* * *
Никита места себе нигде не находил - его тянуло на улицу, но признаться дедушке открыто боялся. Вот сейчас все дома: дедушка перед порогом насаживал на лопаты черенки, мать замешивала тесто. Мука давно кончилась, и до нового урожая придется печь хлеб из чего придется: из лебеды, березовых сережек, картофельной шелухи…
- Можно, я к батюшке схожу? - не вытерпел мальчик. - Он просил зайти, иконы почистить.
Видман промолчал, только искоса взглянул на внука. Мать же обрадовалась, похвалила:
- Ко святому делу, сынок, стремишься, молодец!
Отец Иоанн нравился Никите - читать его научил. Батюшка все знает, в разных краях бывал, раньше в Нижнем жил, а вот в прошлом году в Сеськино приехал. Никита впервые его увидел в церкви, куда он с матерью к заутрене пришел. Стояли они впереди всех, у алтаря. Батюшка подозвал Никиту к себе, сунул в руки зажженную свечку, сказал назидательно:
- Сначала, сын мой, тебе причаститься надо.
После службы батюшка опять обратился к Никите:
- Приходи ко мне домой, сынок. Там боговерованию тебя научу по-настоящему.
… В церкви батюшки Иоанна не оказалось. Никита заглянул в просвирочную, святой отец частенько наведывался туда пробовать красное вино. Навстречу мальчику темной тенью вырос незнакомый монах.
- Кто такой? - сердито спросил он.
- Да то сиротиночка, душа безвинная, - поспешил на защиту Никиты отец Иоанн. Он сидел за столом, с рассеянным видом катал меж пальцев какие-то камушки. - Садись, чадо, да послушай. А ты, Гавриил, - обратился он к монаху, - для просветления разума что-нибудь из Евангелия нам почитай.
Монах своим острым, как лезвие, взглядом пронзил Никиту, потом широко улыбнулся и сел за стол. Достал из-под полы своей рясы сверток, развязал. Там оказался большой шуршащий бумажный лист. Протянул его Иоанну, сказал сухо:
- Вот, прочти. Дороже Евангелия будет.
Отец Иоанн подвинул поближе к монаху сальную свечку и сказал:
- Со слепыми глазами какое уж чтение… Как-нибудь уж ты сам, Гавриил.
Монах стал читать так, словно прислушивался к словам, любуясь собственным красивым голосом: "Пришли времена положить конец издевательствам князей да епископов. Забыв о прощении моем, на Россию-матушку одни несчастья навлекли. Куда ни пойдешь, куда ни глянешь - целые племена и народы сиротами остаются, как обездоленные матери без детей, без любимых чад своих…"
Глаза у монаха сверкали злобным огнем, голос звучал набатом: "Князей на суд призову, пусть мое пресветлое имя царское не поганят… Я, император Александр I, всем сердцем и душою болящий за свой народ…"
- Покажи-ка сей указ царский? - не выдержав, встал со своего места отец Иоанн. Бумагу, которую протянул ему монах, он приладил возле пылающей свечки. Глаза его заскользили по написанному. Наконец он перевел дух и строго произнес: - Указ сей не царский вовсе. Это ты сам его сочинил, вот что я тебе скажу. Царские указы не такие, милый. Я их видел у архиепископа Вениамина, знаю.
- Тогда какие же они, скажи? - буркнул сникший как-то сразу монах. - Выходит, ты не веришь самому императору? Эх ты, святой отец! А еще спасителем эрзян считаешь себя. А ты разве не видишь, какую смуту инородцы поднимают? Почему ты противников Бога не коришь, не проклинаешь?
Поп погладил густую свою бороду и тихо сказал:
- Чего ты от меня хочешь, Гавриил?
- Солдат из Нижнего призови, чтоб покончить с язычниками.
- Думаешь, эрзяне тебе в спину вилы не воткнут? Подумай об этом, Гавриил.
Монах заметался по сторожке волчком, попавшим в капкан. Наконец, что-то бормоча, выбежал на улицу. Отец Иоанн встал со своего места, подошел к мальчику и, обняв его за плечи, ласковым шепотом стал учить Никиту:
- Ты гляди, чадо, с закрытым ртом ходи, помалкивай. Ты ничего не слышал здесь. Мы просто Святое Писание читали. Понял?
