Дмитрий приказал трубить поход. Трубачи подняли длинные тяжелые трубы, и это поле в последний раз услышало их долгий звериный рев.
Глава 15
КОЛОМНА
По улице, заросшей травой, мирно вились тропинки. Синеватой плесенью оброс сруб колодца. У колодца стояли женщины. Воды не черпали, бадей возле них не было.
Кирилл шел, оглядывая плетень, частоколы, серые стены изб. Где тут ее стена, ее огород? Вслушивался: не прозвучит ли где-нибудь ее голос.
Одна из баб крикнула:
– Не с торгу ль, удалец?
– А по чем угадала удальца?
– По ухватке да по поглядке.
– Зорка!
– Не с торгу ль?
– Оттоль.
– Что там про войну слыхать?
– Побьют татаровей.
– Ужли ж?
– А нешь нет?
– Кто же знает?
– Знаю, побьют. На торгу татарина поймали.
– Ой, господи!
– Поймали! Минула беда.
– Ну, слава те, господи! А мы все слухаем, не завопит ли кто.
– А тогда что?
– Бежать стаНем. – Куда ж?
– В леса. Там не сыщут.
– А ежли…
– Загрызем! Все одно – не дадимся.
– А не все ль одно – мужик ведь!
– Сказал! Татарин-то?
– А ваши-то где?
– А на татар пошли.
Кирилл подумал: "Будто на медведя пошли али на бобра. Ох, бабы!"
– А где тут Анюта-вдовка живет? Вестно?
– А те на што?
– Да я ей давал порты стирать.
– Ой, молодец, давно, видать, дал!
– А что?
– Да ей тут уж год нету.
– Чего ж так?
– Да она одного молодца на казнь подвела – засрамили.
– А что за молодец?
– К ней один расстрига сватался, а она его – назад в монастырь.
– А! – смекнул Кирилл. – А куда?
– Да не то в Рязань, не то в березань.
– А все ж таки?
– К родителям.
Сердце остановилось: умерла?
Но баба разговорилась:
– У нее отец там гдей-то, на хлебном торгу прикащиком.
– А! Ну счастливо вам жить, бабоньки!
– Да мы и так не тужим. Тебя вот жаль.
– Ну-ка?
– Пропали порты-то – в Рязань увезла!
У колодца засмеялись. А Кирилл подумал: "Истинно: душу мою отстирала от пакости".
Он снова спросил, но суровее:
– Так верно, хохотухи, что уехала?
– Ну верно, верно. Перед Ильиным днем купцы туда с обозом ехали, так и она с ними. Вот уж другой год пошел.
– А где ж ее дом-то?
– А пониже к речке. Эна, отсель видать – крыша соломляная.
Баба подняла руку, указывая туда, и Кирилл приметил: статна молодка.
А может, тоже сейчас вдовкой станет. А может, и не чует, что уж стала вдовой?
Он поклонился ей и пошел. Свернул в боковую улочку и, еле пролезая между двумя заборами, пошел к соломенному верху Анютиной избы.
За тыном под яблоней рылись в земле цыплята и прыснули прочь, когда он распахнул калитку.
Пожилая женщина строго и опасливо смотрела ему навстречу.
– Здравствуй, сестрица!
Женщина молча поклонилась. Нехорошо было сразу приступать к делу, но женщина была одна, смотрела опасливо, дни стояли тревожные, и Кирилл заспешил:
– Я об Анне думал спросить. Где она?
– А почто?
– Она постирать обещалась, так я зашел.
– Давно уж ее тут нету.
– А где ж она?
– Постирать-то и я могу. Приноси, ладно.
Он повернулся, чтоб идти, и, будто нехотя, спросил:
– А куда ж она, Анна-то, делась?
– К брату переехала. На Рязань.
– Он у нее что ж, в самом городе?
– В Затынной слободе. Огородник.
– Он что ж, не жил тут, что ли? Чтой-то я его не знаю. Как звать-то?
– Горденей.
– Не слыхал.
– Да он тут мало и жил. И Анна-то ведь рязаночка. Сюда замуж отдана.
А жизни-то и не вышло.
