2
Сиделка Антонина и опомниться не успела, как оба собеседника вошли в каюту тяжелых. Сама она решила не шевелиться в кресле и не откидывать простыни, которой прикрылась от мух. В каютё похрапывали спящие больные. Монастырский служитель Иван Губанов сразу же встрепенулся, как только военфельдшер осторожно тронул его за плечо.
- Тсс! - предостерег его военврач Пантелеев. - Пусть соседи поспят еще… Что выяснили о них, подъесаул?
- Фабричных тут нет, - заговорил разбуженный сипло. - Одни мужики. Кто охотой не пойдет, из-под палки заставим. Одно плохо: тут все не на шутку больные. Вот в чем промашка.
- Ничего, авось подлечить успеем. Каждый дорог. Вы-то сами как себя чувствуете? Неужели вас и вправду проклятый бык на рога поднял?
- Да вот, неважный из меня тореадор… Черт с ним, с быком и со здравием моим, лишь бы до пулемета дорваться, хоть лежачему… Кстати, обратите внимание на сиделку. Молода, но старательна и умела. Надо ее…
- Понимаю вас, - согласился военфельдшер. - Но, кажется, она очень привязана к старцу? Она ведь должна проводить его в больницу?
Доктор Пантелеев только губы скривил и кивнул на спящего после морфия Овчинникова:
- Если этот сгодится в дело, ручаюсь - и она не отстанет. Тут, похоже, целый роман намечается… Поэтому, полагаю, в Костроме сдавать его не следует, а к Рыбинску я его несколько подправлю.
- Насчет восьмого числа перемен нет? - спросил Губанов.
- Пока все по-старому. Но об этом потом. Мы вам тут и обмундирование прихватили, пора вам обрести натуральный облик. Подходим к Костроме, понимаете? Пока только эта ваша каюта и неясна. Потолкуйте с солдатами, подъесаул. Пойдемте, подпоручик!
Когда дверь каюты захлопнулась за врачом и военфельдшером, оказалось, что не только сиделка, но и раненые слышали последние фразы доктора Пантелеева. Все пробудились, лежали помрачневшие, озабоченные.
- Слышь, Михей, - заговорил Шаров, солнцевский ополченец, мечтавший о прирезке земли. Он хлопнул по плечу своего контуженного земляка и соседа Надеждина, тоже солнцевского ополченца. - Оказывается, нами здеся подпоручики и подъесаулы командовают. Вот оно как обернулось.
Надеждин неторопливо уселся на койке.
- Вас лекаря эти подъесаулом величали? - обратился он к яшемскому мяснику. - Из казачьего, стало быть, войска? Покамест скрываться изволили в Яшме, на монастырском скотном дворе? Или как вас еще понимать, ваше благородие?
- Да, ребята, - откашлявшись, начал подъесаул, достал портсигар с махоркой и предложил желающим. - Закуривайте, мужики, лежачим дозволяется и в настоящих палатах. Подымим да потолкуем… Большое дело повсеместно затевается, великое, святое дело. За матушку Русь постоять надобно. Ей, ребята, порядок нужен. Не тот, что большевики вводят. Они - германские агенты, а нам свой, российский закон нужен, чтобы кончить народные бедствия, власть установить для всех справедливую. Чтобы, значит, и свобода, а с другой стороны - порядок, и смуте - конец.
- Не знаю, какая власть господам-офицерам мила, а нам и нонешняя по душе! - тонким резким голосом почти выкрикнул Надеждин. - Только вот войну скончать желательно, торговлишку кое-какую открыть, хозяйство подправить - и живи всяк в свое полное удовольствие!
- Да кто тебе ее откроет, торговлишку? - рассердился подъесаул. - Кто на липовые керенки товар продаст? Кто фабрики пустит, управлять ими станет? Кирюхи да Митюхи? Уже довели эти Кирюхи-Митюхи страну Расею до ручки. Про такую разруху, как у нас, даже в библии не писано. Народ голодает, одни комиссары в Кремле с девками пируют. Да чем тебе такая власть по душе? Что ни сгреб - то и мое? Эх, дурачье вы темное! Нынче ты ограбил, а завтра у тебя награбленное отымут. Хоть, к примеру, ту же землю.
