярина Нигоцевича, Бориса Олельковича. "Не любы суздальцы Великому Новгороду!"- орали на вече горячие головы. Послы совета господ пришли в Переяславль к Ярославу и сказали: "Ты, князь наш, не рушь клятвы, княжи на всей воле нашей; или - ты по себе, а мы по себе". Княжичи Федор и Александр, вместе с матерью и дружиной, перед самой распутицей, ночью бежали из Новгорода к отцу.
Совет господ не искал мира с Ярославом. Новгородские послы ушли в Чернигов, звать на княжение в Новгород Михаила Черниговского.
Ярослав выступил с войском. Он сел в Торжке и остановил хлебные обозы, которые шли к Новгороду из низовых земель. Верхние не познали голода, а среди меньших людей, ремесленных и иных, начался голодный мор. Горько поплатились новгородцы за то, что поверили наветам вотчинников. Голод и страх осады заставил их схватиться за топоры. Поднялись против верхних, взяли "на поток" хоромы посадника Вовзы Твердиславича, а самого Вовзу приволокли на Великий мост и свергли в Волхов. Горели бы хоромы и других бояр, если б владыка с попами, с хоругвями и в облачении не вышел из Детинца. Затихло буйство. Чтобы защитить себя и хоромы свои, положили верхние искать мира с Ярославом. Отправились в Торжок послы совета господ с повинной грамотой. Ярослав принял повинную, открыл путь хлебным обозам. Сам он не поехал в Новгород; на княжение новгородское, как и было, посадил сыновей своих.
- Другой князь люб Новгороду, - вернувшись к Ратмиру, промолвил Александр. - Забылась память о том, что было при Вовзе и Борисе Олельковиче?
- Память свежа, не забылась, Александр Ярославич, но время стало иное, - ответил Ратмир. - Силу свою чуют верхние. Суздальская земля разорена Ордой, князь Ярослав не соберет войско, не выступит противу Новгорода; на то надеются вотчинники. Закроем-де криком о поруганных вольностях новгородских глаза меньшим людям, поднимем их против князя. Александр горд, не покорится, уйдет в Переяславль. А не станет сильного князя в Новгороде, тогда вся воля будет верхним.
- Что делать, Ратмир? Ждать боя или миром велишь решить? - спросил Александр.
- Не боем, мудрой волей утверждается княжая власть, Александр Ярославич, - подумав, прежде чем ответить, сказал Ратмир. - Не то зло, что вотчинники в совете господ ищут распри с князем, а то зло, что этой распрей откола ищут они от Руси. Быть ли Руси единой, под стягом великого князя? И дед твой и прадед, возвышая княжую власть в земле Суздальской, ломали силу вотчинного боярства в старых городах - Ростове Великом и Суздале. В мире с городовыми людьми и сельными шли против вотчинников, тому и у нас быть…
Ратмир внезапно умолк. В приоткрывшейся двери показался черный каптур Евпраксеюшки. Мамка выплыла в горницу и всплеснула руками.
- Долго ли будешь, воевода, сказки свои рассказывать? - подступила она к Ратмиру. - Просила, толковала - не тревожь хворого, а тебе горя нет.
На лице воеводы отразились растерянность и виноватая беспомощность. Появление мамки и то, что Ратмир отступил перед нею, развеселило Александра; он не выдержал, засмеялся. Евпраксеюшка отшатнулась в испуге.
- Не бранись, мамка, - сквозь смех с трудом вымолвил Александр. - Не вини воеводу. Он сказал мне то, что знать надобно. И хвори у меня больше нет.
- Слава тебе, осподи! - подперев рукой щеку и покачивая из стороны в сторону каптур, заговорила Евпраксеюшка. - И не хвор, и боек, и на ножки резвые встал… Смутил-то он чем? - Евпраксеюшка обожгла взглядом Ратмира. - Пусть-ко идет из терема!
Не начинать же при князе ссору с упрямой мамкой. Ратмир взглянул на Александра, молча развел руками: "Не вини, мол, княже, ухожу".
Глава 10
Голубиная вежа
О старшем брате Федоре у Александра осталось воспоминание, как о тихом, задумчивом юноше. Федор рос серьезным не по летам, но в играх и в учении он уступал меньшому брату. Лицом Федор был похож на мать, княгиню Федосью Мстиславовну; от нее же унаследовал он и свой кроткий характер. Александр лицом напоминал отца, а характером. - деда своего, князя Всеволода Юрьевича. Горячий, настойчивый во всем, за что бы ни брался, Александр оказывался заправилой всех игр и затей, чем постоянно огорчал мать. Много раз он давал себе слово быть таким же послушным, как Федя. Пока не выбегал на улицу - терпел, сдерживал себя, а на улице забывал обещание; возвращался домой исцарапанный, в разорванной рубахе. Дома он, сознавая горечь того, что сделал, покорно выслушивал упреки и наставления матери.
Федя не любил военных игр, которые затевал Александр, охотнее проводил время на голубиной веже. Книжное учение давалось Александру легко. В двенадцать лет он бойко читал псалтырь и октоих; Федя подолгу зубрил церковные песнопения, прежде чем запоминал их, - Александр повторял их будто не уча. В одном он уступал брату - Федя лучше его водил голубей. Это Александр признавал и во всем, что касалось голубей, слушался его советов.
Когда Федя поднимался на голубиную вежу над крышею терема, голуби садились к нему на плечи, на голову, клевали с его ладоней зерно. Втайне Александр огорчался тем, что с ним голуби вели себя осторожнее. Случилось как-то - голубь опустился к нему на плечо; Александр поймал птицу, прижал к себе и, лаская, погладил.
- Не трогай голубка, Сано! - воскликнул Федя, увидев, что делает брат. - Отпусти!
Александр отпустил голубя, но все же спросил:
- И погладить нельзя?
- Нет. Захиреет он.
Александр знал все грачиные и вороньи гнезда вокруг Городища, где жил летами княжий двор, знал, в каком гнезде сколько яиц, из всех ли вылупились птенцы; наблюдал, как росли птенцы, оперялись, как из некрасивых, голых и желторотых становились похожими на взрослых птиц. На голубиной веже, повинуясь Феде, он не трогал гнезд. Гаврилка, сын дворского Олексы, сказал как-то, что яйца в голубиных гнездах похожи на галочьи. Александр не поверил. Весь день он не поднимался на вежу, но вечером, когда там не было Феди, не утерпел, заглянул. Гаврилка сказал правду. В голубином гнезде все было так же просто, как и в гнездах других птиц.