Никита словно и не слышал его вопроса. На его лице отражались удивление и страх. Он тихо спросил:
- Батюшка, а кто ж у нас в Сеськине главнее, ты или мужики?
Иоанн укоризненно покачал головой:
- В селе нашем, чадо, как и на всей земле нашей, главнее и важнее всех Господь Бог наш. Он на небе людей сотворил и спустил на землю, теперь ими управляет, судит и испытывает. Он наш Спаситель, Покровитель и Судья.
- Главнее даже наших эрзянских богов, да?
- Конечно, Никита.
- А вот и обманываешь, батюшка! Сильнее эрзянских богов нет никого.
Вид у батюшки стал грозный, он уже не гладил Никиту по плечам, а сердито спросил:
- Где, от кого ты слышал подобную ересь, сын мой?
- От дяди Кузьмы.
- Это он сказал тебе одному?
- Дядя Кузьма это говорил дедушке.
- А ты, сын мой, слушай, да не всем верь. Ну ладно, беги домой, у меня дела. Да смотри, помни, что я не велел тебе болтать языком.
* * *
Когда Верепаз-Всевышний на седьмом небе раздавал людям судьбы, эрзянским девушкам досталась самая плохая - без счастья и любви. После замужества их ждали тяготы семейной жизни: приставания свёкора, придирки свекрови и постоянный изнурительный труд. Сноха чаще всего была основным работником в мужнином семействе. Для этого порой и замуж брали. Хорошо еще, если муж добрым да покладистым окажется… А если сопляк малолетний или старик придурковатый? Хотя и это еще полбеды. Беда - когда свекор проходу не дает, при каждом удобном случае норовит завалить в укромном местечке. А кому пожалуешься? Муж и свекровь тебя же обвинят. Только и остается терпеть.
Редко, очень редко встречается такая любовь, которую водой не залить, льном-долгунцом не связать. Такая любовь до самой глубокой старости белой лебедицей по небу летает.
Будулмаевой Зинаиде не повезло. Ее выдали замуж рано, в пятнадцать лет. Совсем еще юной была. Отец не спросил даже, хочет ли Зинаида выходить за того, кого ни разу в глаза не видывала. Явились однажды к ним в дом сватья, поели-попили и по рукам ударили. На свадьбе Зинаида боялась взглянуть на сидящего рядом жениха, во время обряда говорила заученные слова, трепеща от страха перед предстоящим.
Чужой мужчина, так внезапно ставший ее хозяином, пугал до темноты в глазах. И ночью, ложась в постель, голову свою под подушку совала, сжав зубы, ждала, что будет дальше. Такие уж мордовские обычаи: кого выбрали в мужья тебе, с тем и живи всю жизнь, согласно пословице: обвенчает поп - развенчает гроб.
От таких пут никто из женщин и не старался освободиться. Попробуй только какие-нибудь вольности, живо кнут мужа или свекра по спине пройдется. А у Зинаиды свекор к тому же цыганом был. Старый Будулай лет двадцать назад остановился в Сеськине кузнецом поработать. Зашел к одной несчастной вдовушке да так и остался, пучеглазый черт. Муженек Зинаиды, его сын, был тоже черен лицом, кольцами завитые кудри его свисали до самых плеч. Но характером крут, любить не умел. Натерпелась несмышленая молодка от него. Погиб он при заготовке дров.
В скором времени и родители Зинаиды и старый свекор на тот свет отправились. Маялась, маялась Зинаида одна да и взяла к себе жить свекровь. Теперь они как две кукушки живут - ни яиц от них, ни цыплят. Кукуют в пустом доме. А тут, откуда ни возьмись, напала на женщину любовь нечаянная. Присушил ее Филипп Савельев, сельский кузнец. Да так, что дня без него прожить не мыслит. Но доставался ей Филипп только по ночам. И по утрам от горячих поцелуев губы Зинаиды алели, как пышные маки на огороде. Провожая милого, жаркая вдовушка горячо шептала: "Филиппушка, завтра придешь? Любый мой! Останься, успеешь еще…" - "Боюсь, проснется старая стерва. Пора мне", - отвечал Филипп, снимая с шеи руки Зинаиды. Она опять обнимала. Он снова снимал их, пьянея от жарких слов.