– Как это?
– Так, милой, какая ж жизнь: полтора года с мужем прожила, мужа убили. И не рассмотрела мужика, а уж овдовела. Третий год вдова. У брата жена теперь померла, поехала за его ребятами приглядеть. В чужой семье молодой бабе разве жизнь?
Сколько годов Кирилл ничего не слышал о ней. Все, чего недоставало, выведал.
– А ты-то, сестрица, чего тут?
– А нас она на постой пустила. Деревню нашу сожгли. Муж – старик. Я у него третья жена. Он на плоту. Игнатий Вожжа. Нешь не знаешь?
– Как не знать!
– Ну то-то!
– Ну прости, сестрица.
– Так приноси, постираю.
– Принесу.
Он вышел. Стало так просторно вдруг. Шел и думал: куда ж идти? Только теперь понял, что для нее сюда шел, что без нее тут нечего делать.
День клонился к закату. Позолоченный маковец на Воскресении загорелся красным огнем. Но с Устья опять потянуло сырою мглой.
В корчме было людно. Всюду было людно – в банях, в церквах, в корчмах.
Он сел у самой двери. Корчмарь подошел услужливо и льстиво:
– Али горлушко пересохло?
– Нет. Дай сперва так посидеть.
– А то нонче баранинка вельми хороша.
– Ну, не обидь!
– Да уж пойду поищу. С хреном будешь?
– А ты уговорлив!
– Дело такое.
– Ну, к хрену и медку поднеси.
– Да без питья какое ж угощенье.
Кирилл смотрел, как не спеша наплывает вечер.
Старик в высоком кругловерхом странническом колпаке, с берестяной кошелкой за плечами вошел, постукивая палкой, как слепец, но зорко оглядел застольников. Он примостился невдалеке от Кирилла. Сидя так среди говоров и хмельных возгласов, старик отдышался и негромко предложил:
– А может, побывальщину спеть?
И словно волна тишины захлестнула всех. И голос певца, сначала, у запева, нетвердый, прояснялся, светлел, разрастался. Размеренно и спокойно, как река, текла песня, как длинная дорога вела.
Дороги тянутся далеко… Ушла Анюта, унесла свой стыд. Застыдили бабу. Застыдили за предательство милого. А был ли он ей мил? Да и она только теперь стала ему так мила, что сердце ссохлось…
А ведь хаживала среди этих стен, голосила по покойнику-мужу, сокрушалась о Кирилле, когда схватили. Стены стоят, на которые ее тень ложилась. А ее уж нет. И след ее в пыли потерялся, и голос ее здесь отзвучал. И какова она, пожалуй, сразу не вспомнишь. Запомнилось только, что из-под повойника на висках у нее всегда выбивались золотистые колоски волос и скулы были покрыты коричневыми волосками. А в углах рта – глубокие и влажные ямки. И вдруг вся она встала под мерную песню странника. Ее взгляд из-под густых бровей: темный, пристальный, молчаливый взор. Широкий подбородок и широкая шея. И прямые, не по-бабьи крутые плечи. И высокие, будто девичьи, груди под расшитой холстиной. А старик пел, как Алеша Попович уговаривается с Батыгой:
Ну уж ты, Батыга, поганый пес,
Не замай ты города Киева,
Не мути ты матушку Непрь-реку,
А спусти татар в красен Киев-град.
Пусть казнят бояр, пущай вешают,
Пусть купцов-жильцов потрясут слегка.
Ворошите у них злато-серебро,
Вы берите у них добрых коней,
Порушьте терема златоверхие.
И пока ехали татары в Киев, пока рушили терема, и городовые стены, и соборы, пока возвращались с несметной добычей из разоренного края стемнело.
Светлые космы певца тихо покачивались в лад песне. Он пел строго, но спокойно, все это было давно, иначе к не могло случиться. Но Алеша увидел, что не сдержал Батыга зарока: пожег всю страну, погубил Киев и замутил русской кровью Непрядь-реку. Старческий голос вдруг возрос и наполнился неожиданной силой; сердца слушателей дрогнули, словно вся песня складывалась сейчас и надо каждому кинуться на неверного пса Батыгу, схватить обманщика за ноги и, как топором в лесу, прочищать себе улицу сквозь войска татарские, доколе Батыга не взмолится:
Укроти ты свое ретиво сердце,
Опусти-ка свои руки белые,
Оставь ты мне хоть на приплод татар,
Оставь мне поганых хоть на семена.
