Сам - взгляд прехитренный, хотя обычно серьёзный. Звание командира взвода расслабляться не дает. Настоящий солдат, из тех, кто всю войну прошёл. На вид лет тридцать, бывалый.
Пузатая кружка рядом с нарядом ждёт смелых. Из фляжечки старшина до самых краёв её наполнил, не поскупился (пейте, дескать, девчат, на здоровье!).
- Товарищ старшина, где ж нам выпить столько? - с сомнением, почти враждебно посмотрела Аня на алюминиевую кружку.
Самой смелой оказалось. Пить не умеет, но очень уж платье красивое. Не столько даже платье, сколько сама ткань - изумрудный атлас. В лисьих глазах зажглась хитринка: мысленно Аня примеряла наряд на себя.
Но кружку допить не смогла. Сделала несколько быстрых глотков - зашлась кашлем.
Не видать, значит, платья.
А старшина только смеется:
- Следующий!
Следующей отважилась Клава. Старшина, конечно же, не мешкая, долил в кружку спирта, чтоб снова было до краев.
Девушка настороженно пригубила резко пахнущее содержимое кружки, сразу видно, в первый раз. Сделала глоток и сморщилась:
- Нет уж, пейте сами. Не хочу я вашего платья.
Нина ещё сомневалась. Её дежурство, а кружка огромная, трехсотграммовая.
Но зелёный шёлк так и просился в руки, и девушка отважно поднесла кружку ко рту.
Выпила залпом
- Молодец! - удивился старшина. - Держи. Заслужила.
Торжественно вручил шёлковую награду, но радости от платья девушка уже не ощутила, только положила его рядом на стол, и он поплыл вместе со стенами, как солнечная система вокруг солнца.
Даже не заметила, как испарились, словно джины из бутылки, и старшина, и все остальные.
Только голос. Строгий, даже злой.
- Кюстрин! Кюстрин!
И звонок пронзительный и долгий, как звонок будильника.
"Командир полка связи…"
Но телефонная трубка выпала из рук, а мысль потерялась в хаосе странных каких-то видений.
Утром командир полка связи явился на коммутатор собственной персоной. Внезапное появление пожилого полковника обычно не предвещало ничего хорошего.
"Кто дежурил?", - донеслось до Нины всё ещё как будто во сне, в голове стоял гул, и каждый звук отзывался болью.
- Аксенова Нина дежурила, - ответил какой-то солдат.
- Десять суток! Отведите её на гаупвахту.
Гаупвахтой служила маленькая комната с крошечным зарешеченным окошком для еды, располагавшаяся в казарме. Аня с Клавой и знакомые солдаты старались скрасить вынужденное одиночество Нины гостинцами.
Заглядывал пару раз в карцер с бутербродами и сам старшина. Видя, к каким последствиям привела его шутка, виновато почёсывал затылок:
"Вот дурак, зачем только спирта тебе налил…".
Но на пятый день командир отменил наказание, а ещё через несколько дней после того, как Нину освободили из карцера, как ни в чём не бывало зачинщик зашёл на коммутатор, как раз, когда все три девушки были в сборе:
- Девчата, хотите съездить за Кюстрин? Там печи, где людей жгли фашисты…
Идти было тяжело, шли какой-то насыпью: земля рыхлая, да ещё и вперемешку с мягкими и крупными камнями, а внизу пролегала железная дорога, уже одичавшая, заросшая, как щетиной, бурной майской зеленью.
…Камни… Нина хотела и не могла не думать о камнях.
Они вспоминались, назойливые, как комарьё, но камары кусают не больно.
В отличие от камней в шаловливых руках немецких мальчишек, не упускавших случая окатить русских сверстников колючим градам. Нина боялась камней, а Илюшка долго не мог смириться с несправедливостью: он, несомненно, куда более ловкий и смелый, чем неповоротливая немчура, и не имеет права дать сдачи.
Полицейский участок. Конец войны, но немцы ещё не верят в поражение. Их, узников, собрали в участке для острастки.
