В первых сумерках 11 июля перед потрясенными путниками предстал знакомый город в озарении грозовых зарниц, пожаров и артиллерийского огня. С песчаной отмели Нижнего острова трое вновь прибывших с ужасом глядели на пылающий Ярославль. Макаркина мать утирала слезы.
- Говорил вам - чистый Содом и Гоморра! - ворчал бакенщик Семен, перетаскивая пожитки в шалаш, сплетенный из лозняка. - Предупреждал, говорил - а вы все свое! Мол, вези в город!
Борис Сергеевич просто онемел. За шесть суток такие страшные разрушения! Можно ли надеяться, что Николенька жив? А Зуров? Мыслимо ли искать его в таком аду? Коновальцев сразу решил, что соваться самому нельзя.
Макар пошел на мысок отмели с Семеном проверить переметы. В воде, у самого берега, они заметили сучковатое березовое полено, а за ним Макарке почудилось какое-то движение, легкий плеск и бульканье. Не крупная ли раненая рыба?
Семен-бакенщик вошел по колено в воду и ахнул от неожиданности. В следующий миг довелось Макару испытать великое потрясение. Вместе с бакенщиком и матерью стал он оказывать помощь бесчувственному, полумертвому человеку, которого с грехом пополам удалось вытащить из воды…
Часа два спустя бакенщик Семен уложил в лодку свежий улов стерлядок, а Макарка напялил на себя Семенову брезентовую куртку, поглубже спрятал в кармане записку Коновальцева, адресованную Зурову, и под черной грозовой тучей пустился на лодке к правому берегу, озаренному пожарами и орудийными залпами… Мать Макара до тех пор слала сыну вслед благословения и крестные знамения, пока лодочка не потерялась из виду в предгрозовой мгле.
3
С того часа, когда партия арестантов из города попала на борт плавучей тюрьмы, паром приставал к барже еще дважды, высаживая новых арестантов, но ни разу заключенным не давали поесть. Потом перестали привозить и новых узников. Вести с воли прекратились, надежда на спасение угасла. О событиях гадали по звукам боя, видеть же узники могли только небо над головами, серое от копоти и дыма или черное в зареве огней.
Лежа на груде поленьев, Сашка Овчинников думал только об одном: как выручить отсюда Антонину. Сосед Овчинникова, Иван Бугров, помог Антонине сложить из поленьев подобие ложа для раненого Сашки и больного старика Савватия. Поднимать себя наверх Овчинников не позволил.
- Хватит со мною нянчиться! Небось уже затянуло рану. На мне, бывало, все как на собаке заживало и отсыхало. Пора костыли ладить, а то могу и ползком.
Антонина всплеснула руками.
- Не слушайте вы его! Ему еще позавчера вспрыскивания были. На пароходе еле допросилась перевязки. Куда ему ползать да костыли ладить? Погубить себя только!
Костромич Бугров утешал и сиделку и раненого:
- Дуришь, парень! Радуйся, что швы целы и нога в лубке! Силушку береги. Война впереди еще долгая.
- Располагать надобно не дольше как до часа расстреляния или потопления нашего вместе с сим ветхим ковчегом! - вмешался как-то в разговор Бугрова с Сашкой старец Савватий. - Прости им, господи, обидчикам нашим, ибо во злобе своей не ведают, что творят.
- Нет, дедушка, - успокаивал старца Бугров, - для расстреляния нашлась бы стенка и на берегу. Уж коли загнали нас сюда беляки, значит, не схотели у всего города на виду нас в расход пустить, в мучеников обратить. Потому и утопить такую лохань серед Волги, на глазах населения, родственников - тоже непросто. Но, конечно, может, и придется поплавать - вот и надобно силушку беречь.
Понемногу Сашка убедился, что и среди арестованных горожан не так-то много настоящих "партейных". Вместе с работниками советских учреждений белогвардейцы схватили их родителей-стариков, жен, родных, а то и просто чем-то не угодивших им горожан. Разом разгромить всю красную силу в городе мятежникам не удалось, значит, сопротивление будет возрастать; те на барже, у кого хватит сил претерпеть лишения до конца, смогут спастись.
Но разве Антонина помыслит о собственной участи? Вон, ладит повязку пожилой женщине, у которой кровоточит ссадина. Не пожалела остаток бинта…
Овчинников неустанно наблюдал за происходящим вокруг. Он заметил, что заключенные, не сговариваясь, молчаливо признают некоторых людей как бы за старших. К таким людям принадлежали, скажем, сосед-костромич Иван Бугров, ярославский железнодорожник со станции Урочь Смоляков, другой рабочий - Иван Вагин, губкомовец Павлов, сотрудница военкомата белокурая Ольга. Никто не выбирал их в начальники, и сами они не выделяли себя из толпы, даже не старались распоряжаться, но именно к их словам прислушивались, сообщениям верили, советы исполняли. Поступки их становились примером.
