- Пожалуй… - неопределенно отозвался Аймерик, положивший не менее четверых. Кабачок, как они и рассчитывали, был совершенно пуст, даже хозяин куда-то девался - наверное, наверх, к своей женушке - предварительно предоставив пятерым старым знакомцам все, чего они просили: вина в неограниченных количествах, копченых говяжьих ребрышек, здоровущее блюдо моченых яблок, и наконец толстого жареного гуся, лицо которого и в посмертии сохранило скорбно-поучительное выражение. Но солома из Христовых яслей под скатертью лежала, как и подобает; пылал камин, плащи, дымясь испарениями, висели вкруг на его решетке; свечи - много, штук десять, за все платил Аймерик - горели ярко. Как в раю.
Зал мягко кружился. Кружились толстенные, с торчащими из щелей мхом и паклей стены; головы оленей над столами; грубо намалеванные картинки - Кана Галилейская, алая струя вина из кувшина… Господь Христос в белой длинной рубашке - вроде той, в которой Кретьен ходил дома - щедро разливал вино, глядя прямо перед собою, и лицо Его, сказочно-красивое, обрамленное прямыми, длинными волосами, улыбалось всем и каждому… Христос родился. Наш сеньор.
Похоже, Кретьен был несколько пьян; по крайней мере, когда он потянулся к своей сумке, валявшейся под скамьей, слишком резкое движение едва не повалило его вниз.
- Эй, Fratri! Сейчас буду… Это… подарки дарить. Готовьтесь.
Николас заботливо, как мама родная, помог ему вернуться в вертикальное положение. Мир сиял яркими красками; Николас с одной стороны, Аймерик с другой. Напротив - Ростан, обнимающий за плечо размякшего, золотистого в свечном свете сира валлийца. Что еще надобно на целом свете?.. Это же почти Круглый Стол. Только короля не хватает…
- Э-э, а я о подарках-то и не подумал, - огорченно протянул Пиита, сползая с дружеского плеча головой на стол. - Кретьен, дружище… Грубый франк… Прости, Христа ради!.. Я потом отдарюсь. Когда деньги будут…
- In illo tempore eran Vates Vatum studens Parisius sine pecunia… Ладно тебе, плевать, ты сам мне подарочек. Вот тебе, кстати, чернильница. Какую ты хотел… кажется…
Ростан и правда хотел такую - граненую, на длинной серебряной цепочке, чтобы подвешивать к поясу - и в порыве чувств полез через стол Кретьена целовать. По пути он едва не опрокинул бутылку и был могучим, трезвым, как всегда, Николасом возвращен в status-quo без особых жертв.
Аймерику достались новенькие перчатки, Гвидно - рог для питья, тот самый, привезенный Аленом из Шампани, на который валлиец давно уже положил глаз. Кретьену-то все равно было, из чего пить, он и из глиняной чашки мог, материальные ценности почему-то его совсем не влекли. Но самый роскошный подарок достался Николасу - это была свернутая в трубку рукопись, сероватые волокнистые листы, стоившие переписчику не одной бессонной ночи. Николас развернул - и вспыхнул от радости: "Ивэйн", весь целиком, от первой и до последней строчки!.. Теперь Николас фон Ауэ стал первым - и единственным на всю Германию - обладателем полного Кретьенова собрания сочинений, сокровища, пока имеющего ценность только дружеского внимания, но это - пока… Правда, кое-где - доделывался в спешке - на последних страницах чернели расплывшиеся кляксы, Кретьен не успел переписать, да и бумагу жалел - но к такой роскоши еще не хватало придираться!.. Побагровев, как от бочки выпитого, немец потянулся обниматься с дорогим другом - шутка ли, теперь у него было полное собрание сочинений! - но по пути задел-таки спасенную от Пииты бутылку, которая взорвалась на полу с грохотом преужасным… Все-таки он умудрился не разрушить до основания весь кабак, извлекая из висячего рукава подарочек для Кретьена - флакончик чернил для золотописьма, хрисографии, жутко дорогая штука.
