- Не успел пока поговорить с дамой, - сообщил я, давясь горечью. - Но что ж время-то терять… Пойдемте, Мария, у меня к вам пара слов.
Сэр Руперт так и вытаращился. У него даже усы - всю жизнь свисавшие вниз - задвигались, как стрелки часов на ратуше. А Мария сделала вид, что все понимает, моментально выбралась из-за стола и утащила меня наверх, в свою собственную спальню.
Пришел мой черед ее удивить. Бывает так, что когда вам плохо, хочется кому-нибудь - или себе - сделать еще хуже. А бывает наоборот. Так и чешутся руки - и язык - содеять ближнему добро, как будто кусочек этого добра и тебе достанется. У меня так случалось всякий раз, как я хотел быть сильным.
- Мария, - сообщил я торжественно, - у меня к тебе весть от моего брата. Выходи за него замуж. А? Как ты на это посмотришь?
Она прижала ладони к щекам. Она вообще смуглая, и румянец у нее очень странный, слегка оранжевый; никогда такого не видел. Я, конечно, знал, что она обрадуется. Но не знал, что так сильно.
Мария постояла так, глядя в пол, на квадрат солнца от окна. Потом спросила тихонько:
- Почему он так долго ждал?
Какой-то я с горя стал особенно умный. Понял сразу сто вещей, о которых раньше и не подозревал.
- А потому, - заявил я ужасно уверенно, - что он не решался. Рейнард, понимаешь ли, второй сын, и не был уверен, что ему найдется где жить семьей.
- А теперь? - спросила она быстро. До чего же практичные девушки бывают на свете…
- А теперь я решил, что, пожалуй, никогда не женюсь, - сообщил я скорбно, но гордо. - Поэтому если хотите, наследуйте все за мной… А я… может… в монастырь уйду. Вот.
Конечно, я ждал, что Мария - старый друг - начнет меня отговаривать. Еще бы! Кому охота в монастырь? А она вместо этого обняла меня, да так, что все лицо мне залепила своими черными волосами, и поцеловала. Почему мы так просто получаем то, в чем не нуждаемся? Вот Алиса меня не целовала ни разу… Потом она сняла с руки колечко и отдала мне - передать брату. Вместе с согласием. Я изо всех сил старался радоваться за ближнего - но не получалось, по слабости человеческой. Один сэр Руперт меня утешил. Услышав новости, он молчал минут пять, а потом без лишних слов хлопнул меня по спине - так, что все внутренности подпрыгнули - и грохнул передо мной на стол большую темную бутылку. Похоже, он понял все правильно. По крайней мере, не посылал за младшей своей дочерью, удоволившись компанией старшей.
С Алисой я так и не попрощался тогда. Она сама вышла нас проводить к конюшне: сэр Руперт дал мне в сопровождение через Опасный Лес целый отряд егерей, и, к счастью, в большой компании было легко затеряться и притвориться, что я не заметил фигурки в синем платье, с блестящей медно-золотой головой. Егеря - отличные ребята. Ни о чем никогда не спрашивают. Иногда жалеешь, что весь мир состоит не из егерей.
Дома меня ждала новая неприятность: самый ужасный брат на свете! Угадайте, что он сказал мне, узнав, что я сговорил ему свадьбу? Нет, не поблагодарил. Не вскричал: ах, мол, милый Эрик, какой же ты заботливый! Напротив, швырнул об стол серебряное блюдо - дело за ужином было - да так, что оно даже слегка погнулось.
- Нечего сказать, отлично. Я-то думал, что ошибся…
- Ты чего?
- Думал, я слепой? - продолжал бушевать мой несчастный брат. - Думал, я не вижу, как ты меня хочешь убрать с дороги?
- С какой дороги?
- Конечно, куда мне до тебя! Ты - барон, а я - так, никто, второй сын, да? Но кое-чего тебе сделать не удастся. Я не бедная девица, чтобы пристраивать меня против моей воли!