И кто-то вздохнул из глубины корчмы:
– Хорошо б с корнем, чтоб и на семена не осталось!
А корчмарь между тем раздул бересту на угольке и затеплил светец.
Кирилл увидел, что ковш его давно выпит да и баранина съедена, и, видно, мешал чего-нибудь хозяин к меду для крепости – в голове ныло и ломило в висках.
Певец взял из рук хозяина чашку и ломоть хлеба и пошел к двери.
Кирилл следил за ним.
Старик сел на порог и в теплой мгле сумерек покрошил хлеб в похлебку.
Когда ломти напитались, он костлявыми черными пальцами доставал их из чашки и не спеша ел, а жижу допил через край. Кирилл наклонился к нему:
– Отколь у тебя, дедка, сила петь?
– Изнутри, детка.
– Видно, широко у тебя нутро!
– Хоть и не ширше матушки-Руси, а будто с ней вровень.
– Спасибо тебе, дедушка.
– А за что ж, милый? У тебя нешь не такое же?
– А кто его знает? Недомыслил того.
– А ты домысли – горек человек, ежели всей Руси не вмещает, горше татарина.
Старик протянул обратно корчмарю свою чашку:
– Прими, добрый человек.
– А ты куда ж?
– В путь надо.
– К ночи-то?
– Слепцу и день темен. А зрячий свой путь и во тьме зрит.
– А все, думаю, боязно?
– Боязней того на бой идти. А тыщи людей пошли, убоя не убоялись.
Чего ж опасаться единому да ветхому?
– Да не в бой ведь выходишь.
– В бой, сыне, в бой! Кто копьем, кто разумом, а кто голосом свой удар несет. Пойду: может, еще где спою. А там уж и заночую. Он ушел, постукивая посохом. Его страннический колпак уже потерялся во мгле, когда Кирилл вскочил и заспешил вслед.
– Дедка!
– Ась?
– Дозволь спросить. Ты про татар пел, про то, как русский богатырь позволил им в Киеве бояр да князя грабить? О чем тут сказ? Не разумею я.
– Запомни: Киева-града, Руси богатырь не велел касаться! Но враг разве разбирает, где правый, где виноватый! Сам хрестьянского врага хрестьянской рукой души. А врага на помогу не кличь – чужой рукой Русь не поправишь. Вот о чем тот сказ.
– А можно поправить?
– Пытлив больно!
– А думаю, было время, когда ни купцов, ни князей не было, так жили.
– Было. Народ, сказывают, тогда по лесам жил. Их не было, так жили.
– А будет когда, что никого их не будет?
Старик покачал головой, наблюдая за Кириллом:
– Так, видно, богу надобно, чтоб были.
– Нигде того не писано – про русских князей.
– Не писано? – улыбнулся старик. – А попы ж говорят!
– Читал, как убивали князей. Брутий убил кесаря. Многих римских кесарей убивали. А может, то и у русских было, но нигде о том не записано!
– А ты, вижу, книгочей!
– Дмитрий, коли победит, высоко занесется. Из наших костей башни ставить надумает!
– Дмитрия не станет – Василий станет, что у него растет. А доколе князья башни городят, не жди пощады нашим костям! Может, народ поймет, что силен князь народом. А коли народ своей силы князю не даст, где ее взять князю?
– Так как же ж быть, дедко?
– Надо народу свою силу познать. А на то надобно время. На досуге с князем спорь, а коли враг у ворот, держись за князя. Но время свое знай да ступай в корчму обратно. Корчмарю-то небось не заплатил?
– Ну прощай, дедка.
– Иди, иди.
Кирилл в корчму не вернулся. Он шел в тумане, раздумывая: "Бабы да я – только мы не несем в эти дни страды. Гоже ли таиться у корчмарева светца при моей могуте, при моих силах?"