Полицейский брызжет от возбуждения слюной, отчетливо выхаркивая слова: если кто не будет слушать своего хозяина, будем отправлять в концлагеря.
Обратно возвращались в барак понурые. Илюшка с Ниной плелись позади всех.
- Эй! - донеслось откуда-то сверху. - Русский швайн!
Дети, как по команде, посмотрели наверх. В окне второго этажа немецкий мальчик корчил рожи. Смачно выкатил язык и Илья.
Немецкий мальчик неожиданно отпрянул от окна, а через минуту из того же дома выбежал немецкий солдат с перевязанной рукой. Второй, здоровой, он от души скрутил ухо Илье:
- Их апшкайн тайне коп! (*Я оторву тебе голову. - Прим. авт.), - грозно прокричал на всю улицу неожиданно появившийся мститель.
Старшина опустился прямо на траву, приглашая спутниц последовать его примеру, задумчиво посмотрел вниз:
- Где-то здесь в войну был крематорий. Наверное, рельсы туда и ведут.
Старшина вытянулся поудобнее и нащупал под собой что-то странное.
- Здесь какая-то решётка, - принялся он разгребать землю.
За решёткой была пустота, огромная, чёрная. Она как будто приглашала приобщиться к какой-то страшной тайне. Но как ни старался старшина вырвать решётку, казавшуюся непрочным препятствием, она как будто пустила глубоко в землю железные корни, и мужчина опустил руки:
- Эх! Ладно, девчата. Пойдёмте дальше. Должен же быть где-то вход.
Железная дорога, действительно, привела к воротам крематория и тянулась дальше, где зловеще застыли три пустых товарных вагона.
На улице всё ещё стояли бочки с жиром, которым немецкие солдаты смазывали оружие. С человеческим жиром.
Вход в крематорий был похож на звериную нору, но внутри напоминал о временах инквизиции. Только новые инквизиторы превзошли в изобретательности своих предшественников. По бокам коридора тянулись кольца, к каким в колхозах привязывают скот, но вбитые близко друг к другу. Кромешную тьму рассекали, как мечи, полоски света, проникавшие в зарешёченные отверстия в насыпи, на одно из каких и наткнулся старшина. И всё же пробираться во мраке было непросто.
Старшина шёл впереди, нащупывая дорогу. Глаза понемногу стали привыкать к темноте, и можно было разобрать очертания небольшой площадки, заполненной доверху, как стогами, ворохами одежды и обуви.
- Осторожно, девчата, дальше ступеньки, - предупредил старшина. Лестница оказалась эскалатором. Эскалатор вёл только вниз. Остановившаяся машина смерти все ещё помнила железный лязг, стоны и крики.
Старшина нашёл в стене рычаг управления, и страшная машина, вздрогнув, пришла в движение, наполнила темноту скрипом и лязгом.
Ярусом ниже открылась площадка такая же, как первая, но в стога были собраны человеческие волосы.
- Волосами они зимой пушки утепляли, а сало шло на смазку оружия, - нахмурившись, пояснил старшина. - Даже пеплом людским и тем, изверги, землю свою поганую удобряли.
Все масти - светлые, тёмные, рыжие - слились в одно зловещее предзнаменование, и Нине вдруг показалось, что в замершем многоголосии она слышит голоса дяди Фёдора и тёти Маруси….
… Вспомнился сарайчик и раскалённая плита. Нина жарила картофельный блин прямо на ней. Сковородки - привилегия арийской расы, для рабов - только картошка и то не досыта. Блин вкусно шипел, но от запаха горелой еды ещё больше подташнивало. Нина ещё не знала названия этой беды "мигрень", которая накатывала хоть и редко, но внезапно, заслоняя болью весь белый свет. В тот день голова была как будто не своей - вместилищем не мыслей, а боли, так что Нина не пошла на работу.
Утром было даже весело от безрассудного и дерзкого поступка (не всё перед немцами пресмыкаться!), но к полудню тревога стала нарастать. Душа ждала какого-то сигнала; и вот нервно хлопнула дверь, и что-то в груди, как яблоко, сорвалось в желудок. В проёме кухни собственной персоной стоял Шрайбер. Лицо его скривилось от гнева, и во всей отрывистой тираде Нина смогла разобрать только "Фёдор", "Маруся" и "п-ш-ш-ш".
