Сабурина и Букетова сдали под стражу милиционеру Петру Ивановичу. Нижегородским губернским властям по телеграфу сообщили, чтобы там готовились к перехвату банды в ветлужских и керженских лесах, в случае если бы яшемцам не удался маневр окружения и поимки.
Опасаясь погони, Михаил Стельцов не сразу выбрался из проулка на большую дорогу, а пустился сначала в сторону села Нагорного. Под луной было довольно светло. Лыжник пересек несколько отлогих овражков с наметанными ветром сугробами и притаился за чьим-то овином.
Он долго вглядывался в неясную сизую мглу, слегка замутненную предутренней морозной дымкой. Нет, погони как будто за ним не послано. Значит, не опознали!
Утишив сердцебиение, он вернулся на юрьевецкий тракт уже усталым: сугробы и буераки измотали его.
Двадцать верст малоезженой дороги дались ему нелегко. Озабоченный, злой, вспотевший, брел он, то и дело озираясь назад. Котомка давила плечи. Совсем развиднелось, когда он добрался до ворот "Лихого привета".
Нет ли засады?
Вопреки обыкновению ворота отворены настежь, только что въехало несколько крестьянских подвод из Семигорья. Среди мужиков-обозников стояла Марфа в накинутом на плечи полушубке. В течение всего декабря именно Стельцов поддерживал связь с трактиром, и потому из всех офицеров отряда Марфа в лицо знала только его. Он медленно двигался около ворот, будто вовсе и не желая заглянуть в трактир. Марфа узнала подпоручика, подошла ближе и улыбнулась ему приветливо.
- Кто на подворье? - спросил тот сухо.
- Чай видишь, обозники, семигорцы. Давно их знаем, люди торговые, свои. Чаю напьются и съедут. Что в избу-то не идешь?
- Постой! Мальчишка этот, Макарий Владимирцев, у тебя?
- За Волгой уже. Час будет, как начальник ваш его с собой увел. Восемь коней с ними. Нынче уйдут на восток.
- А где… Сабурин с Букетовым?
- В Яшму подались с проводником вашим, Сашкой. Насчет лошадок сговориться по-доброму с отцом Николаем. Вот-вот воротятся. Отсюда еще за монашкой заехать должны.
- Стой, стой! Проводник у них в казакине и полушубке?
- Он самый. Санки ковром крытые, пара коней. Встретился, что ли?
- Ты давно его знаешь?
- Подоле, скажем к примеру, чем тебя, батюшка. Родственник наш… Да что ты меня будто в полиции допрашиваешь? Не хочешь в избу - будь здоров! А мне лясы точить некогда. Прощеньица просим.
Женщина решительно направилась к дому. Стельцов сошел с лыж.
- А ну воротись!
Стельцов глядёл ей, чуть сощурясь, прямо в глаза. Наигранно ее спокойствие или искренне?
- Знаешь, куда этот твой родственник доставил Бабурина и Букетова? Прямо в засаду к чекистам. Дом в слободе у овражка, высокое крыльцо. Букетов добежал, проводник его убил. Сам видел.
Марфа отшатнулась в непритворном ужасе.
- Врешь, врешь! Помстилось тебе! Кони-то у вас, за Волгой. Брату его - полный раззор, если с такими конями что неладно будет. На Сашку не греши, не клепи! Куда он от коней денется? Как он к чекистам пойдет; коли сам только что с белого Дону коней пригнал и ребятам твоим их уступил?
Стельцов поверил, что женщина потрясена. Он заставил ее пересказать подробности Сашкиного договора с начальником отряда. Потом она передала кое-что про ночной разговор Зурова с дедом Павлом. Стельцов рассказал ей, как безжалостно Сашка из нагана пристрелил беглеца, как вызвал из дому вооруженных летчиков и совсем по-приятельски с ними здоровался…
Вот тут пришла очередь задуматься Марфе!
Неужто Сашка затеял все дело только для отвода глаз? Лишь для того, чтобы отыскать в лесах Тоньку и переловить "богомольцев"? На волчью охоту ни с того ни с сего к болоту отправился? Дорогу к скитам выспрашивал?..