Оказывается, этот дурень думал, что я хочу его женить на Алисе. Чтобы самому радостно увести у него из-под носа старшую дочку! Всякому ведь известно, что жениться на старшей дочери куда более почетно; а если кто-то то и дело носится через лес к сэру Руперту, возя в седельной сумке подарочки для дамы, что может подумать влюбленный глупец? Конечно, что все хотят украсть его добычу. Я и не знал, что мой молчаливый брат может так орать! Правда, потом он не менее бурно извинялся. Не преминув, конечно, сообщить, что свататься он предпочел бы сам. В общем, мы все-таки помирились; Рейнард меня даже заставил вместе с ним поехать в гости в замок Башни - не хотел он, видишь ли, думать, что я буду сидеть дома в одиночку и горевать. А хотел, напротив же, чтобы я вместе со всеми праздновал помолвку.
Ну и помолвка же это была… Для меня - не веселее похорон. Алиса сидела, по доброй традиции, от меня на другом конце стола; кода все соединяли кубки, она так держала руку, чтобы не дай Бог не соприкоснуться со мной пальцами. Потом и тост провозгласила - чтобы она смогла стать хорошей сестрой нам с Рейнардом, раз уж так судьба велела. Это называется - даже дружбе конец.
Я дождался, когда они все изрядно напились и занялись друг другом, и потихоньку улизнул. Притворился, что по своим надобностям, а сам сел на коня - и принялся скакать по холмам, думая успокоиться скоростью. До чего же я был зол! На Рея с Марией - праздник у них, видишь ли, в то время как у меня - траур; на сэра Руперта - а чего он такой слепой; на Роланда - что ж его нету, когда так нужен друг; а больше всего почему-то - на сэра Райнера. И на себя - что я такой никчемный и одинокий, да еще и злой к тому же.
Хорошо, что они меня тогда нашли. Рей и Мария. Конь у меня светло-золотой, в темноте легко разглядеть. Я когда услышал позади топот копыт, припустил в галоп - но мой конь уже утомился, а Рейнардов был еще свежий, и брат легко меня догнал. А потом и Мария подоспела - едва не вываливаясь из своего дамского седла (Алиса вот любила по-мужски ездить…)
Они ничего не сказали - просто поехали по обе стороны от меня. Кони всхрапывали в темноте, разговаривая друг с другом на своем наречии… Это был канун Пятидесятницы, день помолвки, и вдалеке начали радостно звонить церковные колокола. Из-за леса чуть слышно - от нас до монастыря куда ближе, чем от Замка Башни… А потом брат ткнул меня в бок. А Мария - в другой (вот такая она, Мария.)
- Оставьте вы меня, - сказал я им, хотя темнота из головы уже ушла. Осталась только пустота.
- Нет уж, не оставим, - сказал Рей. - Никогда мы тебя не оставим.
А Мария только головой покачала. И больше мы не говорили до самого дома. Да и не надобно было. Я ехал и думал, что я, конечно, не чемпион… зато у меня есть брат. И, наверное, теперь еще и сестра. Хотелось сейчас встретить в поле сэра Райнера и сказать ему в лицо: "А зато у меня есть брат! Вот так!"
Очень глупо, конечно - ведь у сэра Райнера тоже вполне мог быть брат. И даже не один.
Правда, уже на следующий день, когда дорогой брат учтиво попросил меня не держать стремя Марии - лучше он сам это сделает - это странное, тонкое счастье куда-то подевалось. Так, осталось глубоко в голове - ночные холмы, светлячки в белых гроздьях ночных цветов, расплывающиеся - от слез - звезды и мы трое. Наверное, моя семья.
Они радовались, а я отчаянно думал - Роланд, приезжай. Приезжай скорее, ты мне нужен. Ты мне нужен, нужен, нужнее всех других. И ни тогда, ни год спустя я не знал, что дурного я мог ему сделать.
Глава 6. Поединок
Монастырь показался из-за края леса - как всегда, неожиданно. Дорога там делает крутой поворот, и белая церковь просто-таки выпрыгивает из-за деревьев вам навстречу. И, как всегда, я испытал эту странную тягу… бывшую со мной со времен, когда в церковь меня водил отец. Не то хочется туда, не то - поскорее - прочь. На свободу.