- Покамест не отымают, - заметил Шаров осторожно. - Сеять велят. Не на барина. На себя.
- Землю тебе комиссары для виду дали, чтобы ты за нее ухватился и от хозяина ее оборонил, да хлебушек на ней вырастил. А как вырастишь - придет к тебе комбед и отымет весь хлеб до зерна. Попомни мое слово: лучше семь бед, чем один комбед! К тому же, мужики, на поддержку правому делу в России большая иноземная сила с моря и суши подошла. Не опоздайте показать, что и вы русские люди!
- Вот вы, ваше благородие, изволили сказать: беспорядки, - волнуясь и бледнея, но твердо говорил контуженый Надеждин. - А ведь мы, мужики, еще с пятого году к этому шли. Из наших, солнцевских, уже тогда многие тянулись к перевороту и за это от старой власти пострадали.
- А уж война эта германская, - вмешался Шаров, - самым темным из нас раскрыла глаза. Все постигли, что под гору Расея покатилась через жадность буржуазии.
- Теперь за старое в деревне никто не держится, - поддержал товарищей Василий Чабуев, чуваш. - Кто и держался за царя по старой памяти, тому напоследок Распутин безобразиями своими показал, чего эта власть стоит. Так что скажите, ваше благородие, своему начальству, пущай нас всех высаживают.
- И дурачьем темным нас при Советах-то никто не называл. Отвыкли от офицерского разговору, - съехидничал Сашка Овчинников.
Подъесаула взорвало. Он сел на край койки, спустил здоровую ногу на пол, а к другой ноге с отнятой ступней ловко пристегнул германский протез. В одном белье стал посреди каюты.
- Молчать! Еще поглядим, кто куда высаживаться станет. Пароход находится под командованием Добровольческой армии, понятно? А ну встать! - подъесаул ткнул пальцем в сторону Чабуева.
Тот презрительно усмехнулся.
- По моей болезни мне доктора вставать не велели.
Губанов стал натягивать платье военного образца, принесенное военфельдшером. Крикнул сердито сиделке:
- Чего не подойдешь? Обуться пособи, ботинок зашнуруй на протезе. Ну погодите, пропишу вам ужо клистиры! Отец Савватий! Чего молчишь? Или за веру постоять страшишься?
Старец поднял сухонькую руку, похожую на кость, плохо обернутую в пересохший пергамент.
- Сказано в писании, - сказал он скрипучим голосом, - что всякую власть земную приемлем от господа бога. Не мне, пустыннику, людские распри судить и вершить. От сего мрака в скиты ушел сорок лет назад, насмотревшись на убиенных в турецкую войну, когда Плевну брали. Не тревожь, Иване, сердца малых сих, о душе помысли, не о мести единоплеменникам своим. Ступай с миром, одумайся!
- Т-а-а-к! - насмешливо протянул подъесаул. - Дождался от старца измены! Бусурманам продался, осквернитель храмов! Ты, как тебя, барыга! Тоже в большевики записался?
- Покамест не писался, а с тобой рядом и барыге сидеть зазорно. Видывал я, как вашего брата и в Дону, и в Волге топили. Поищи других пристяжных, да на вторую ногу не охромей, гляди!
- Понятно, кто здесь под одно рядно набился! Сестричка! Пора тебе уходить отсюда. Идем со мною к начальнику.
- Куда я от своих больных пойду? Уж лучше вы сами от нас ступайте, людей на грех не наводите!
Подъесаулу явно не удался разговор по душам. Он рванул и с силой захлопнул за собой дверь. Даже перегородки дрогнули.
- Ох, ну и беды! - протянул Шаров. - Занесла нелегкая на пароход этот проклятый. Оно-то загодя можно было понять, что темные дела тут творятся.
- Быть того не может, что одни контры на пароходе. В команде сознательные есть, я знаю… - начал было Надеждин, но не успел договорить, как пароход дал несколько тревожных гудков.
Антонина отодвинула створку жалюзи.
