- А утром за тобой приедет конвой из Круглицы, - спрятал строгий взгляд под ресницами и теперь уже молчал до самого карцера.
Снова в цементном мешке, где холод, как змея, хочет забраться в самую душу.
"Нет, не пущу! не пущу!"
Нина села на пол, обхватила руками колени и так и уснула, качаясь вперёд и назад, как неправильный маятник.
Утром в сон ворвался грохот дверного замка, железный, страшный.
Пришёл начальник конвоя, "разводящий" из Круглицы лет сорока. Нина смутно вспомнила, что лицо ей, кажется, знакомо, одно из многих лиц, слившихся в одно безликое и опасное лицо Карателя.
"Каждое утро скребёт щетину", - подумалось некстати.
- Выходи, лягушка-путешественница, - в голосе металл, и взгляд леденящий хочет насквозь пробуравить. - Проститутка немецкая.
Нина вышла, тихо пошла. Боль в ногах горячими волнами прокатывалась по всему телу.
- А ну быстрей, сука! Я тебя, если б поймал, на куски разорвал бы с собаками, - снаружи металл и огонь, а, внутри, видно, всё кипит. Попробуй, сдержи эту лаву презрением! - Из-за тебя столько работы сорвалось.
На узкоколейке скорое возвращение обещала дрязина. Она остановилась в полкилометра от Круглицы, но Нине это расстояние показалось раз в десять длиннее. Ноги горели ещё сильнее, а мучитель как назло убыстрял широкий шаг.
- Я тебя, сука, сейчас прибью и скажу, что ты побежала, немецкая б. дь, - угрожал всю дорогу.
Наконец, показались ворота лагеря.
Начальник конвоя смерил Нину злорадным взглядом.
- Сейчас будут выводить бригады, на тебя, сука, смотреть. Я тебя специально привез к вахте к семи часам.
Пришли, действительно, в 7.00 - часы сверять можно.
Остановились чуть поодаль, на пустыре:
- Стой, сука, здесь.
Ворота протяжно заскрипели, когда солдаты разводили их железные створки по обе стороны протоптанной дороги.
Разбитая на бригады толпа безликого цвета понуро торопилась на работу.
С обеих сторон колонну держали на прицеле взглядов конвоиры, которых теперь стало заметно больше.
Из железной пасти проёма показалась первая бригада, как разъярённое многоголовое животное.
- Сбежали, сука, а нам теперь конвой усилят, - презрительно сплюнула одна голова.
Презрение, ненависть, страх - сотни пар глаз выражали одни и те же эмоции, а слова летели в вернувшуюся беглянку, как камни.
Вторая, третья бригада поддержали идущих впереди.
- Не сумела сбежать, не хер бегать! - укоризненно и затравленно вырвался из возмущённого гула хриплый голос.
От многоголового тела отделился один заключённый и остановился перед Ниной, буравя её зрачками. Девушка выдержала взгляд в упор, рассчитанный именно на то, чтобы смутить, испугать.
Отколовшийся от колонны был не иначе как шестёркой, каких немало в лагере, и это угадывалось и по нагловато-заискивающему выражению лица и по расхлябанно-суетливой манере держаться.
"Собака лаяла на дядю фраера", - затянул он нараспев и, поймав на себе взгляд конвойного, вернулся в поток серых бушлатов.
Но тут же из колонны раздался другой голос:
; Вопрос завис в воздухе, как топор над плахой.
Спасение пришло неожиданно.
…Возвышавшегося над четвертой бригадой, где были собраны самые закоренелые преступники со всего лагеря, широкоплечего красавца лет тридцати, державшего весь лагерь, было видно издалека.
Природа одарила его не только богатырским телом, но и большими тёмными глазами, тёмно-каштановыми кудрями, прямым точёным носом и изящно очерченными губами.
О таких лицах говорят "ни убавить, ни прибавить". А художники не упускают случая написать с них портрет героев.
В каждом движении молодого мужчины ощущались лёгкость и сила хищника, а его танцующая походка, пожалуй, больше пристала моряку, чем вору в законе.