По лицу женщины Стельцов все более убеждался, что она не притворяется, не играет заученную роль. Она убита вестью о предательстве проводника. Верно, и за нею он знает немалые грешки?
Бледное Марфино лицо со сдвинутыми бровями из растерянного и недоумевающего становилось тверже, злее. Она еще пыталась найти Сашкиным поступкам какое-то иное, невинное объяснение, но сама все отчетливее понимала замысел бывшего своего возлюбленного… Значит, надежда, уже было вновь вспыхнувшая в Марфином сердце после того, как спели они с Сашкой так ладно и согласно, снова гаснет, что сырая лучина! Уж нечего ждать от всей этой постылой жизни. Не вернутся запретные радости, не будет песен под гитару, свиста полозьев в лесной тиши, когда рука любимого охватывает Марфин стан, не будет всего безудержного, грешного счастья! Она, Марфа, послужила только прикрытием хитрых замыслов, была всего лишь хозяйкой удобного трактира, откуда сподручнее закинуть удочку на недозволенную рыбку… Ну коли так, Саша, то и она, Марфа, в долгу не останется!
Оглушенная своим горем, она и не слышит, что еще толкует ей подпоручик. Видит, что у него губы шевелятся, а силы прислушаться, вникнуть нет… Эх, бросить бы все, уйти самой в лесную обитель, к таким вот "монахам" вроде Стельцова, вместе с ними резать, палить, крушить, сживать со света!..
- Вижу, Марфа, напрасно я про тебя плохо подумал, что ты с ним в сговоре. Пора мне своих догонять. На лыжах за сутки полсотни верст отмахал. Мочи больше нет. Дашь лошадь с подводой?
- Лошадь тебе есть. Начальник оставил Сабурину подводу, чтобы ловче было монашку к вам привезти. Бери, да сам и поезжай за целительницей святой, а то еще в лесу потеряется сокровище такое!
- Что ты на монашку-то взъелась? Нам сказывали, впрямь святая. От самого отца Николая слышал. Говорит: истинная чудотворица.
- Как же не чудотворица! Сашка только через нее свое чудо и сотворил! Она полюбовница его! На все дела нонешние его и подстрекнула. Чай, вместе они у вас, у белых, за супротивство в тюрьме сидели, на барже, что ли, какой… Чудес ради и в дорожку с вами напросилась!
- Вот оно что! Почему же поп Николай за нее горой?
- Поп-то Николай хитер больно! На что ему дуры-старухи темные? А эта вроде блесны-приманки. В мутной воде много рыбки на такую блесну наловить можно! Впрямь чудотворица!
- Ты, Марфа, умна чертовски. Ну ладно, запрягай.
- С вечера не распрягали, только подпругу отпустили да разнуздали. Лошадь накормлена, отдыхала всю ночь. Сейчас я тебе поесть на дорожку вынесу, коли приослаб.
- Погоди, Марфа, дай-ка топор. Да местечко укажи укромное.
- Ступай вон в баньку. Там и топор найдешь.
В полутемной баньке Стельцов примостился на лавке под низким оконцем, развязал котомку. Он поддел топором верхнюю крышку железного ларчика.
Замок был прочен, пришлось попотеть. Наконец крышка поддалась, Стельцов высыпал содержимое на лавку.
Два аккуратных столбика-колоночки. Ого! Золотые десятирублевики! По полусотне в каждом столбике. Золотые серьги с изумрудами. Дамские часики французской фирмы. Медальон с бриллиантовой застежкой, а в медальоне - две головки - женская и детская. Обручальное кольцо с гравированной надписью "Сергей". Пять сторублевых царских ассигнаций, сунутых в нательную сумочку. Письма… "Отцу Николаю Златогорскому в Яшме". Фотография мужчины в летном шлеме. А, черт, какая странная находка!
С фотографии глядит на Стельцова военный авиатор в шлеме с очками. На обороте надпись: "Верному другу", подпись - Сергей и два адреса, один - в Ярославле… Почерк этих записей на обороте портрета и почерк писем к отцу Николаю - один и тот же! Письма датированы сентябрем 1918 года, можно сказать, тепленькие! Подпись: красный военлет, комиссар авиаотряда Сергей Шанин.