- Ого! Вот это да! Спасибо, Бедивер!.. даже бутылку не жалко… которую ты расколотил…
- Наверно, таково было ее предначертание, - предположил Гвидно, невозмутимо запинывая коричневые глиняные осколки подальше под стол. - И вина-то там уже оставалось мало… А тебя, Кретьен, раз уж так, дай-ка я тоже обниму!..
- А у меня для тебя тоже кое-что есть, - Аймерик копался где-то под столом, голос его звучал приглушенно. Наконец появился на свет, в руке - что-то металлическое, непонятной формы. Как маленький… да, как маленький гробик.
- Вот. Его мне один дурак подарил, - странная холодная штука легла Кретьену в ладонь, тот нагнулся, чтобы лучше рассмотреть. - Это реликварий, там внутри деревяшечка, называется - щепка от Истинного Креста. Парень сунул после того диспута, он еще у меня обучаться хотел… Я и подумал - ты такие штуки, наверно, любишь, а мне эта ерундовина ни к чему. Я в разные щепки и тому подобное все равно не верю. Не выкидывать же…
И в самом деле - вроде как гробик. Металлический, с замочком, а по крышке - надпись на греческом, вроде - "Евлогия"… И что-то там еще. Кретьен потряс подарочек - что-то внутри стучит, перекатывается, деревянное… С повлажневшими глазами он потянулся друга поцеловать, крепко-накрепко сжав в кулаке священную железяку.
- …Братья…
Все взоры обратились на Аймерика - так неожиданно сир Гавейн встал, возвышаясь над столом; руки его, жилистые рыцарственные кисти, вцепились в застеленную белым столешницу. Кретьен несколько мгновений старался понять, что же его так бешено удивляет в Аймерике, что же в друге не так - и вдруг понял. Это было так дико, так неожиданно, что он даже помотал головой, почему-то на миг превращаясь в сира Ивэйна в замке Фонтана, и друг его, почти что брат, отважный и хмельной племянник Артура, воздев серебряный рог, собирался сказать обличительную речь… Хмельной.
Вот в том-то и дело: впервые за почти что пять лет их бурного знакомства Аймерик был хмелен. И не просто хмелен: судя по розоватым, вкривь и вкось смотрящим глазам, по всклокоченной челке, стоящей едва ли не дыбом, по треугольным пятнам румянца на припорошенных щетиною щеках сир Гавейн был не просто хмелен - нет, зверски, бешено пьян.
- Братья!.. Надо… выпить… за нас. Встаньте… все.
Поднялись - мгновенно, как один человек. У Гвидно в руке - подаренный Кретьеном рог, у остальных - у кого что, трактирные щербатые чашки.
- За наше братство, друзья. За наш Камелот.
Чаши взлетели; за окном - медленный снег, белый, полупрозрачный, падает, падает, это какое-то волшебство, не может быть все настолько хорошо…
- За… Короля, друзья. Чтобы он вернулся.
Чаши снова взлетают, встречаются с мягким глиняным стуком. Лица бледны и торжественны, такие разные - сероволосый Аймерик с квадратным подбородком, конопатый худой Гвидно, красавец Ростан с пятном сажи на щеке, с подбитым в драке глазом… Николас - красный, молчаливый, с блаженной, не то идиотской улыбкой, совершенно трезвый - все-таки у этих тевтонов луженые желудки. Но одно одинаковое у всех - это глаза. Прозрачные, не то светлые, не то - просто - светящиеся, у всех у нас. У Кретьена плывет и кружится в глазах - и не от хмеля, нет, есть вещи пьянее хмеля, и это любовь, любовь и вера, господа, и сказочные братства и ордена, которым не жить дольше, чем нам… Евлогия. Благая Весть. Круглый Стол. Сир Ален.
- За рыцарство… За Круглый Стол.
…И это был вовсе не страх, нет, не страх потерять. Вообще непонятно, что это такое. Канделябры со свечами горели повсюду, но один маленький подсвечник - просто металлическая чашечка на ножке - стоял посреди стола, между всеми нами, и свечка - даже восковая, это Николас принес - горела ясно, ярко, без треска… Как все-таки красив огонь, в нем можно увидеть все что угодно. Даже главную залу Камелота, ту, что расписана гербами по высоким белым стенам, где арки - как деревья, сплетшиеся ветвями… Вместо этого маленького кабацкого зальчика с земляным полом, где со стены смотрит грубо намалеванный, но все равно - вечный Христос. А камин, почти догоревший, изливает мягкое умирающее тепло, алые волны тепла. Огонь живой, потому что он горячий. Все живое - горячее. Например, люди. Любовь. Дружба.