Звали красавца Костя Бас, и мало кому было известно, "Бас" - фамилия или прозвище. В любом случае, оно очень подходило к его уверенному зычному голосу, заставлявшему повиноваться.
…Быть горожанином и жить в городе у моря совсем не одно и то же. И совершенно иное, отдельное, жить в Одессе.
Когда в детстве докучливые взрослые спрашивали Костю, кем он хочет стать, когда вырастет, фраера, которым посчастливилось не знать его отца, конечно же, ожидали, что мальчонка мечтательно устремит глаза, огромные и карие, как каштаны, в необъятные дали и тихо ответит "моряком" или "капитаном".
Кто же из одесских мальчишек не грезит о море?..
Но только нет, не Костя. ; Первым крупным открытием в его жизни было постепенно пришедшее, сложившееся из намёков, насмешек, недомолвок, осознание, что папа вовсе не капитан корабля и ни в каком он не дальнем плавании. А вернётся, так вряд ли с попугаем и мартышкой на плече, как наобещала в детстве мама.
Похоже, и сама за годы ожидания поверила в легенду об отбывшем в дальнее плавание Одиссее.
Ждёт, надеется, как Пенелопа, храня под косыми взглядами несокрушимое достоинство.
Знала, за кого шла, когда одна, как корабль в открытом море, осталась… И только красота и молодость, как вызов и парус, а вокруг штормит который день подряд, и ни причала, ни маяка. Позади детдомовское детство, освещённое тусклой надеждой: однажды вернётся мать. Возьмёт за руку, и всё будет, как когда-то, когда были мать, отец и настоящий дом, вернее, крошечная комната в общежитии, зато на берегу моря. Не сбылось… Только бабье счастье мелькнуло ненадолго и тут же скрылось ясным солнышком за решётку, оставив единственную отраду - сыночка.
Да, Костя мечтал стать таким так папа, которого никогда не видел - сильным и смелым и чтобы все вокруг боялись. Да, он стал настоящим вором в законе, для которого не существует ни окон, ни дверей, не считая, конечно, тюремных. Во все остальные он способен проникать, как воздух, легко извлекая спрятанные в сейфах бумажки с денежными знаками и дорогостоящие побрякушки. За них, однако, не купить бесценную свободу. И всё-таки нет, Костя никогда не мечтал поднимать на мачте паруса, хоть и часто подолгу задерживался взглядом на бесшабашном Одесском море…
- Цыц, суки! - прогремел Костин бас над колонной. - Не трогать пацанку! Псы на неё, и вы ещё лаете!
Нина подняла глаза и встретилась с сочувствующим голубым взглядом светловолосой пышногрудой красавицы. Девушку в лагере знал и уважал каждый прежде всего за то, что у них с Костей Басом был роман. Нина тоже знала, что голубоглазая Лариса на воле жила в Ленинграде и угодила на зону за какую-то кражу.
Следующая бригада прошла в лес молча…
Очень странное ощущение (мистическое даже) знать, что в мире есть кто-то, удивительно похожий на тебя, если у тебя нет близнеца.
Как отражение в зеркале, то же лицо: глаза, нос, губы… те же брови.
Может быть, и судьбы похожие. Но этого Нине не суждено было узнать.
"Тонь! Виноградова!"
В первый раз, когда её так окликнули, Нина удивлённо смотрела на перепутавшую.
- Что смотришь на меня так странно, Тонь?
- Я не Тоня, - тихо ответила Нина.
- Как не Тоня? - изумлённо таращила молодая женщина впалые измождённые глаза, чуть искривились в усмешке полные обветренные губы. - А кто же?
Пристально всматривалась в исхудавшее бледное лицо Нины, искала, видимо, отличия.
- Вроде и, правда, не Тоня, - засомневалась, наконец. - И голос не Тонин.
Разница, конечно, была, хотя Нина и сама удивилась, когда увидела в первый раз эту Тоню.
Такие же волосы, но у Тони чуть волнистые. Черты лица похожи очень, только у Виноградовой ресницы не такие пушистые и рот чуть побольше, и ростом, кажется, Тоня чуть выше.