Я успел вовремя, это было ясно по светящимся изнутри церковным витражам. Как раз к первой службе дня, полуночнице. Монахом быть тяжко: у них богослужение шесть раз в день, а спят они два раза по четыре часа. А с полуночи до двух у них первая месса, вот так. И почему бы это мне не хотелось стать монахом, угадайте, господа школяры. В том числе и потому, что я очень люблю спать.
Монастырская церковь - высокая, светло-серая, почти белая, с длинным шпилем колокольни - стоит за внешними вратами, от остальных зданий отделенная еще одной толстой стеной. Монастырь - это ведь маленькая крепость, готовая ко всему, в том числе - и к осаде. Особенно важно это у нас, в Окраинной Христиании, со всех сторон окруженной языческими землями. Аббатство-то наше древнее, его еще святой Мартин основал; правда, церковь тогда была совсем другая, приземистая и маленькая, вовсе без колокольни. Ее всего лет сто назад как следует перестроили. А сами монастырские домики остались, как раньше - квадратные такие, низенькие, с окошками вроде бойниц. И на внутренней стене сохранились бойницы - не хуже, чем у нашего герцога в крепости.
Но внешняя стена - тоже не тоненькая… И ворота на ней крепкие, вроде наших. Пустят ли ночью в аббатство незваного гостя? На ночь-то все запирается! А бодрствующие монахи все, наверное, в церкви, вместе с привратником… Впервые за всю дорогу мне стало очень нехорошо и страшно.
Я выпрямился в седле - потому что до сих пор ехал, ссутулившись в размышлениях - и гордо подъехал к воротам. Как и ожидалось, они были заперты. Ворота и днем-то открывались только по праздникам, а в обычные дни мы въезжали в церковный двор через узкую калитку. Решив не отступать ни за что, я спешился и принялся изо всех сил дергать за веревку колокола у ворот. Он заколотился у меня над головой, особенно громко в тихий ночной час; но из церкви слышалось пение - и за своими псалмами и антифонами, и как они там еще называются, монахи меня, конечно же, не услышали.
Я с горя разошелся вовсю. Одновременно звоня в привратный колокол, колотя в бревенчатые створы дверным молотком и выкликая настоятеля по имени, я поднял шум, который, наверное, перебудил всю монастырскую деревню; мой собственный конь пятился от ворот и прядал ушами, отнюдь не в восторге от такого трезвона и грохота. Рыцарю Мердоку, пожалуй, приходилось куда проще, думал я, яростно ударяя в калитку уже ногой.
Наконец - часов через десять, как мне казалось - на мои старания пришел некий ответ. С той стороны ворот явственно затопали ноги. Боясь упустить привратника, я снова заголосил - "Откройте! Эгей! Кто-нибудь!"
Наверху ворот приоткрылось малое окошечко; оттуда показался длинный нос и пара сердитых глаз, освещенных свечным фонариком.
- Кого еще Господь послал в такое время?
К голосу брата-привратника, не скрою, больше подошло бы выражение "черти принесли". Но мне оставалось быть вежливым, раз уж я хотел попасть вовнутрь.
- Слава Иисусу Христу, - выдал я монастырское приветствие, вовремя вспомнив, как это делал отец. Монах, хотя и нехотя, ответил по чину - мол, вовеки веков, аминь.
- Я барон Эрик Пламенеющего Сердца. Духовный сын вашего настоятеля.
Привратник поднял повыше руку с фонариком, недоверчиво изучая меня. как будто никогда не слыхивал о таком бароне. Может, так оно и было на самом деле - не так уж давно я бароном стал. Потом спросил наконец:
- Что ж вам, сэр, ночью тут понадобилось?
- Причаститься, - огрызнулся я, уже в самом деле начиная злиться. Небось моего отца они так не посмели бы расспрашивать! Глупые монахи… Мало ли что человеку ночью в церкви надобно, нужно сразу пускать, а потом уж приставать с вопросами. А как же священное право убежища? Jus asyli, выражаясь по-ученому? Может, меня разбойники преследуют, и я хочу у алтаря укрыться! Будь оно так, меня давно бы уже прирезали под самыми их воротами! Святой Мартин, я уверен, этого бы не одобрил.