Лесник даже изобразил для большей убедительности змеиными движениями пальцев огонь, что могло означать только одно: если не будешь работать, попадёшь, как тётя Маруся и дядя Фёдор в крематорий.
Шрайбер бросил на прощанье недвусмысленный взгляд на подгоревший задымившийся дранец и исчез также внезапно, как появился.
Работу Нина больше не пропускала.
Ещё ниже высился холмик зубов, выдернутых заодно с золотыми: благородному металлу негоже плавиться в огромном общем котле, к которому людей спускали транспортёром
Большие щипцы на столе подтверждали страшную догадку.
- Здесь такой запах, я дальше не пойду, - сморщила носик самая младшая, Клава.
Старшина не стал спорить:
- Нажмёшь кнопку, когда мы будем внизу, - показал, как работает страшный механизм.
Обратно выбирались ползком. Такие же горы из волос, одежды и обуви высились и за крематорием, но в свете дня казались еще страшнее. Смерть не делит на богатых и бедных, на расы и национальности. Одежда по итальянской, польской, французской моде вперемешку с обносками гнила под дождём одной кучей разноцветного рубища. А волосы, собранные в кучу, казались головой великана, в волосах которого причудливо сочетались разные масти.
Но ещё больший ужас внушала разноцветная гора сапог, босоножек, ботинок и туфель - разных фасонов, цветов и размеров.
Чуть поодаль от неё притягивал взгляд ярким оттенком крошечный красный башмачок.
"Неужели, крошка тоже…"
Додумывать не хотелось, хотелось уйти.
Возвращались уже другой дорогой, через Кострин.
Изрешеченный "Катюшами", он осел развалинами, над которыми возвышались редкие уцелевшие дома. Но большинство зданий война сравняла с землей, уничтожив приметы жизни.
Только на месте одного из домов алели похожие на башмачки бутоны. Некоторые уже расправили лепестки. Наперекор всему розы тянулись из каменных трещин к солнцу…
Нина не могла сдержать слёз. Старшина посмотрел на розы и зашагал быстрее.
Глава 3. "Малыш"
Возвращаясь с Потсдамской конференции на военном корабле, Трумэн чувствовал себя не меньше, чем властелином мира, да и разве не он вершил его судьбу буквально пару дней назад в уютном старинном Цецилиенхофе? Не один, конечно, но очевидно итак: кто бы и с кем не воевал, а будущее принадлежит Сверхдержаве, а он, как гениальный шахматист, может предвидеть исход игры наперёд. Например, то, что Клемент Эттли с его учительскими манерами, конечно, долго у власти не задержится, и вероятнее всего, Черчилль снова вернётся в своё кресло. Сталина, конечно, не брать в расчёт нельзя, хотя даже его внешний вид казался Трумэну нецивилизованным и странным: усищи, белый китель и штаны с лампасами и при этом от него веяло несгибаемой силой, недаром "Сталин" переводится "металлический" вроде…
Снова всплыли в памяти, как из пучины, чеканные фразы: "Что касается вопроса о том, что мы предоставили оккупационную зону полякам, не имея на это согласия союзных правительств, то этот вопрос поставлен неточно. Мы не могли не допускать польскую администрацию в западные районы, потому что немецкое население ушло вслед за отступающими германскими войсками на запад. Польское же население шло вперёд, на запад, и наша армия нуждалась в том, чтобы в её тылу существовала местная администрация. Наша армия не может одновременно создавать администрацию в тылу, воевать и защищать территорию от врага. Она не привыкла к этому".
Конечно, западные границы Польши, были, скорее, предлогом застать Сталина врасплох и продемонстрировать ему принципиальность и силу. Все важные вопросы должны решаться четырьмя державами сообща, а не единогласно коммунистической державой.