Сашка еще не сознавал разумом ту силу, что соединяла этих людей будто невидимой нитью. Но он чувствовал, что сила эта придает им спокойствие, словно они знают что-то такое, во что остальные не посвящены. Сашка про себя называл их "товарищи старшие" и определил, что среди трех сотен узников баржи их едва ли наберется десятка полтора.
В городе все чаще ухали пушки, пулеметные очереди иногда сливались в неумолчный вой. Поблизости от баржи сочно хлюпала вода, заглатывая осколок гранаты или пулю. Смачно чокнет пуля пониже ватерлинии, и под дровами вдруг булькнет новая струйка… Появились и первые жертвы обстрела.
Чуваш Василий Чабуев погиб, когда пробовал зачерпнуть из-за борта волжской воды. Потом сыскали бидончик на корме и расплели обрывок причального каната. Смогли добывать воду уже без риска, но тут Шаров решил тронуть охрану жалобными воплями - высунулся из проема и стал громко молить: "Хлеба! хлеба!" Вымолил только губановскую пулю и лег вторым в дальнем конце трюма рядом с Чабуевым. Вскоре там лежало уже пятеро…
Однажды вечером, в полутьме, Сашка решил серьезно потолковать с Бугровым. Силы тают, пора что-то делать!
Но, вглядевшись получше, Сашка различил по соседству лишь белевшие поленья - ложе Бугрова пустовало. Сашка поискал глазами Ольгу - тоже не обнаружил. Куда-то на корму пробирался Иван Вагин и дружелюбно улыбнулся мимоходом яшемцу. Похоже было, что все "старшие" поодиночке направлялись на совет…
…Овчинников медленно сполз со своего ложа. Старец Савватий спал. Чернело на груде поленьев монашеское одеяние Антонины - она тоже заснула и не смогла помешать Сашке пуститься в это его первое путешествие по барже. Волоча ногу и сгибаясь в три погибели, потея от слабости, Сашка заторопился, как мог, следом за Вагиным…
Позади штабеля с телами жертв шло летучее заседание партийной группы заключенных. Коммунисты только что выслушали сообщение помощника ярославского губвоенкома Полетаева - его привезли с последним паромом. Он рассказал о гибели Нахимсона и Закгейма, о новых приказах, что уже расклеены по городу за подписями "Главноначальствующего вооруженными силами северной Добровольческой армии Ярославского района полковника Александра Перхурова".
- Что это за полковник и что он приказывает? - спросила Ольга.
- Офицер, дворянин, тверской помещик. Упразднил у нас Советскую власть. Все отменил: и милицию, и комиссаров, и земские комитеты. Чистый орел!
- Так земские-то комитеты не Советская власть вводила, а Керенский, - заметил Павлов, депутат губкома.
- Все равно, не признал комитетов полковник Перхуров. Полицию ввел, старост, исправников. Только царя Николая на ярославский престол не возвел. Решил подождать, пока эсеры в Москве кремлевские соборы у большевиков отберут. По дороге мы спросили у начальника конвоя, какая сейчас в городе власть.
- Что же он вам ответил, товарищ помвоенком?
- Все чин чином растолковал. Говорит, Союз защиты родины и свободы покуда установил в городе военный порядок, а потом Учредительное собрание утвердит новую государственную власть, гражданскую. Мы его спросили: сами-то вы, ваше благородие, какой партии? Отвечает: я социал-демократ, только без жидов, Советов и без комиссаров. Тоже орел! Под стать главноначальствующему.
- В Рыбинске, слыхать, то же самое, - вставил рабочий Пронин, металлист из Твериц, - Про это в тех приказах тоже напечатано… Бои, похоже, затягиваются, люди у нас на барже надежду теряют, слабости поддаются.
- Не попытаться ли с берегом связаться? - сказала Ольга. - Может, плотик из поленьев соорудить, послать кого-либо на берег? Неужели никто не добивается, чтобы нам хоть от родных передачу разрешили? Сердце болит, как о старушке своей подумаю, ведь ей нас из окошка видно: на набережной дом!
- Что ж, - ответил помвоенкома Полетаев, - может, мысль твоя правильная, подумаем. Но пока надобно народ просто от черных мыслей отвлечь, приободрить. Тут на носу есть мужчина в темном пиджаке, работник музея. Я прислушался, когда он про наш город рассказывал. Мне думается, пусть бы погромче для всех рассказал про наши достопримечательности, про старину нашу.