Но это заметно, только когда обе девушки рядом. А встречались они почему-то редко и ненадолго. Иногда перекидывались несколькими фразами, всегда об одном и том же.
- Кричат "Виноградова", а я "Аксёнова".
- И у меня так же, - несмело улыбалась девушка в ответ. - Кричат "Аксёнова!", а я говорю: "Виноградова я".
Больше говорить почему-то было не о чем.
Тоня точно стеснялась этого сходства, спешила поскорее закончить беседу.
Нина часто замечала, что, завидев её издали, Виноградова старалась свернуть, чтобы не встречаться лишний раз с двойником.
Осторожная и вместе с тем вполне компанейская, такие вообще редко попадают в тюрьмы, и даже если оказываются по недоразумению за решёткой, то ненадолго. Может быть, именно поэтому и оберегают себя от ненужных знакомств, чтоб не впутаться ненароком в какую-нибудь историю.
За Ниной же после побега прочно закрепилась слава хулиганки, от которой можно ожидать всего, чего угодно.
Настороженность, граничащая, между тем, с уважением, читалась порой в лицах тех, с кем Нина встречалась лишь время от времени.
Вскоре после того, как Нина вышла из карцера, к ней осторожно приблизилась заведующая столовой - высокая статная женщина средних лет с толстой чёрной косой.
- Ниночка, миленькая, - неожиданно начала она изменившимся голосом; в нём вдруг появились вкрадчивые, заискивающие интонации. - За что ты хочешь меня убить? У меня на свободе дети маленькие…
- Ты что, с ума сошла? - оборвала Нина заведующую, умоляюще заглядывавшую ей в глаза. - За что я тебя буду убивать?
- Мне сказали, что ты меня собираешься убить… - всё ещё недоверчиво продолжала заведующая.
От её взгляда на душе у Нины стало неуютно, всё равно, что ночью в мороз идёшь через лес. И вместе с тем было почему-то смешно. "За что ты меня хочешь убить?". Надо ж такое придумать!
Неужели она и впрямь стала за какие-то месяцы похожа на головорезку похуже тех, которые приходили их курочить в первый лагерный день? Неужели эта женщина не видит, что она не только человека, но и мышь не убьёт?
И хотелось встряхнуть испуганную мать маленьких детей за плечи как следует и вместе посмеяться над нелепицей.
Но женщина продолжала смотреть настороженно и жалобно, и Нина отвела взгляд в сторону.
- За что мне тебя убивать? Ты ничего мне не сделала… Я даже не знаю тебя…
Нина поспешила закончить неприятный разговор и, не слушая растерянное бормотание заведующей, пошла прочь.
В другой раз такой же взгляд она почувствовала на себе в тамбуре. Немолодая женщина уступила ей место у умывальника.
- Мойтесь, мойтесь…
- А ты чего? - удивилась Нина.
- А я подожду, - отошла в сторону. - Тебе попробуй не уступи. Ты же в армии была. Вы, солдатки, такие…
Женщина застенчиво улыбнулась.
- Нет уж, - Нина отнюдь не чувствовала торжества от того, что её начали бояться, о котором мечтают мелкие хулиганчики. - Я подожду…
Как всегда крик "Без последнего" застал врасплох и нестройной колонной барак двинулся к выходу. Забыв про вежливость и страх, женщина, уступившая Нине место у умывальника, оттеснила её назад.
У самых дверей вперед протиснулось ещё несколько человек. Нина вдруг с ужасом поняла: сзади никого, а впереди только конвойный с плёткой наготове.
Девушка даже закрыла глаза, ожидая, что вот-вот резиновая опустится на её спину. Но удара почему-то не последовало.
Глава 8. Осьминог
"Что же ты наделала?" - Память вдруг решила жить сама по себе, отдельно от своей хозяйки, а хозяйке хотелось сказать непослушной: "Замолчи", но заглушить нахалку было невозможно. Снова и снова из разноцветного тумана выплывало полноватое лицо начальника лагеря, любопытные, чуть прищуренные глаза. И голос, сочувствующий и непреклонный.
"Почему же ты бежала не к железной дороге?" Дымится сигарета.