Застать врасплох не получилось. Вождь как будто предвидел этот вопрос и подготовил ответ заранее, а теперь только читал по написанному. Упрямо стоял на своём и в другом, действительно важном вопросе: аннулировать вместе с нацистскими законами и фашистскую военную базу, на которую у Трумэна были свои виды.
Между бровями президента залегли две глубокие бороздки. Сам он умолчал в Потсдаме о самом главном. Вернее, упомянул лишь вскользь, как о чём-то малозначительном. И немного обидно даже, что Сталин пропустил мимо ушей его фразу о том, что Америка разработала особое оружие. Похоже, этот самоуверенный диктатор так и не понял, кто теперь истинный властелин вселенной. Что ж, может, и к лучшему.
Совсем скоро весь мир узнает, кто только что совершил революцию в истории разрушений.
Трумэн вернулся взглядом от бирюзового пространства океана, которое никогда не бывает абсолютно спокойным, к телеграмме, которую держал в руках и уже в который раз, скользко улыбаясь, прочитал сообщение Стимсона (военный министр - Прим. авт.)
"Большая бомба сброшена на Хиросиму в 7.15 вечера по вашингтонскому времени".
Трумэн набрал полные лёгкие солёного воздуха, и ему хотелось выдохнуть его вместе с радостным криком: я верил в тебя, "Малыш"!
("Малыш" - атомная бомба, сброшенная с самолёта Б-29 на Хиросиму 6 августа 1945 года - Прим. авт.).
Новости, которые неизменно торжественным голосом сообщали в радиоэфире о сброшенной где-то в Японии страшной какой-то бомбе, вызывали у Нины тревогу. "А вдруг опять начнётся война?" - как бумеранг возвращалась одна и та же назойливая мысль, и девушка старалась отбросить её подальше, сосредоточиться на чём-нибудь приятном.
Хотя бы во-о-н на том катере вдали. Вот бы и ей на таком поплавать…
Нина не заметила, как подкралась и села рядом подружка Анька. Засмеялась:
- Что скучаешь одна на берегу? Ждёшь, когда на катере прокатят?
- Беспокойно мне как-то, - призналась Нина.
- А кому сейчас спокойно. Время такое…
Катер, между тем, причалил к берегу всего лишь в нескольких шагах от подружек.
Четверо парней в военной форме сошли на берег, и один из них, презрительно мотнув головой, громко запел:
"Под немецких куколок
Прически вы сделали,
Губки понакрасили,
Вертитесь юлой.
Но не надо соколу
Краски твои, локоны,
И пройдет с презрением
Парень молодой".
… Но двое из четверых всё же остались: уж больно девчонки хороши, да и просто поболтать хотелось. Аньке тоже только повод дай. Слушает, да хохочет. Парни оба высокие, красивые, связистами оказались, наперебой военные истории рассказывают, но не о подвигах и не о том, как друзей теряли, а всё больше забавные истории, как будто и война была не пожарищем и огненным мессивом, а так, игрой в войнушку, в которой фашистов разбили шутя.
- Что они только не выдумывали, гады, да только и нас голыми руками не возьмёшь, - усмехался беленький, с голубыми глазами.
- Ага, - второй смуглый и тоже подтянутый красавец в подтверждение слов друга вынул откуда-то из кармана изрядно измятую памятку-брошюру, состоящую всего-навсего из нескольких листов, распечатанную для солдат.
- Ой! - с наигранным испугом отстранилась Анька, увидев нарисованную чёрную ведьму, и тут же прильнула к брошюре опять, громко вслух прочитала подпись под сказочной старухой. -
Сядь-ка дружок,
Да съешь пирожок.
Пирожок-то на вид деловит,
А внутри-то пирог ядовит.
- И еду отравленную в домах оставляли, - продолжал светленький. - И в колодцы яд подсыпали. Как-то раз…
Досказать историю не дал замполит, внезапно навис, как строгий учитель над нашкодившими школьницами:
- Аксёнова! Поливанова! В столовой нужна ваша помощь.
Нина даже поёжилась от его взгляда, на фашистов и то добрее смотрят…
Помощь, собственно говоря, была не так уж и нужна. Столовую подметали только утром, но приказ есть приказ, пришлось снова взяться за веники, хотя обеим подругам была известна причина недовольства замполита.