Он вспомнил, как тосковал в Царьграде по родине…
"Душно без родины. А ежли теперь побьют, пуще насядут на нас татары".
С площади донесся гул голосов, и Кирилл остановился. Неожиданно в темноте заблаговестили. Что означал неурочный этот звон? Он заспешил к собору.
Навстречу ему вырвался из тьмы, проскакал и сгинул во тьме всадник. И еще несколько всадников промчалось вслед.
– Гонец!
Кирилл кинулся бежать к народу. В церквах звонили. Попы служили молебны о ниспослании победы. Меняя коня, гонец успел сказать всем, что битва началась. Город наполнился криками:
– Бьются!
– Где же?
– Верст за семьдесят.
– А как?
– Послали только сказать, что встретились.
Заголосили, запричитали бабы. Со всех сторон потек их разноголосый протяжный вой.
А гонец, охраняемый стражей, уже мчался с вестью где-то во тьме, лесными просеками, к Москве, и звери кидались прочь от неистовой быстроты коней.
Всю ночь принимались звонить. Церкви не пустели. Каждый спешил от себя поставить свечу, заказать молебен.
К утру в Коломне сменился второй гонец.
– Наши берут!
– Ой, правда ли?
– Господи! Слава тебе!
– Возьмут, не сумлевайтесь. Поганцы побегли.
– Батюшки! А наших коломенских никого не видал?
– Где ж там видать!
– А Мишу Кувердю не знаешь?
– Не слыхал.
– И Прошу не знаешь?
– Да нет. Я суждальский.
– Так бьют, значит?
– Бьют окаянных.
– Ну сохрани тебя господи!
Днем уже знали: войска кинулись преследовать бегущих татар.
С деревьев летели листья. Повсюду звонили колокола, всюду гудели веселые говоры и переклички; казалось, что это весенний пасхальный день, полный торжественного звона, досуга и радости.
Еще войска Дмитрия не ушли с Вожи, а в Коломну уже начали прибывать очевидцы боя. Их встречали нарасхват, и в их рассказах правда мешалась с мечтой, благо верили всякому слову.
– Побито татар, братия, тьма. Потоплено да потоптано тьма. Несть числа. И всех князей татарских побили. Теперь иссякнет Орда!
Мчались гонцы. Наспех меняли коней, спешили к Москве. Между воинами шел спор:
– Ты слазь. Мне скакать на Москву, я уж отдохнул.
– А я и сам не притомился.
– Семьдесят верст-то проскакавши?
– Сам поскачу, слыхал? Коня!
И гонец пропадал, оставляя позади лишь затихающий топот.
Кирилл смотрел им вслед. Москва за лесами.
Глава 16
ОЛЕГ
Великий князь Рязанский Олег Иванович узнал о битве на Воже двенадцатого августа. Еще воины Дмитрия обшаривали привожские леса, а вестник уже рассказывал Олегу об избиении татар.
И весть о победе Дмитрия Олегу была горька.
Но он выслушал весть стоя, сохраняя тот же строгий и неподвижный взгляд из-под густых бровей.
Высокий, сухой, жилистый, он носил темные одежды и оттого был стройнее и строже. Он стал великим князем Рязанским в том году, когда Дмитрий только родился. Желтоватое лицо его казалось смуглее от седины, пробравшейся в синеватую тьму волос. Бороду подстригал, и она клином выдавалась вперед. На левой щеке сидела пунцовая родинка.
– А Дмитрий Иванович здоров?
Гонец понимал, что Олегу была бы целительна весть о ранах или о гибели Дмитрия, но не выдал своей догадки и ответил спокойно:
– Жив-здоров. – Слава богу. А в битве сам был?
– Впереди всех.
– А много побитых?
– Москвитян мало. А татар тьма. Редко кто ушел. Именитых мурз, сказывают, побили.
– Кого ж, не слыхал?
Гонец перечислил. Олег воскликнул:
– Самые любовные Мамаю! – и пожалел, что выдал свое волнение.
Олег отпустил гонца и отошел к окну. Он стоял, облокотившись о подоконник.