Через затянутое бычьим пузырем окошко брезжил жиденький рассвет. Тихонько мерцал, словно боялся пройти мимо их дома. Ветвистая, одинокая березка нагнулась к самому окошку и царапала веткой по поверхности сухого бычьего пузыря, поскрипывала, словно хотела помешать влюбленным миловаться, предостерегая от чего-то. Ей помогал и ветер, шуршащий соломой на крыше. Но мужчина и женщина ничего не видели и не слышали, кроме тревожных стуков своих сердец.
Филиппа тоже когда-то женили, не спросив. Про Агафью, будущую жену, до свадьбы он ничего не знал. Сосватали и привели ему невесту из соседнего Кужодона. Надели ему на шею, как лошади, хомут, носи - не спрашивай. Хомут этот не снять, не выбросить - развод считался самым позорным делом, сродни сумасшествию.
Зинаида поняла, о чем думает возлюбленный, поэтому, прижимаясь к нему, прошептала:
- Наша долюшка, Филиппушка, друг друга любить молча, тайно, чтобы злые языки в селе нам не мешали. А там видно будет… Мельседей Нишкепаз даст нам счастья.
Филипп ее не слушал. Ему почему-то вспомнился Кузьма Алексеев. Кого он спас на реке? Зачем к отцу Иоанну приходил этот монах? Кто его послал, с каким делом? Филипп опустил ноги с постели на земляной пол, стал торопливо одеваться.
С печки послышался кашель бабки Акулины. Хотя она и была туговата на уши, зато глаза острые. Поэтому Зинаида перед запечьем повесила занавеску, она немного спасала от любопытства свекрови…
- Когда придешь? - прошептала напоследок молодуха.
В ответ раздался хлопок закрываемой двери. Филипп ушел, как неотвратимо уходят дни, недели, месяцы и годы… А там и старость порог переступит. Зачем Верепаз посылает несчастную любовь, эту грешную радость?..
* * *
Агафья бросила в печку сухих поленьев, подожгла. Огонь мгновенно вспыхнул, загудел, веселясь и приплясывая. С печки соскочила взлохмаченная кошка и, жалобно мяукая, закрутилась возле ног женщины.
- У-у, пугало огородное, все не насытишься никак. Вроде хозяина своего, до полночи на улице шляешься, а теперь тебе молочка дай. Подожди немного, корова еще не доена.
Привязанный в углу избы теленок тоже подал свой голос - замычал на весь дом.
Агафья наполнила два чугунка нечищеной картошкой - поросятам, в один из них сунула несколько головок репы (это для себя и мужа) и снова прилегла на лавку. Ноги мучительно ломило, а в сердце будто кто кол воткнул - не вздохнуть, не охнуть. От травяной настойки, которую Филипп принес от Кузьмы Алексеева, сердечные боли немного отступили. Но как заставить умолкнуть сердечные думы, которые роились, как пчелы, летали, гудели, больно жалили Агафью? О мужниных полуночных прогулках Агафья знала давно, поэтому ревела ночами, как корова перед отелом, когда обнаруживала, что мужа рядом в постели нет. После этого, казалось, и утро не наступало, а светлый день ночью оборачивался. Такова, видно, ее судьба. Сказать, что она не любит своего мужа, нельзя, она привыкла к его присутствию, как одинокая ивушка, растущая у дороги, привыкает к холодным порывам ветра. Узы семейные могли бы дети крепить, да детей не дал им Верепаз. Но не только в этом была причина их постоянных ссор и взаимной неприязни. Дело было в давно отшумевшей их свадьбе. Тогда Филипп осерчал на тестя за то, что тот дал мало приданного за свою дочь. Всего-то - коровенку тощую, кое-какую одежонку, две кадушки да три рубля деньгами. Зятьку этого оказалось мало. На новый дом еще денег потребовал от тестя, видишь ли… А откуда у мужика лапотного богатства? Где ему взять? Кроме Агафьи, у него еще было трое детей мал мала. Да не муженек ей попался, а гонитель за богатством. Сейчас скотину держат, усадьба немаленькая, огород есть - не хуже, чем у других. А Филиппу все мало. Одну репу согласен жевать, над каждым куском трясется, собственными руками взвешивает ей муку на хлеб в запертом на ключ чулане. И всегда строго предупреждает: "Это тебе на три дня!"