Вот это открытие! Вон какие у коварного яшемского пастыря "верные друзья"! Вот кто, значит, вызвал в Яшму летчиков! Именно это имя выкрикнул Сашка на крыльце дементьевского дома! Ясно, что и сам поп, и скитская монашка, и Сашка-проводник - все это красные агенты чекистов! Недаром Иван Губанов так подозрительно отнесся к святой целительнице, уверяя, что и она, и ее вздыхатель Александр Овчинников попали на баржу как большевики…
Значит, немедленно в путь, а ларец как доказательство с собой. Впрочем, ценности и деньги - можно, пожалуй, в карман, на черный день, а документы - назад в ларец. Он теперь не запирается, приходится перевязать бечевкой.
Вот и Марфа! Тоже понимает, что рассиживаться нельзя. Надо предостеречь отряд. А как быть с монашкой? Кто с ней-то разочтется за предательство?
И, будто прямо отвечая на эти мысли Стельцова, заговорила сама трактирщица:
- Слышь, господин офицер! - Лицо женщины выражает недобрую и уже неколебимую решимость.
Сухие губы сжаты, вокруг рта резкие складки. Странная пустота во взгляде, будто из этих глаз ушло все человеческое тепло, как из выгоревшего, спаленного пожаром жилья, где только злые искры тлеют в золе и изредка вспыхивают под ветром. - Уж не знаю, как вам и сказать, ваше благородие. Жизнь наша темная, лесная, но свои законы и у нас есть. Мы иудина греха меж собою не прощаем. Сами судим, сами наказуем. Сашка покамест далеко, но и с ним разберемся. А с той, со змеей, скорее рассчесться надобно. Я в долгу оставаться непривычная.
- Правильно ты говоришь, Марфа. Эта монашка, оказывается, хуже ядовитой змеи. Но… за мною погоню ожидать надо, даже если Букетов убит, а Сабурин на допросах молчит. Сама понимаешь: к монашке завернуть - мне не с руки!
- Как не понять. Тебе не с руки - другие руки найдутся. Сама сейчас в женский скит махну. А ты прямо к своим торопись.
- Разве нам не вместе ехать? До болота? Другой дороги к женскому скиту как будто нет?
- Есть еще один брод запасной, ключовский. В холодную пору знаючи, конечно, - пробираемся. Туда и поеду.
- Ну что ж, ни пуха тебе ни пера, Марфа! Прощай!
- Прощеньица просим и мы. Приедешь к своим - передай, чтобы не сумлевались: Марфа Овчинникова сама змею задавила!
Дорогу к мужскому савватиевскому скиту, где квартировал отряд, нынче было различить не трудно. Стельцову путь был надежно проторен: Сашкина охота, монастырский курьер, зуровская группа - все это превратило глухую стежку в зимний проселок.
Стельцов миновал Глухой бор и спустился к Козлихинскому болоту. На карте оно обозначалось как "непроходимое". В обход требовалось бы пятнадцать-семнадцать верст. Но старцы-скитники давно открыли новым "богомольцам" тайну этого незамерзающего болота, где след подводы или всадника терялся в болотной жиже.
В многоверстое Колихинское болото вдавался с севера холмистый полуостров твердой суши, покрытый лесами. Женский скит находился в западной, мужской - в восточной части полуострова. Расстояние между ними - верст восемь.
С юга, то есть со стороны Волги, достичь полуострова можно было только вброд, через болото. Обычно переправлялись потайной тропою, на пол-аршина скрытой под болотной бровкой. Тропа шла гребнем бровки, но и сам этот подводный гребень был местами глинистым и вязким, непривычная лошадь пугалась, могла броситься в сторону, потерять бровку и утонуть в трясине. Проходить или проезжать бровку было непросто, и лучше всего годились для переправы легкие саночки-лодочки, почти плывущие за конем над бровкой. Узнавали эту бровку по береговым створам. Для этого спокон веку служили особо зачесанные деревья на твердом берегу. Проводники умели видеть эти деревья не только днем, но и ночью на фоне светлого неба. Тропа выходила к полуострову в полутора верстах от мужского скита. Лишь нынче Стельцов узнал от Марфы, что есть, оказывается, и прямой брод к женскому скиту, доступный лишь зимой, и то после сильных морозов.