Дубовый терем, сложенный из огромных вековых бревен, высился над Окой. Поверх молодых деревьев и крепостных стен в окно виднелась широкая река, и чьи-то ушкуи, подняв латаные паруса, плыли к Волге, вниз по течению. Ветер дул с севера.
"Ему и ветер друг! – думал Олег. – Небось татарские стрелы назад сносил".
Он отвернулся от окна. На бревенчатых стенах висели тяжелые ковры, привезенные из Орды и подаренные зятем – мурзой Салахмиром.
Мир изменился за один день. Пока Орда гордо стояла на востоке, Москва на западе была не столь страшна. Войны с Тверью отвлекали Дмитрия от Рязани, а если б он и обернул свой меч на Рязань, можно было бы оборониться от него союзом с Ордой. Теперь не то – Олег остался лицом к лицу перед Дмитрием. А Москва его встала из лесов превыше всех городов Руси. Обрастая городами и княжествами, поднялась как глава Руси. Страшно!
"Почему не Рязани быть главой? Славнее и древнее Москвы. Больше крови лила за Русь".
Олег любил свой народ, этот живой мягкий говор, эту просторную реку, текущую вниз, в заливных лугах. Орда пожигала, заливала кровью милые рязанские земли, родные города. Но Олег снова и снова вставал на пепелище великим князем.
"Еще есть великий князь Тверской. Но долго ли Дмитрий потерпит трех великих на одной великой Русской земле?"
Внезапная мысль обожгла Олега:
"Ударить бы на него теперь, пока не оправился от Вожи".
Но вспомнил: гонец сказал, что москвитян убито мало. И к тому же еще памятен рязанцам позор, принятый от Москвы, когда Боброк вдребезги разгромил Олега, изгнал из княжества, а в Рязань посадили княжить ненавистного Володьку Пронского. Будто Олега уж и в живых не осталось.
Поддержал Салахмир, а то не выбить бы князя Пронского. Но одни татары помогли, а другие явились – город сожгли дотла, самого Олега изранили.
Шестой год рубцы не заживают.
Жизнь грозна и тяжка. Если б разбили Дмитрия, возросла б сила Орды, но и Олег возрос бы.
В это время пришел Архангельского собора поп Софроний: книголюб, проныра; знает о всем прежде всех. С ним хорошо говорить – мысль с лету ловит. Но Олегу не хотелось, чтоб кто-нибудь уловил его мысли теперь.
Накланявшись сперва иконам, а потом и князю, поп кротко остановился у двери. Олег подошел к нему под благословение.
То улыбаясь, то вздыхая, Софроний всматривался, как настроен Олег. – Слушаю, отче Софроние.
– Я о том сомневаюсь, Ольг Иванович, как нам отнестись к вестям о побоище?
– О сем епископ знает.
– Рязанцам отец – ты!
– Надо бога благодарить: нехристей повергли.
– И епископ так же речет.
– Ну еще бы!
– Вознесется ныне, мню, Дмитрий-то.
– То заслужено!
– Истинно. Сам бой вел. А звонить ли перед молебствием?
Олег нахмурил брови:
– А колокола не лопнут?
– Как скажешь, княже.
Олег вспомнил слова гонца: "А татар побито тьма". Не скоро опомнится Орда!
– Поторопись, Софроние. Благо в Москве еще не зазвонили. Зазвоним прежде Москвы, чтоб в Москве стало слышно.
И подумал: "Орде теперь не до колоколов. Некогда прислушиваться".
– Поторопись!
– Иду, иду.
Епископ сам хотел служить благодарственный молебен. Олег заспешил в храм. Он не пренебрегал княжеским обликом, как пренебрегал Дмитрий.
Дмитрий с непокрытой головой показывался людям; как смерд – не брезговал холстиной. Запросто разговаривал с воинами, не блюл великого звания. Не то – Олег. Олег оделся в полное княжеское облачение. Натянул расшитые золотом зеленые сафьяновые сапоги. Надел кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, и обвитую золотыми кольцами великокняжескую шапку. Потом пристегнул саблю, украшенную искусной насечкой.