Наконец привратник заскрипел засовами и опасливо пропустил меня во двор, не переставая коситься. Видно, такие приступы благочестия у рыцарей не вызывали у него доверия. Я мстительно кинул ему поводья коня и велел о нем позаботиться (так тебе и надо, лентяй! Глаза красные - сразу видно, не стоял на службе, а дрых у себя в караульной!) А сам помчался к церкви. Едва ли не бегом, надеясь, что дверь не заперта изнутри. Еще раз стучать и кричать - а там внутри отец Бонавентура! - очень уж не хотелось.
Церковь, к счастью, оказалась открыта. И я, как всегда на ее пороге, почувствовал себя лишним, маленьким и во всем подряд виноватым. На меня никто не обернулся; заняты были только передние скамьи, прихожан-то не присутствовало, одни монахи! И все эти монахи как раз стояли на коленях. Такие черные сгорбленные спины… Я шмыгнул прочь с алтарного прохода и тоже примостился на колени - на самую заднюю скамью, в тень колонны. И оттуда заметил две важные вещи: во-первых, отца Бонавентуру в красном, праздничном одеянии (сегодня что, торжество?) И во-вторых, что я успел как раз вовремя, в последний момент, потому что он только что совершил Пресуществление.
Во всяком случае, он стоял с чашей в руках и говорил склоненным перед ним черным братьям - строго, как всегда, будто готовый немедля отследить и наказать сомневающегося:
- Вот Агнец Божий, берущий на себя грехи мира. Блаженны званые на вечерю Агнца.
Горячая волна облегчения прокатилась по всему моему телу. Я успел. Какие-то спутанные образы - Роланд на коне, с больными, тусклыми глазами… Рыцарь Мердок (я сам, только старше и красивее, чем есть), берущий чашу двумя руками… Мертвый отец - последний раз я был в этой церкви, когда по отцу служили заупокойную… В общем, я пропустил момент, когда все поднялись с колен и двинулись вперед, вкушать Святые Дары. Я вскочил, хлопая глазами - очередь к отцу Бонавентуре с чашей в руке уже иссякала, монахов-то было всего ничего, и причащались не все они, а не больше десятка. Тут меня впервые заметили, и я чувствовал на себе изумленные взгляды, пока шел по ярко освещенному алтарному проходу, и шаги мои звучали слишком громко, заставляя всех оглядываться. Даже тех, кто по сторонам склонил головы, не поднимаясь с колен. Уши мои горели (хорошо хоть, скрытые под волосами), когда я пристроился в конец очереди, за крохотным, горбатым монашком, делая вид, что все идет как должно. "Христовой крови мне б вкусить, пускай смешается с моей"… Я повторял и повторял стихи у себя в голове, чтобы не думать - а вдруг отец Бонавентура ничего мне не даст? Просто посмотрит в глаза, сожмет губы в жесткую линию - и отвернется, как будто меня и нет. Или еще хуже - спросит чего-нибудь. Например, когда я последний раз исповедался.
А исповедался я последний раз - уши при этой мысли превратились в два огненных лопуха - год назад. А без исповеди причащаться запрещено. Это знает каждый, кто с детства имел дело с отцом Бонавентурой.
Я даже споткнулся от этой мысли, и тут обнаружил, что горбатый кроха уже получил свое и отошел в сторонку, а я стою как раз перед страшным настоятелем. И тот, выставив вперед острый подбородок, смотрит на меня как раз таким взглядом, как я и боялся. А за мною уже никого нету, потому что я последний.
Но отец Бонавентура ничего не спросил. Просто помедлил пару секунд - а потом сказал: "Тело и кровь Христова", как подобает, и протянул мне смоченную в вине облатку. Вино капало с нее обратно в чашу, как… как кровь. Я схватил тонкий хлебушек ртом, задев губами сухие пальцы священника, и едва не подавился, забыв ответить "Аминь", и ответил уже проглотив. Во рту не осталось почти никакого вкуса, только кусочек облатки прилип к нёбу, и я отступил назад, ощупывая его языком. Я сделал это! Остальное - неважно.