Стельцов определил первый створ и понудил лошадь ступить в жижу. Вокруг саней захлюпала вода, смешанная со снегом.
Сажен через восемьдесят бровка поворачивала, и ориентироваться следовало уже по второму створу. С берега невозможно было найти какие-либо признаки подводной бровки - ни травки, ни комьев грунта, ни кустов из воды не торчало.
Почти полверсты Стельцов следовал прямо и выехал на третий створ, последний. Миновав еще сто сажен, он выехал на твердый грунт. Опять пошла наезженная за ночь дорога. Еще верста лесом - и он у своих…
По выходе из болота на лесную тропу к самому скиту Стельцов увидел совсем свежие следы многих коней. Стал виден высокий тын скита-крепости. Там кричат и громко разговаривают. Даже охранение не выставлено или уже снято? Сквозь скрип полозьев Стельцов слышит мотор самолета. Воздушная разведка?
Тотчас в крепости звучит резкая зуровская команда.
А в других санках-плетушке ехала теми же местами трактирщица Марфа, держа направление к ключовскому броду… В отличие от Стельцова Марфа ехала нехоженой и неезженой целиной, помогала саврасой лошади выбирать дорогу полегче.
Глухой бор она пересекла наискосок, по сеновозной тропе. На пути она знала крестьянский хутор. Там жил на отшибе старик рыболов с немой женой. Они проложили в лесу несколько тропок, одну из них Марфа и выбрала.
После бора, в смешанном лесу, она часто вспугивала зайцев и видела, как мышкует за стогом сена рыжая лисица-огневка. Движения зверя были изящны и точны. Марфа обычно старалась подольше полюбоваться красивым хищником, увлеченным охотничьей игрой. Но нынче не до того ей было! Она приподнялась в санках, легонько щелкнула кнутом, и живой комок рыжего пламени стремительно скрылся за кустом.
Тропа потерялась среди мелколесья - видимо, давно никто не проверял брод в западном краю болота - те, кто посещал скиты, пользовались тайной бровкой в восьми верстах вправо.
Уже открылась Марфе унылая целина трясин и топей, и за ними - как будто на глаз и не больно далеко - лесистый холм на том берегу, уже в Заболотье. Женщина помнила направление брода - сначала брать правее холма, на устье речки, а с середины болота сворачивать прямо на самый холм, как только глаз сможет различить крест на вершине. Там скитское кладбище, а за устьем речки и холмом, на следующем подъеме - самый скит, в полтора десятка келий в виде рубленых домиков.
Большой ручей, откуда скитницы брали воду, назывался Теплым, верно, потому, что рождался от теплого ключа в глухих лесах. На коротком своем пути к болоту Теплый ручей принимал справа студеный приток и, добежав с ним до холма, превращался у самого устья в маленькую речку. Ближе к устью поток этот назывался Ключовкой. В устье поток перемерзал, а с ним и край болота, куда он впадал. Опасно было выезжать из незамерзшего болота на ледовую кромку Ключовки - конь мог обломать кромку льда и угодить в полынью.
Перед началом брода Савраска навострил уши и стал. Бывалый конь будто раздумывал, правильно ли ступил в зыбкую хлябь. Стало так тихо, что Марфа смогла расслышать вдалеке какой-то чужой, нелесной звук… Молотилка, что ли? Или веялка? Нет, трещит звонче, вроде мотоциклета… Господи, в Яшме-то летчики…
Мысль о них еще только мелькнула, а уж вот он, аэроплан ихний… Вынырнул из-за вершин, огромный, стремительный, на миг затмивший небо. На ястреба или сокола похож, а цветом - белый, с голубоватым отливом. Две темно-красные звезды на крыльях. Задрав голову, Марфа углядела, как эти звезды будто покачнулись, белая птица немного накренилась и стало видно пилота. Он был один, перегибался через борт с открытого сиденья. Женщина ясно различила очкастую голову, плечи… Верно, и он заметил с неба одинокую подводу на краю болота.