"Я не знала, что в той стороне железная дорога".
Дым или туман, или то и другое одновременно?
- Дурочка ты, дурочка! Ведь скоро же амнистия!..
В сердцах опустил руку-плеть с сигаретой. Пепельница на столе - большая морская раковина. Но это уже не важно. Отливает изнутри перламутром. Память-зануда, молчи!
Не увидеть, значит, моря, никогда. Море, море - глупая мечта. Кто и когда его видел? Никто, никогда, а стало быть, и нет никакого моря. Иное дело - лес. Никто не усомнится, что он есть. И карцер… Карцеры повсюду, и даже кажется иногда, что в мире нет ничего, кроме карцера. Ни-че-го…
Может быть, море и было когда-то на земле, но это было до тюрьмы, а теперь моря нет и, наверное, не будет никогда.
"Ведь скоро амнистия…". Нет, не думать ни о чём, ни о чём… Но небо-то повсюду, такое бездонное, всё в морских мерцающих звёздах. Плыть бы и плыть…
Решительно и сильно, как лодку от берега, лодочник-конвойный втолкнул Нину в карцер.
Девушка даже глаза закрыла, сожалея, что миг не вечность. Тогда можно было бы никогда не видеть карцера. Но миг всего лишь мгновение.
Нина открыла глаза и увидела себя…
- Тихо, тихо, тихо… Это ж я, Тоня Виноградова.
- А, Тоня… - Нина облегчённо вздохнула. - А то я думала уже, с ума сходить начинаю. Представляешь, открываю дверь, и вижу, что я уже в карцере.
- Ещё как представляю, - нервно хихикнула Тоня. - Открывается дверь, и я вижу, как меня толкают в карцер.
- Ох! - застонала Нина. - Плохое это веселье, Тонь. Так ведь и впрямь можно себя с собственной тенью перепутать. Тебя-то за что?
Кого-кого, а послушную Тоню Виноградову Нина в карцере и представить не могла.
- Молчи, Нина, - застонала в свою очередь Тоня. - За отказ от работы…
- ??? За отказ?.. Ну да…
- Да! - изумление Нины почему-то обидело Тоню. - Ангельскому терпению и тому конец когда-то приходит, что ж говорить о нас, смертных… Не могу я больше здесь, Нина. Не-мо-гу-у…
- Понимаю, понимаю, - Нина будто слышала саму себя со стороны. - И я не могу, да что поделать, ничего и изменить ведь нельзя. Кажется, и жить ещё не начала, а только жду чего-то… Кажется, вот-вот, и начнётся, наконец, жизнь. Как будто бы ещё не родилась.
- А у меня, как будто умерла. Или будто я уже глубокая старуха, и всё давным-давно в прошлом, и осталось только вспоминать.
- Только вспоминать, - эхом отозвалась Нина.
"Что же ты наделала?"
Тоня как-то сразу замолчала, закрыла глаза, вытянулась на холодном полу, а Нина смотрела на неё и старалась не думать, не вспоминать, только жадно шарила взглядом по углам, как в поиске спасения.
Кто и зачем оставил на полу скрюченный гвоздь и почему его упустили из виду надзиратели, Нина так и не узнала. Она даже не хотела умирать, хоть и настойчиво пульсировало в голове "не выбраться из лагерей". Всего лишь выйти из карцера, не видеть, не слышать себя со стороны, и не важно, какой ценой.
Кровь потекла неожиданно резво, закричала, застучала в дверь карцера Тоня, а в разноцветном тумане стало почему-то много красного: "Дурочка ты, дурочка! Ведь скоро же амнистия!.."
И снова сквозь туман голоса, сливаются в один, женский, и снова повторяет один и тот же вопрос: "Что же ты наделала?" Но уже всё равно. Катиться дальше некуда.
"Перекати-поле", - проваливаясь в туман, прошептала Нина где-то услышанное слово.
- Что это?
- Трава такая, - усмехнулась в тумане какая-то женщина, - что от ветра в степи убегает, а куда бежит, - сама не знает.