- Ваш тост, сир Ален.
А сир Ален пьян, он очень пьян и слишком полон, чтобы говорить, и он себе никогда не признается, что для своего маленького круга все же является центром - и единственный раз, когда их общая тайна все же выйдет наружу, единственный этот раз будет сейчас…
- Братья… давайте поклянемся.
- Покля… Что?..
- Над огнем. Все вместе. Поклянемся, что всегда будем верны Камелоту… Всегда останемся рыцарями Артура. Что бы ни случилось.
…Он первый протянул руку, простирая ладонь над огнем, и дымный огонек припекал беззащитную руку снизу, когда на нее легла Ростанова длань. Глаза Пииты блестели, он был такой, каким, должно быть, он станет в раю - совсем открытым, горящим, как эта свеча, юным и больным резкой нежностью, доступной только поэтам - горячей, неутоленной, воинской любовью к братьям, к миру, к Господу… Сир Тристан.
Следующим пришел Николас - его рука упала с размаху, слегка приблизив Кретьенову ладонь к жаркому пламени; глаза невозмутимого сира Бедивера были совсем бешеными, яркими, неукротимыми. А ведь он правда готов умереть за то, что мы называем своим - понял Кретьен в остром, как боль, экстазе радости - и улыбнулся своему брату, улыбнулся, как самому себе.
Третьей пала рука Гвидно - длиннопалая, с пальцами, покрытыми коричневыми веснушками. Рука валлийского рыцаря слегка дрожала, и губы тоже тряслись - словно он сдерживался, чтобы не заплакать. Лицо его, и так очень худое, совсем заострилось, как у смертника.
Аймерик не двигался. Губы его, бледные и твердые, слегка дрогнули - то ли он хотел усмехнуться, то ли что-то сказать. Он не двигался дольше всех - и только когда Кретьен встретился с ним глазами - (серые, стальные, честные - давай, miles, что же ты, брат), протянул и возложил поверх ледяную, тяжелую, как железо, большую руку. Обгрызенные ногти, проявившиеся ветки жил. Пятый. Он все-таки пришел.
- Клянемся…
Говорил за всех Кретьен - то ли потому, что огонь свечи уже жег середину его ладони, то ли потому, что он начал это все. И ему все и кончать. И дрогнули за окном звезды, и заплакали за пеленой медленного рождественского снега, потому что теперь уже ничего нельзя было изменить.
- Клянемся всегда быть верными Камелоту и его Королю Артуру… Что бы с нами ни случилось.
- Клянусь.
- Клянусь.
- Клянусь, - беззвучно выговорил сир Гавейн, почему-то закрывая глаза, и Кретьен, медленно улетая в белые небеса, с уже плывущей от экстаза и боли головой, выдохнул - Амен, да будет - и вытянул руку рывком, разбивая священное пожатие, прыжком спускаясь с неимоверной высоты, и, шипя, прижал обожженную середину ладони к высунутому, алому от полугодовалого вина влажному языку.
- Ален! Что у тебя там? Обжегся?
- Ого-го… Да у тебя волдырь! И какой! Перышко-то держать не сможешь! Балда, мог бы и сказать, что горячо…
- Бу-бу…
- Что ты там бубнишь, Муций Сцевола несчастный?..
- Бе бог. Не мог, я говорю… Нельзя было… прерывать.
- Давай-ка, я золой помажу! Если со слюною смешать, здорово помогает…
Но он только улыбался, как идиот, желая и не умея сказать, что это совсем неважно, да и ничего теперь неважно, важно совсем другое, то, что мы есть, и мы есть теперь уже навсегда… А Ростан, побледнев, как от великого потрясения, неожиданно склонился под стол, ухватившись за скатерть обеими руками, и сира Тристана начало тошнить. У него всегда был слабый желудок.