- Ну, насчет церквух разных старец монах небось почище музейщика наплел бы, - заметил сердито Пронин. - Где какие мощи святые да какой праведник спасался. Ох, видел я, пока нас сюда из каземата вели, как эдакий монах-праведник из пулемета очереди давал.
- Из Спасского монастыря не одни офицеры стреляли, а с монахами вместе, - подтвердил и Вагин. - Теперь поговорка даже пошла в городе: "что ни попик, то и пулеметик". Кстати, какими судьбами к нам монах и монашка попали?
- Это я могу пояснить, - сказал Бугров. - Старик офицеру казачьему возражать стал: дескать, не его стариковское дело беляков на брань благословлять. А сиделка раненых не покинула. Их обоих под горячую руку с нами в один кузовок и толкнули. И скажу вам так, товарищи: сестрица, сами видите, хорошая, заботливая:, никому в помощи не отказывает, да и пригожа больно - что глаза, что бровки! Будто нарисованные! Такая только глянет на тебя, улыбнется - и то сразу на душе легчает!
Все засмеялась.
- Небось приучили ее нас за зверье считать, - начал было Пронин, как вдруг из-за штабеля высунулась чья-то рука и легла на плечо Бугрову. Все с удивлением узнали раненого Сашку Овчинникова. Почти невидимый за шпангоутом, он тихонько подобрался к сидевшим коммунистам.
- Ты что, Овчинников? - в недоумении спросил Бугров. - Чего тебе?
Сашка внимательно оглядел серевшие в сумраке лица, подольше задержал взгляд на Ольге. В руках у нее был карандашик и книжка курительной бумаги: пока не стемнело, Ольга делала себе пометки. Овчинников примостился на полене рядом с Ольгой и сказал:
- Пишете, значит? Что ж, запишите и меня.
- Куда тебя записать, товарищ? - удивился Полетаев. - У нас здесь сейчас партийное собрание. Вот кончим и тут же с тобой потолкуем. Погоди маленько.
- Нечего и годить. Пишите и меня в ваше собрание. Чтобы и мне, стало быть, считать себя партейным. Пишите так: Овчинников, Александр Васильевич, с 1897 года. Еще чего вам про меня знать надобно?
- Ты хочешь в коммунисты записаться? - переспросил помвоенкома. - Так тебя понять?
- Да. Желаю вступить.
- А ты кем на воле был?
- Крестьянин я. Из села Яшмы.
- Бедняк? Середняк? Ведь крестьяне разные бывают.
- Отец вроде бы середняком считался. А я еще своего хозяйства he имею, на брата работаю. По конской части.
- А брат твой?
- Этот справный, Овчинников, Иван. По конному делу первый у нас заводило. Только я его делов знать больше не хочу. Уйти надумал из села. Учиться.
- Ну а в политике маленько разбираешься? Знаешь, что по этой части с коммуниста спрос немалый?
- Разбираюсь плоховато, а научиться желаю. Насчет белых-красных вроде бы разобрался, на то мужику большого ума не нужно.
- Газеты читаешь? Ленина знаешь, слыхал?
- Слыхал. Всей красной силе - голова.
- Разрешите мне, - вмешалась Ольга. - Вот, понимаешь, Овчинников, если придут сюда, на баржу, белые офицеры, они раньше всего скомандуют: коммунисты, комиссары, жиды - два шага вперед! Это может случиться ночью этой, через час, завтра, в любую минуту. И должен будет коммунист, не дрогнув, голову сложить за народ. Ты подумал об этом?
- Как раз об этом и подумал. И так решил: с вами держаться. Все сумею, как подобает. Не сумлевайтесь. Пишите!
- А в бога ты веруешь, Овчинников?
- Конечное дело, верую! Что же я, зверь?
- А знаешь, что коммунисту верить в бога не положено?
- Стороной и про это слыхал, только не может того быть, чтобы Ленин запрещал совесть иметь. Какой же человек без веры, без совести? Никакой цены такой шаромыжник не имеет.
- Вот видишь, Овчинников, какой ты, оказывается, еще несознательный товарищ? Владимир Ильич, товарищ Ленин, пишет и повторяет, что религия - опиум народа. Понял? Опиум - значит дурман, яд. Буржуазия отравляет ядом ум трудящихся, чтобы сделать их покорными. Бог для порабощения твоего выдуман, и только. Ясно?
- Не, не ясно. Много добрых людей верует. Вон хоть Антонина. У нее отец-мать образованные были, а она - верует. Ведь я как понимаю: человеку понятие нужно иметь, что грех, а что дозволено. А без бога как понимать грех? Почему не украсть, не убить? Отстанет народ от совести - разбалуется вовсе. А ты - опиум! Чем ты без него человека в рамках удержишь? Выходит, тогда и на клятву, и на присягу плюнуть можно?