Монахи снова пели, но я едва слышал. Бухнулся на свою заднюю скамью и так сидел, а в ушах ухала кровь. Отец Бонавентура еще что-то говорил, все встали (и я вместе со всеми), он всех благословил - ну же, ну же, думал я лихорадочно. Отпуст, скажи отпуст, мне надобно спешить… Витражные окна слегка посинели изнутри в прозрачных своих частицах, или мне просто казалось, что начало светать? К рассвету я должен быть дома. Потому что обещал.
Наконец он сказал - "Идите, месса совершилась", монахи снова запели, но я больше не мог ждать. Стремительно выскочил наружу, по пути крестясь, и ночной воздух показался лаской для моих горящих щек.
Я забрал коня, ждавшего у коновязи. Привратник выскочил откуда-то у меня из-за спины, наверное, из церкви; и в тот самый миг, как я поднялся - вспрыгнул - в седло, зазвонили колокола. Я даже вздрогнул от неожиданности.
- Какой сегодня праздник? - спросил я у монаха, возившегося с засовом.
- Наш престольный, день святого Мартина, - ответил тот уже мне в спину, потому что я сразу выслал скакуна в рысь. Ор пошел крупно и ровно, и темный ветер пахнул мне в лицо молодой травой и еще чем-то, не камнем монастыря… наверное, просто жизнью.
На небе не намечалось ни малейших признаков рассвета - напрасно я так волновался. Позади звонили колокола. Я скакал очень радостно, теперь твердо зная, что одержу победу и буду жить, но чем ближе к дому, тем больше эта мысль отцветала и теряла краски. Как будто я забыл что-то очень важное… За чем, может быть, еще не поздно вернуться.
Дать денежку привратнику? Да, следовало бы, только я не взял с собою ни гроша. Поговорить с отцом настоятелем, спросить, добрался ли до него мальчик-гонец? Да какое это теперь имеет значение - все равно завтра поединок, от него зависит ход осады. Впрочем, какое там завтра, уже сегодня. Небо из черного делалось темно-темно-синим, как витражное стекло. Через несколько часов я буду биться на Божьем Суде с колдуном.
И вдруг я вспомнил, как раз в тот миг, как мой конь слегка споткнулся. Исповедаться… Я причастился без исповеди.
Вроде бы маленькая вещь - а мучила, как камешек в сапоге. Но не возвращаться же, в самом деле! Кроме всего прочего, я боялся отца настоятеля. Мне уже хватило на сегодня его взгляда. И не будет же он после этого еще раз причащать меня! Я что-то такое помнил, вроде как дважды в день принимать Святые Дары запрещено. Так что не успел - значит, опоздал, довольствуйся тем, что есть.
Да и разве я сильно нагрешил за этот прошедший год? Ничего особенно дурного, кажется, не сделал, только печалей было много - смерть отца, отказ Алисы, разлука с Роландом… Разве что постился без особого тщания. Сегодня вот, например, ел на ужин олений бок. Но это мирянам прощается, особенно если они в разъездах или в беде; это все мелочи. Я весь год был то в беде, то в разъездах.
Или все-таки… Отец, прости меня, и еще что-то было, смутные тени, которые на скаку и не разглядеть. Небо светлело уже видимо, и ужасно хотелось пить и есть. Чем дальше за спиной оставался монастырь - а до него часов пять быстрой езды - тем яснее становилось, что все я сделал правильно. По крайней мере, настолько правильно, насколько мог.
Я уже сильно опасался опоздать. За одну ночь обернуться до церкви и обратно все-таки трудно; и наш холм, коронованный стеной, показался впереди уже на фоне яркого рассветного неба. За спиною у меня всходило солнце, и росная высокая трава чиркала по правому моему сапогу, оставляя мокрые полосы. Я снова успел, подумал я, беспрепятственно въезжая по склону вверх; конь тяжело дышал, но сам я почему-то не устал - только чувствовал горячечное возбуждение, вроде хмеля. Полчаса отдыха, и что-нибудь съесть. И попросить Овейна принести и подготовить мой доспех. И тут я вспомнил еще что-то, из-за чего слегка пошатнулся в седле: Рейнарда дома нет. Он отбыл к сэру Руперту… Как я сказал… И его не будет рядом, когда придет время драться.