В сенях послышались шаги. В избу зашел Филипп. Сапоги свои, видимо, за дверью оставил, в избу вошел босиком, встал перед нею, потягиваясь и позевывая.
- Нагулялся, чай, в волюшку, милый? - с издевкой спросила Агафья, чувствуя, как в сердце вонзилась острая игла.
- Да вот до ветру бегал, живот что-то схватило, всю ночь маюсь.
- Это тебя Верепаз наказывает за твои грехи. - Агафья помолчала, прислушиваясь к боли в сердце. Муж тоже молчал. И она сменила гнев на милость: - Иди уж, ложись спать, а не то растянешься посреди кузни. Да еще тебе на сход идти. Кузьма за всех вас, дураков, о завтрашнем дне думает…
- Тогда разбуди меня, чтоб не проспал, - залезая на печку, строго сказал Филипп.
- Ой-ой, пес блудливый, еще командует! На уме одни любовные утехи, до самой старости в молодых бы хаживал!
- Ну, разошлась, уснешь теперь! Тьфу!
Филипп слез с печки, прошел в переднюю, открыл окно. Повеяло сыростью и холодом. Их домик стоит на самом берегу Сережи. Из окна хорошо видно, как река гонит свои сердитые волны. В эту минуту за спиной Филиппа раздался истерический смех жены:
- Ха-ха-ха! На задницу свою глянь-ка! Не Зинка ли штаны прогрызла?!
- Ты что, рехнулась? - рявкнул Филипп.
Но жена продолжала смеяться, хлопая себя по бедрам от охватившего ее восторга. Филиппу ничего не оставалось, как снять штаны. Ох ты! В самом деле они были с большим изъяном: на ягодицах зияла дыра.
- Ну ладно, потешилась и будет! - грозно прикрикнул на жену сконфуженный Филипп. Он совсем забыл о досадном случае. Скрываясь по задворкам, пробираясь воровски домой, он не заметил в предрассветных сумерках соседского пса, и тот безжалостно вырвал из его штанов целый клок.
Греховодная любовь к добру не приведет, это точно.
* * *
Куда бы ни кинула весна свой ласковый взгляд, всюду становилось тепло, приходила радость. В поле заглянула - хлеба дружно зазеленели, глаз не оторвать. Приласкала взором лужок - там цветы пышным ковром поднялись. Пролетела над лесом - и запели тысячи разных птичьих голосов. Через речку прошла - рыбки начали в воде играть-резвиться.
Ходит-бродит весна, сама себя нахваливает: "Краше меня на всей земле не сыскать, я сильнее всех на этом свете. Не только травы и зверье своей воле подчиняю, но и человека. В мое время он в моей власти". И в самом деле, вон красавица по воду идет, подняла голову, услышала жаворонка, вздохнула грустно: ответит ли ей милый взаимностью, сладится ли у них любовь? Вечером она приоденется, волосы свои приберет - и на гулянку с подружками побежит, оглядываясь, не поджидает ли друг верный у ворот?
Парни сельские тоже покой потеряли. От румяных девичьих лиц, ярких платков и звонких голосов голова кругом идет и дух перехватывает. Если самые желанные глаза рядом сияют, значит, весна пришла.
У людей старшего возраста свои заботы. Надо чем-то скот накормить, а на сушилах уже пусто, одна труха осталась. Надо инвентарь к севу подготовить, старый поизносился, а новый купить не на что. Однако все трудности не мешают мечтать о хорошем урожае и прибавке скота. На то и весна!
Всем сердцем радовались ее приходу и старики. Выползали степенно под окна, на завалинку, грели ноющие кости, перекликались с соседями. Пережита еще одна тяжелая зима, вместе с ней ушли мысли о смерти. Весной умирать кому хочется?..