Женщина невысокая, скуластая и смуглая, в длинной какой-то одежде, но разглядеть её как следует Нина не успела.
- Трава такая, - ответила врач, молодая калмычка, вглядываясь в глаза Нине. - Слава Богу, жива!
Рука ещё долго болела, хотя на работу Нину не водили, давали баланду и триста грамм хлеба, и так продолжалось достаточно долго. Она уже думала даже, так будет всегда, но о ней, разумеется, вспомнили.
Карцер, нет, он был, конечно, не морем, а живущим в нём огромным осьминогом, и щупальца его снова и снова тянулись к Нине. "Нет, не отбыла ты ещё наказание, возвращайся назад", - говорил человеческим голосом осьминог, проглотивший само Время.
Нина боялась снова встретиться с Тоней, но там отбывали провинность восемь других женщин, лиц которых Нина, к счастью, не помнила. Все восемь непрестанно курили. Время, проглоченное осьминогом, снова начинало отчёт от точки невозврата. Считать дни было приятнее по тем радостным моментам, когда приносили баланду и двести граммов хлеба в придачу, а вечером поили кипятком.
Вода, баланда, хлеб… больше ни о чём не думать, никого ни о чём не расспрашивать. Не думать, не думать, не думать… Принесли кипяток - значит вечер. Спать. Железная дверь, пол, хорошо, что здесь деревянный - не цементный. На нём вполне удобно спать, если бы не наступали с четырёх сторон стены, упрямые, с осыпающейся от времени штукатуркой.
Спать, хотя и очень холодно, но прижавшись друг к другу, очень даже тепло, и даже хорошо, что так много народу набилось в карцер.
Только вонь от параши невыносимая. Если б только можно было на время не дышать, но Время проглотил осьминог. Разноцветный туман и кто-то в нём всё также курит сигарету. Сколько, сколько дыма!
- Послушайте! Я знаю, как выйти из карцера!
Нина почему-то снова будто видела себя со стороны, хотя никакой Тони Виноградовой рядом не было. Или у них появился другой, третий двойник? И этому двойнику сразу поверили, такой весёлый и безбашенно-уверенный был у него голос.
- Как? Как? - спрашивали женщины.
- Очень просто! Мы разведём костёр.
- Костёр? - удивились сразу восемь голосов.
- Именно! Костёр! Они увидят дым, и откроют дверь.
- Правильно… Правильно девчонка говорит… Молодец!.. Молодец, хорошо придумала…
Нина первая, подавая пример остальным, выдернула из прогнившей от времени телогрейки клок ваты и торжественно бросила его в центр карцера, на место будущего костра, на котором сожгут, наконец, осьминога.
Женщины весело и послушно, точно того требовал странный какой-то обряд, повторили то, что только что проделала Нина.
И вот он пылал, провозглашая всеми своими языками справедливость. Но двойнику и этого было мало.
- Наломаем штукатурки, - весело скомандовала Нина и снова подала пример, отколупнув увесистый кусок.
Стена облысела пятнами, обнажая время, а надзиратель уже спешил на запах палёного по коридору.
Дверь осторожно скрипнула, но не тут-то было…
- Пли! За Родину! За Сталина!
Сразу девять кусков штукатурки полетели в дверь, а за ними ещё и ещё…
"Ещё один удар, - разогнал туман голос по ту сторону двери. - И буду стрелять без предупреждения".
- Хватит, - выдохнула Нина. - Сейчас нас будут выпускать.
Выходили друг за дружкой, по одной. Каждая в дверях получала свою заслуженную затрещину. Только Нину обошли стороной, никак не похожа была худышка с длинными ресницами на зачинщицу. В зону, тем не менее, не отпустили и её. Всех девятерых конвойные распределили по разным камерам, откуда по одной же вызывали на допрос, и кто-то из женщин выдал, что зачинщик как раз-таки Нина.
И, оказалось, Время сгорело вместе с осьминогом. Или просто растворилось в дыму. Только снова всплывало в разноцветном тумане знакомое лицо и голос: "Так. Доигралась. Аксенова. До саботажа. Что ж, сама виновата. Десять лет и год в БУРе!".