…Они возвращались по домам, по утреннему холодку, по мягкому полупрозрачному снегу - Николас вел под мышки Ростана, который, как всегда, отравился, мешая вина, и теперь сильно страдал; Аймерик, впервые в жизни набравшийся допьяну, шел сам - до странности прямой, с молчаливой отстраненной улыбкой, то и дело оскользаясь, однако не упав ни разу; кажется, с ним случилось нечто большее, чем со всеми остальными, но что - никто никогда не узнал. Кретьен шел с головою пустой и легкой, как всегда после бессонной ночи, и саднящую от ожога его руку холодил маленький железный гробик - посеребренный реликварий, евлогия, подарок сира Гавейна. Ощущение того, что произошло нечто безумно важное, отошло, дав место блаженному отупению и предвкушенью сна; их дом стоял ближе всех к кабачку, и с ними Бедивер и Гавейн прощались у дверей - обнимаясь замерзшими руками, и Аймерик, как ни странно, совершил нечто очень нетипичное для себя - чмокнул друга сухим ртом, куда-то в шею, прикрытую спутанными черными прядями, кажется, сам смутившись такой нежности, отстранился, зашагал прочь без лишних слов. Николас, с рук на руки передавая стенающего Пииту, поспешил за Гавейном - две широченные, воинские спины, одна в старом сером плаще, другая в новеньком, темно-зеленом, они удалялись по обновившейся до сияния белоснежной прекрасной улице, и их засыпал, стирал, размывал снег… Кретьен, у которого в глазах почему-то стояли непрошеные слезы, обернулся наконец на бульканье страждущего Ростана, поудобнее подхватывая его под мышки, пока Гвидно, в отвоеванной шляпе поверх капюшона, устало и размеренно барабанил в дверь.
3
…Все кончилось ночью, как только миновала рождественская неделя, в ночь с понедельника на вторник. Назавтра надо бы сходить поучиться, праздники хороши, но пора и честь знать…
Аймерик, собака, куда-то подевался. Обещал зайти еще позавчера, и вот тебе, пожалуйста - не зашел. Должно быть, опять засел со своей хандрой в подполье, и если завтра к Серлону не явится - надо будет забежать, проведать, не удавился ли он там вконец от тоски… Может, он страдает, что напился в Рождество, наш трезвенник и безупречный постник Гавейн, предположил Ростан перед сном, приподнимаясь, чтобы дунуть на свечку. Житье вдвоем имело и свои видимые неудобства - желания друзей не всегда совпадали, и порою, когда Кретьен хотел веселиться и читать вслух, запалив все имеющиеся в доме свечи, Пиите смертельно хотелось спать, или наоборот… Неудобство состояло еще и в том, что сир Тристан был птичка ранняя, с утра чувствовал себя свеженьким, как омытая росою ромашка, а поэту, напротив же, было привычней и приятней жить и работать по ночам. Но по крайней мере в эту ночь они полностью совпали в своих желаниях - обоим жутко хотелось спать, одному - как всегда по вечерам, а второму - потому, что предыдущую ночь он заканчивал маленький молитвенничек для какого-то купца, и старательно правил его, выводя золотыми чернилами - дорогущий подарок щедрого Николаса - святые имена, таинственные буквы, ибо таков уж закон - "Nomen Dei non potest litteris explicari", имя Божие не может быть выражено в литерах…
Вот и портил глаза Кретьен, выводя до рассвета по волокнистой бумаге - старой еще, немецкой, с филигранной свиньей по листам - DS - Deus, DNS - Dominus, IHS - Ihesus, SPS - Spiritus Sanctus, завораживаясь металлическим блеском священных букв. А утром, вместо того, чтобы спать, пришлось тащиться с Пиитой на какой-то глупый хоровод, цеховой, скорнячный… Он, видишь ли, стеснялся идти один - не девицы Аннет стеснялся, но ее папаши. "А ты, Ален, хоть и грубый франк, но на вид такой приличный, должен папашам нравиться… Кроме того, он же тоже грубый франк, вы с ним сможете славно пообщаться, пока мы с крошкой кое о чем поболтаем…" Не бросишь же друга в беде, в самом деле! Или… все-таки бросишь, раздумывал Кретьен, с изможденной радостью упокоивая натанцевавшееся тело на родимой постели. Нет, не бросишь. Король бы не одобрил.