Взглядом она провожала его до самого окоема в стороне Заболотья, у мужских монашеских скитов. Саврасый испугался мелькнувшей птицы и незнакомого шума, попятился назад, осаживая санки в мокрый снег. Сырость проникла внутрь плетеного кузова, сено на дне отмокло, и Марфа стала на колени, подсунула под валенки край полушубка. Когда конь успокоился, стронул сани и вошел в болотное месиво, Марфе послышался в отдалении нестройный рассыпчатый звук, будто кто-то тряхнул большой погремушкой, потом отдаленный треск и шорох, но сани пошли в бок, и днище покрылось водой, как в дырявой лодке. Все силы Марфы ушли на борьбу с болотом. Кое-как она выправила сани, но валенки намокли.
Вон стал виден крест на холме!
Марфа шевелит вожжами, причмокивает, и лошадь берет левее. Теперь полозья, дровни, плетеный кузов саней, валенки - все быстро покрывается ледяной корочкой на сильном морозе. От конской спины валит пар, и шерсть индевеет, седеет.
Кромку льда в устье Ключовки Саврасый одолел легко. Копыта уже гремят о желтые наледи. По неглубокому надледному снегу сани прошли сотню сажен руслом речки, и наконец Саврасый вытащил их на отлогий берег Ключовки. Да, недаром этот брод заброшен!
В негнущихся, одеревенелых валенках Марфа сошла на твердую землю и отбила кнутовищем ледяные корочки с валенок. Лошадь всхрапывала, отряхивалась, трясла оглобли. Марфа дала Саврасому передохнуть и сама огляделась. Прорубь, откуда берут питьевую воду. Мостки для полоскания белья. Тропа от проруби к лощине. Там уже видны скитские домики, приземистые, малоприметные среди леса.
Марфа не знала, где поселена новая скитница, и поехала на звук маленького колокола. Благовестили в часовне по окончании заутрени.
Строения скита лепились на обратном склоне холма и противоположном откосе лощины. Восьмигранное здание часовни "иже под колоколы" - на отдельном холмике среди лощины, окружено старыми елями и соснами, но по высоте не достигает и половины стволов этих деревьев.
Встретить подводу вышли на тропу две старухи, и Марфа спросила у них, где келья Анастасии. Старухи мялись - одна была глуха, другая вовсе дряхла и слабосильна. Но, уразумев, о чем спрашивает приезжая, обе зашамкали наперебой:
- Юницу нашу, господню радость, видеть желаете? Доброе дело! Избавление от муки душевной и телесное исцеление получить надейтесь! Ступайте с верой и обрящете радость! Вон поезжайте за гору, там она спасается, Анастасия. Помоги ей, господи, своей благодатью! Осени, господи, младую главу духом святым!.. Батюшки-светы, да ты, странница, никак Ключовским бродом пожаловала? Да как это тебя отец небесный сохранил?
Марфа уже не слушала причитаний, тронула коня. За поворотом она увидела домик среди темных елей. Над трубой чуть вился пар. Ни забора, ни палисада при доме не было - только дровяной сарай и земляной погреб.
Женщина привязала лошадь к дереву и поднялась на крыльцо. Толкнула дверь, обитую войлоком, миновала полутемные сени и очутилась в келье лицом к лицу с той, кого так давно и так глубоко ненавидела.
Но Марфа не сразу и признала свою бывшую прислужницу Тоню в этой строгой и величавой женщине в черном. Ряса до пят… Платок до черных, будто кистью наведенных бровей… Глаза огромные, скорбные, взгляд глубокий…
- Здравствуй, Тоня!
Ни смущения на лице инокини, ни улыбки привета, ни даже удивления, словно хозяйка "Лихого привета" каждый день жалует сюда в гости. Но поклон монахини - низок и смиренен.
- Здравствуйте, Марфа Никитична! Зовут меня сестра Анастасия. Мирское имя уже и сама даже забываю, дай бог и вовсе позабыть скорее. Спасибо вам, что потрудились келью эту проведать. Дайте, я вам раздеться помогу. Не угодно ли щец горячих с дороги? Еще, наверное, не остыли в печи.