Вечерние сумерки только начинали плотнеть. Темно-синяя Волга повторяла небо в тучках. Впереди отсвечивали первые огоньки большого старинного города на левом берегу.
Справа подходила к пароходу лодка бакенщика с фонариком. Несколько человек прыгнули с лодки на борт парохода. Бакенщик отчалил, машина заработала снова, "Минин" быстро набрал прежний полный ход против течения. Значит, Кострому - мимо? Раздумали господа-офицеры высаживать лишних после губановского разговора в каюте тяжелых?
В коридоре - топот, дверь каюты распахивается. На пороге - военврач Пантелеев и сам начальник госпиталя в кожаной фуражке. Позади - несколько человек в штатском, но выправка и хватка у них военная. У некоторых в руках револьверы. Хромой подъесаул Губанов держит обнаженную шашку так, будто готов срубить голову любому, кто воспротивится начальству.
- Слушать мою команду! Встать!
Шаров, Чабуев, Надеждин с усилием поднялись, стали у своих коек. Начальник сделал шаг назад, как бы освобождая дорогу тем, кто подобру-поздорову пожелает выйти.
- Солдаты российской армии! - заговорил начальник. - Вам дается возможность выполнить долг перед родиной. Судно следует в Рыбинск, где через несколько дней взовьется знамя общерусской борьбы за родину и свободу. В наших рядах действуют старые революционеры и социалисты, крестьяне и мастеровые, солдаты и офицеры русской армии. Мы - не контрреволюционеры, мы - за русскую революцию, но без Ленина и большевиков, отнявших плоды февральской победы народа над царским строем. Мы не одиноки: на Севере высаживается новый десант англо-французских союзных войск. В Верхнем Поволжье и во многих северных городах российское население и гарнизоны поднялись против большевиков…
Начальник стал к двери боком, позволяя больным разглядеть его свиту, не расположенную шутить. Выдержал паузу и закончил так:
- Здесь, на пароходе, оказалось несколько агентов врага. Любой из них опасен как предатель и возможный доносчик. Все они разоблачены и обезврежены. В этой каюте с сего часа будет помещение для арестованных, временная тюрьма. Кто из вас, солдаты и граждане России, желает выйти и ударить с нами по врагу - бери вещи и… шагом марш отсюда!
Заколебался Шаров. На испуганном лице читались сомнения: как поступить? Ведь приказывают выйти! Куда же против силы?
Тут резко скрипнула койка: Надеждин, не устояв на ногах, рухнул навзничь в припадке. Чабуев подскочил, обхватил контуженого, не дал тому удариться в судороге об стену. Старец в страхе крестился и бормотал молитву - едва ли он даже толком уразумел речь начальника. Шаров опомнился, стал помогать чувашу уложить Надеждина. Припадочный уже бился на койке.
На помощь ему поспешила и Антонина. К двери никто из больных не двинулся.
- Видали притворщиков? - начальник мотнул головой в сторону строптивых больных в палате. - Значит, выйти никто не желает? Вы, оказывается, правы, подъесаул, тут свили себе гнездо одни большевистские агенты. Прибавьте к ним еще троих большевиков из команды. Осудим военно-полевым судом как дезертиров и лазутчиков врага. Окно - забить досками. Дверь - на замок! При попытке к бегству - расстрел на месте!
В каюту грубо втолкнули еще трех человек. Снаружи навесили замок, окно заколотили толстыми досками - заготовками для пароходных плиц. Выставили часовых под окном и дверью каюты.
Узников стало теперь девять. Сделалось душно. При заделке окна досками стекло в раме разлетелось.
Но во всей этой сумятице менее других растерялась сиделка Антонина.
Она стала спокойно распоряжаться. Двоим новым арестантам она велела занять свободную койку Губанова, а третьего, оказавшегося избитым, положила вместе с Шаровым. Проверила, сколько в бачке осталось воды, и запретила пить без позволения, обещала сама поить больных, потому что воды могут больше и не дать…
Так наступила ночь. В каюте было совсем темно, и лишь в крошечном просвете между досками, закрывшими окно, чуть золотел луч какой-то далекой и чистой звезды. Пароход, дробно молотя воду плицами, шел и шел вверх, мимо темных молчаливых берегов. Горели бортовые огни, звучали приглушенные разговоры и команды. Кого-то назначали в караулы, еще куда-то записывали. Распределяли оружие - на борту его было маловато.