…На этой мысли он и заснул, и не снилось ему почти ничего - так, что-то абстрактно-приятное, золотые литеры IHS и DNS, хоровод, Платон, похожий на мессира Серлона, толстая копченая баранья нога… А разбудил - стук в дверь.
Не просто стук - нет, особенный, страшный стук, как стучат в дверь только власть поднимать с постели имеющие - те, что приходят сообщить, что начался пожар или война. Кретьен, моргая, как сова, сел в постели, уже готвый куда-то отчаянно бежать, хотя разум его еще не проснулся; встрепанный Ростан бросил на него со своей кровати обалделый, темный от ночного перепуга взгляд.
- Открывайте! Иначе ломаем дверь!..
(Кажется, их там много, только вот кто они?)
- Да… сейчас, - ответ прозвучал до крайности неубедительно, и в голосе отвечавшего уже плескался страх. Беда, война, чума. Всех подымают звуком рога. Только что проснувшийся человек уязвимей вдвойне.
Ростан вылез из постели, недоуменно-теплый, пахнущий сном в своей короткой мятой рубашке, прошлепал, длинноногий и голенастый, по холодному полу. Засов несмело брякнул - и Пииту едва не смело.
Их оказалось человек восемь, а может, и больше - бледные, невнятные лица мешались и странно множились в темноте проема. У некоторых были факелы; главный же, тот, что факела не нес, шагнув внутрь, занял собою одним все пространство.
- Именем Короля, я прево города Парижа. Валяйте одевайтесь, вы арестованы по подозрению в ереси.
Ростан, без штанов, притертый к стенке собственной комнаты, хлопнул глазами, издал горлом замороженный какой-то звук. Фантасмагория не желала проходить, как положено любому слишком напористому кошмару.
Кретьен даже попытался ответить - он быстрее, нежели его друг, вернул себе ясность разума; но собственный голос показался ему почему-то слабым и детским.
- Но почему? Вы не пере…
- Ален из Шампани, школяр лиценциата Женевьев, и Ростан Кайлья из… (в самом голосе, в интонации прозвучала неожиданная дьявольская умешка, плевок слова) - из Тулузы… Собирайтесь. Живо. Пока горит… вон тот факел.
Вон тот факел в руке одного из горожан уже обтекал по черному огнистыми слезами. Натягивая в безумной спешке, в страхе не успеть, свои штаны и чувствуя, как пальцы леденеют от позорной влаги пота, он еще что-то спрашивал, а губы его, кажется, даже еще улыбались - так сорванный цветок несколько часов еще усердно поворачивается навстречу солнцу, хотя личико его уже мертво.
- Но… (нижние штаны - брэ, рывком - главное, это не стоять перед ними без штанов) - но почему мы?.. В какой… (правая штанина) - какой еще ереси? Мы… (левая, готово) - Видит Бог, мы ничего не…
- Школяра Аймерика, южанина, мюрейца… знаете?
- Ломберца. Знаем, а что…
- Черт, да, ломберца, - вместе собирались?..
- Но что…
- А ты, рыло провансальское, шевели задницей, - это было к Ростану. На Пииту нашел, кажется, полный ступор - он замер с каким-то серым, длинным предметом одежды в руках, и темные глаза его потеряли всякое выражение. Пару таких глаз было бы очень просто изобразить, начертав на стене угольком два кружочка. - Ну, факел догорел. Двинули!
- Кретьен… - медленно, словно пробуждаясь, не замечая почти никого вокруг, Пиита перевел свои черные кружочки на лицо друга - но не попал, взгляд так и уперся в пространство. - Я не… Я понял, что…
- Пошли-ка, парень, в суде наговоришься, - добродушная мясницкая рука слегка пихнула Ростана в спину. - Давай, давай. Еретик недоделанный… Публиканин, вишь ты…
- Я требую объяснить…
(Аймерик, что Аймерик, где Аймерик, почему, что же мы, где же он, это не Аймерик, или не наш Аймерик, или наш, но все равно неправда, и я ничего не понимаю…)
- Требует он. Ишь, чего. Ладно. Айда наружу.