А тут еще Пасха на пороге, светлое Христово Воскресение! Главное, страстную неделю пережить. Голодно, пост великий затянулся, а в сусеках у большинства сеськинцев одни мыши пищат.
* * *
Отец Иоанн, собирая к вечерне своих прихожан, молитвы читал не длинные. Он давно заметил, что старославянские слова и выражения оставляли мужиков равнодушными и наводили скуку. Откуда им, эрзянам, знать мудреный язык церковников? Он сам-то зачастую просто заучивал тексты, не совсем понимая их смысл. Но Пасха - праздник особый: Заступник человеческий воскрес из мертвых, доказав этим истину - за добро и страдания воздастся, даруется Божья милость и благодать, прощаются грехи.
Так отец Иоанн объяснял народу смысл праздника, стремясь пробудить в темных душах свет божественного разума. И откуда ему, христианину в шестом поколении, было знать, что вчерашние язычники, вслух не возражая своему духовному наставнику, по-своему радуются приходу Светлого Воскресения? Для них это было начало новой жизни, пробуждение после долгого зимнего сна.
Вместе с первым весенним новолунием в каждый дом приходили надежды, вера в лучшее - смерть, действительно, отступала за далекую кромку леса, когда по утрам на востоке рождался новый день. А тут, кстати, и праздник. И, как всякий праздник, он нес радостную суету, ожидание чего-то необычного. Хотелось чудес и сказок, чтобы измученные люди забыли хоть на время о горестях, бедах, лишениях и нехватках.
Вдруг, скажем, ковер-самолет опустится в конце села, на нем, в золотом возке, медовые пряники, румяные пироги и душистое вареное мясо. Это - ребятишкам. А взрослым - кучи денег и одежды красивые… Ну да ладно, ковер-самолет за околицу не прилетит, зато в каждом доме из закромов и тайников хозяйки достанут накопленное и припрятанное к этому дню: масло, яйца, солонину, а то и курочку или кабанчика зарежут. А за теплой печкой уже и бражка в корчаге пенится… И в самом деле, чем ни сказка?
В пасхальное воскресение все встают раным-ранешенько. Хозяйка всем обновки подает: кому рубаху, кому штаны, кому лапти или онучи новенькие, а кому и просто чисто выстиранный со свежей заплаткой шушпан. Ой-ой-ой! Разве бывают дни богаче пасхальных? Пока умываешься и одеваешься, стол уже уставлен всякой-всячиной: пшеничными пирогами, блинами пухлыми, кислым молоком и парным, крашеными яйцами, бражкою и квасом ядреным… В семье все, и взрослые, и дети, широко распахнутыми глазами смотрят на хозяина дома. Им может быть престарелый дедушка, а если такового нет, то отец или старший брат.
Вот дед встал перед образами, принаряженный, под горшок стриженный, жиденькие седые волосы смазаны репейным маслом. Начинает читать молитву, как умеет. За ним усердно крестятся все домочадцы. На всю избу слышно, как дед нараспев старательно выводит: "Седеймариця Верепазомок, лездак тенек…"10
И это продолжается до тех пор, пока не кончится молитва. Потом все чинно усаживаются за стол: сначала взрослые, потом дети.
Хозяйка дома, мать семейства, сидит на другом конце стола, ближе к печи. То и дело встает, чтобы опять наполнить чашки и плошки горячими щами и кашей. Носит, ставит, угощает: "Ешьте, ешьте, мои дорогие, я вам еще поднесу!" Сама успеет ложку поднять, и то хорошо. Зато домочадцы уминают за обе щеки. Ух, какие блины масляные! Возьмешь за горячие бока, окунешь в холодное кислое молоко или в сметану - и в рот! Вкусно! "Ну а пуре что не пробуете?" - заботливо спрашивает мать и ставит на край стола полный жбан. Пуре в нем так и пенится, клокочет. Первый ковш - хозяину, разумеется. Он выпьет, крякнет от удовольствия, вытрет бороду, подкрутит усы, улыбнется и скажет: "Кеме, вадря пуресь!"11 Смотришь, и другие потянули к нему руки, хорошо запить пуре жирную пищу, от которой отвык.