И лишь в арестантской соблюдали осторожность, шептались неслышно. Больше молчали. Люди здесь - самые разные, даже говорить друг с другом им нелегко, так несхожи они между собою возрастом, характерами, судьбами. Но эти девять человеческих сердец стучали заодно, не в лад с четырьмя десятками остальных сердец, ожесточенных до отчаяния и пустых…
Так мнимое госпитальное судно "Минин" на рассвете шестого июля 1918 года подошло к пригородам древнего Ярославля, миновало зеленую пойму речки Которосли слева и без гудков причалило к самолетскому дебаркадеру под самым "Флотским спуском".
3
В каюте арестованных по-прежнему было совсем темно. Лишь только пароход причалил, с пристани на палубу явилось несколько человек. Обрывки фраз с палубы показались арестантам зловещими: пароход встречен местными белогвардейцами. Голос начальника "эвакогоспиталя" выделялся среди остальных. По обыкновению он и здесь с кем-то заспорил, доказывая, что его пароходу еще в Казани, у Муравьева, было приказано прибыть к восьмому в Рыбинск.
Вдруг раздраженный, начальственного оттенка бас раздался прямо под окном каюты с арестантами:
- Да поймите же наконец, полковник, что вы теряете драгоценные минуты! Пока вы были в пути, ситуация изменилась. Приказано начинать здесь, сегодня. В Рыбинске командует нашими силами капитан Смирнов, а для общего руководства там же находится и Савинков. Но вы туда уже не поспеете к началу, и противник может перехватить вас по дороге. Срок везде перенесен с восьмого на шестое, то есть на двое суток раньше. Выгружайтесь и присоединяйтесь к нам. Повторяю: это приказ Перхурова!
- Где он сам?
- Уже у Всполья, перед артиллерийскими складами. Приказано сосредоточиться на Леонтьевском кладбище с ночи.
- Простите… но с кем имею честь?
- Генерал Карпов, с вашего позволения.
- Очень рад, ваше превосходительство! Господин подъесаул Губанов, скомандуйте высадку!
- Позволю себе доложить вашему превосходительству, - прозвучал голос Губанова, - у нас на борту есть арестованные большевики и красные агенты. Полагал бы разумным… без промедления… чтобы, как в народе говорят, сразу и концы в воду!..
Начальственный бас приглушенно:
- Липший шум поднимать рано. Оставьте кого-нибудь покараулить эту мразь. Утром видно будет.
Чей-то молодой голос произнес слова: "Военно-полевым судом!" Бас рассыпался смешком:
- Помилуйте, каким там судом, до того ли!.. Просто не привлекая ничьего внимания и не поднимая шуму… Спешите с высадкой, господа, пека все спокойно! Ого! Ну, благослови, господи!
Откуда-то донесло выстрел, другой, третий. Застучал пулемет. Где-то пронзительно вскрикнула женщина…
Белогвардейский мятеж в Ярославле начался в предрассветный час шестого июля 1918 года.
- Сестрица! - шепотом позвал новый больной когда разговор на палубе стих. - Что здесь за народ, кроме нас? Коммунисты есть?
Антонина перекрестилась. Слово показалось таким же страшным, как безбожник, и, верно, значило то же самое. Нет, конечно, никаких коммунистов здесь нет. Есть просто люди божие, монастырские и мирские, красных-белых нет.
- А рабочие есть?
Где-то ухнула пушка. Тут же в отдалении грянул разрыв.
- Граната, - сказал Чабуев. - Дивизионное, трехдюймовое.
Он был артиллеристом из огневого взвода.
Неподалеку ударил пулемет тремя короткими очередями. Пули взвизгнули, посыпалось битое стекло на мостовую.
- По стене кирпичной хлестнул… Теперь, похоже, по булыжнику; значит, из броневиков. - Это определял вслух Надеждин. Его односельчанин Шаров съежился на койке. - Сам-то кто? Коммунист? - поинтересовался Надеждин.