- Аньк, ну зачем тебе этот старик? В отцы ж тебе годится.
Анька только хихикала - сверкала глазищами-миндалинами, так, что было не понять, правда ли втюрилась в лысого, похожего на бульдога майора или ведет какую-то свою лисью игру.
Любовь зла, говорят. Может, и вправду…
Нельзя же поменяться хотя бы на минуту глазами, сердцем, чтобы увидеть майора Чигракова, приземистого, с обвисшей кожей, глазами вертихвостки-подруги.
Вернее, это она раньше вертихвосткой была, а теперь ни дать, ни взять - верная жена. Сколько ни зови "пойдем с ребятами посидим" - все напрасно.
Боится, что майор увидит невзначай. А он будто чувствует в Нине врага, смотрит на неё исподлобья, так бы и испепелил её и заодно всё юное, что стоит на пути к пышной Анькиной груди.
"Люблю украинску породу. Полна пазуха цицок", - говорят о таких, и не важно, хохлушка или нет.
В другой раз, проходя вечером мимо распахнутых окон столовой, услышала Нина знакомый ворчливый голос "собьёт она тебя с пути". Просто обрывок фразы, а как ледяной водой окатили. Да, может, и "она" - не о ней, не о Нине. Может, и не с Анькой замполит беседовал вовсе? Но логика была не на стороне подруги: её очередь мыть посуду, а на других замполит если и смотрит, так только с подозрительным презрением. Не шутка, видно, последняя любовь… Нина пыталась было снова завести об этом разговор с Аней. - Твой замполит хочет нас, наверное, поссорить. - Смешная ты, Нина, - усмехалась в ответ. - Он меня ко всем ревнует. Видит же, парни молодые вьются вокруг тебя. Боится, как бы и я в молодого не влюбилась. Но такое объяснение не оправдывало замполита в глазах Нины. Ревновать - значит сравнивать себя с другими, не в свою, причём, пользу, - старость с молодостью. Значит, не так уж и любит, если не смог подняться над своим самолюбием. А кто предаёт себя самого - легко предаст и другого… Но Аня в такие дебри-рассуждения не вдавалась, порхала себе, как бабочка счастливая, и Нина решила для себя: не хочет человек - не надо лезть в душу. И всё же надеялась, поутихнут-поулягутся страсти, и снова всё будет по-прежнему…
На коммутаторе девчонок ждал сюрприз, по каким-то важным делам пожаловал их общий знакомый, вернее, не совсем знакомый, поскольку знали они не его самого, один только голос…
- Кто дежурит сегодня? Это ты, Нина? (… Аня, Клава…)
Борис не ошибался никогда, знал всех по именам и голосам.
Нина, Аня, Клава о нём знали немного. Только то, что связист - сибиряк, что зовут его Борис и фамилию носит смешную - "Тараканов".
"Усатый, наверное", - хохотали как-то девчонки, сплетничая о связисте.
По голосу, созданному не иначе для того, чтобы разгонять тоску, угадывался весельчак и балагур.
"Ой, девочки, как же я соскучился по девчатам, - даже вздыхать у него получалось как-то особенно, легко и радостно. - Так бы и прижался к вам!"
Борис оказался симпатичным подтянутым блондином. Грудь в орденах, на вид лет двадцать пять.
- А ну признавайтесь, девчата, кто здесь у вас Нина, кто Аня, а кто Клава? - застал с порога девушек врасплох. - Да я и сам по голосу угадаю. Ты Аня, наверное…
- Аня, - засмеялась Аня.
- А я Борис, который вам всё время надоедает. Вызвали в Кюстрин по делам, дай, думаю, к девчатам зайду.
- Ничего не надоедаете, - улыбнулась Нина. - Всё равно мы здесь скучаем целыми днями.
И снова почувствовала на себе чей-то взгляд, под которым хотелось съёжиться, как от холода. За спиной, как тень, снова стоял Чиграков.
Надоедливый, как призрак в старинном доме, - от него хотелось избавиться и выйти на свет.