- Кандидат еще. Зовут Иван Бугров. Костромич. В Юрьевце у тещи гостил, там захворал, угодил из лечебницы на этот пароход госпитальный. Главное, и брать не хотели, сам увязался за ранеными. Вижу, военфельдшер-то вроде из бывших, я и вверни ему тихонечко "ваше благородие". Сразу подобрел, мигом принял в команду, кочегарить. Пришлось попотеть после хвори-то. Вот куда угодливость завести может, чуешь?
- А с тобой кто, остальные двое?
- Тоже из команды. Водники. Как смекнули, что это за эвакогоспиталь, задумали доложить на берегу. Избили их - и сюда!
Бугров говорил тихо, но часовой в коридоре расслышал голос, хоть и не понял слов.
- Смерти захотели, красная сволочь? Получай!
Пуля прошла на палец от головы Антонины, оставила аккуратное отверстие в наружной стенке. Через ровную дырочку ворвался в каюту розовый утренний Луч. Часовой на палубе тоже щелкнул затвором, но с мостика капитан крикнул повелительно:
- Отставить стрельбу на борту! Город наш. Глядите: броневики по улицам за красными гоняются. Спета их песенка!
Стрельба откатывалась к окраинам, но не стихала. Доносило выстрелы и с левого берега. Антонина помнила по рассказам, что там, на левом берегу, находится поселок Тверицы, где ярославский князь поселил пленных тверичей. В соседстве с Тверицами была железнодорожная станция Урочь, откуда слышались паровозные гудки и пулеметные очереди.
В каюте стали видны все предметы - из каждой щелочки тянулись золотые солнечные лучи. Время шло к полудню.
Капитан, что утром не допустил стрельбы на борту, громко произнес с мостика:
- Внимание! К берегу ведут пленных, по спуску, сюда, под откос. Часовые, приготовиться! Сейчас и за нашими придут, верно!
- Эх, сестрица, - с сожалением проговорил костромич Бугров. - Даже ножки от кровати оторвать не успел - все ж накостылял бы напоследок какому-нибудь золотопогоннику… Ну, ребята, как поставят к стенке - чтоб под "Интернационал"! Слышь? Недолго этим победителям здесь царствовать, а нас народ не забудет, помянет…
Дверь отлетела в сторону. Из коридора гаркнули: "Выходи!" Шаров уже шагнул к выходу, но Бугров остановил его:
- Постой, постой, не больно спеши! Негоже больных на произвол бросать, парень! Их тут моментом штыками к койкам приткнут. Бери лежачих, клади на одеяла, берись каждый за конец. Старика сперва выносите, он легкий, втроем сдюжите. Теперь молодого бери. Ты, сестрица, за тот конец, а я с этого боку прихвачу. Пошли - и без паники!
Таща всемером обоих лежачих, старика Савватия и Сашку, арестанты покинули каюту, вышли на берег. Их подгоняли ударами прикладов и револьверов. Береговой галькой повели к паромной переправе.
С парома развернулась перед людьми картина города-красавца. Выходя к Волге руслами стародавних оврагов, превращенных в плавные спуски, городские улицы Ярославля как бы ныряли под каменные арки мостов, протянутых вдоль набережных, выше зеленых береговых откосов.
Линию этих верхних набережных оттеняла липовая аллея, уходившая вдаль, насколько глаз хватал.
На Стрелке здание Демидовского юридического лицея издали как бы сливалось с мощным пятиглавием кафедрального Успенского собора. Из густой зелени городских садов, цветников и скверов уютно выглядывали шатры колоколен славной ярославской кладки и купола знаменитых церквей. Вдоль набережной красовались фасады особняков с балконами, резными перилами, итальянскими окнами.
Но в лучшем из городов Поволжья шла сегодня кровопролитная и беспощадная война! Слева, ниже лицея, из-за ярко-зеленой поймы реки Которосли, образующей при впадении в Волгу красивый высокий мыс - знаменитую Стрелку, возникали дымки выстрелов. Это отстреливались из района Коровников красные дружины. Бой шел за городской мост через реку Которосль, неподалеку от Стрелки. Назывался этот мост Американским.