- Вот что, Овчинников, - сказал помвоенкома. - Это разговор очень интересный и нужный, но долгий. Сейчас, понимаешь ли, просто некогда. Наступил трудный момент. Мертвых надо убрать, уже крайняя пора, а к борту и проемам не подступишься. Надо у людей дух поднять, надежду укрепить. Подумать, как будем дальше бороться, как и чем нам от пуль защититься. Об этом сейчас у нас и речь.
- Что привело тебя сюда, Овчинников? - спросила Ольга.
- То и привело, что замечаю - о людях у вас забота, о спасении. И я все время про это думаю, планы строю. Имею еще силы немножко. Если что надумаете - я с вами. Что поручите - все исполню.
- Да ведь не с нами ты, Овчинников, а с господом богом, - сказал Смоляков. - Ты богу слуга, не людям. И поскольку ты знаком с Бугровым подольше и поближе - советуйся, он тебе многое растолкует, чего ты сегодня еще не понимаешь.
- Ну а в партию-то вы меня записали?
Смоляков привстал, давая понять Овчинникову, что он становится лишним.
- Вот что, парень! Здесь сейчас - фронт, а коммунистом на фронте может быть только самый верный, проверенный человек, кому дороже всего - знамя революции, какая бы гроза ни трепала это знамя. Притом человек, свободный от темных предрассудков и пережитков. Потом сам поймешь это.
- Постой-ка, Смоляков, - сказал Бугров. - Парня этого я маленько знаю. Никак господин подъесаул с ним общего языка найти не смог. А мы, думается, должны найти. Считаю так, товарищи: надо уважить просьбу. Здесь каждый, кто до смертного часа остается верен делу революции, достоин считаться коммунистом, коли сердце его того требует. А билет на берегу выдадим. Предлагаю принять Овчинникова Александра и оговорку сделать, чтобы потом занялся изживанием своих предрассудков.
- Какой же из него сейчас коммунист? - Смоляков с сомнением покачал головой.
- Правильно, Смоляков, - поддакнул Пронин. - Эдак Бугров и попа, и монашку - всех вовлечет.
- Нет, неправильно! - горячо вмешался Иван Вагин. - Старый поп и монашка к нам не пришли и не придут, они на барже элемент случайный, чистые попутчики. У этого же парня просто путаница в башке насчет совести и божественности. Я так думаю: церковной божественности у него в мозгах и помина нет, а совесть бедняцкая, рабочая, русская у него есть, она его сюда и привела. Он у нас фронтовик и партию не обманет. Я, Бугров, Павлов - мы "за". Ставьте на - голосование!
- И я проголосую "за", - сказала Ольга.
- А скажи-ка мне, товарищ Овчинников, еще одну вещь, - с ноткой лукавства вдруг остановил голосование помвоенкома. - Если, может, доведется нам покидать эту баржу на плотах или, там, на лодках… К примеру, если бы самому тебе удалось с берега сюда лодку подогнать… Кто же, по-твоему, должен бы в первую очередь уплыть? Кого бы ты первым спасать решил?
Вопрос озадачил Сашку. Он обвел глазами бледные лица сидящих, смутно различимые в отсветах пожаров. Сказать ли этим людям правду о своих планах и мыслях? Ведь здесь, наверное, есть такие люди, кто нужен на берегу, где идет война… Их-то и нужно бы выручать отсюда в первую очередь, а не девушку-послушницу монастырскую, которую он, Сашка, на беду свою полюбил больше собственной жизни!
- Говори, Овчинников, - мягко поторопил своего подшефного Бугров. - Не смущайся, говори на партийном собрании и вообще всегда только правду. Так кого же спасать сперва?
- Думается, кого… постарше и послабее, - выдавил Сашка неуверенно.
- А может, сами сперва спасемся, а уж потом оттуда, с берега, придем на выручку старым и слабым, если они к тому времени не помрут? Как тебе такой план нравится?
Овчинников уловил иронию. Радость поднялась в его сердце.
- Сперва слабых и старых, потом других, - сказал он потверже.
- Ну а коммунистов-то когда же? - допытывался Павлов. - Неужели в самую последнюю очередь?
- Не, зачем в последнюю, - снова смутился Сашка. - С остальными вместе…
- Запоминай, Александр! - строго сказал помвоенкома Полетаев. - Раз и навсегда! Приходит коммунист на поле боя первым, а уходит последним. Так впредь и живи. Что ж, товарищи, теперь проголосуем. Я лично - "за"!
…Бугров помогал Овчинникову добраться до места. Рассвет уже забрезжил. Прилаживаясь, чтобы взобраться на свою груду поленьев, Сашка вдруг поймал негодующий взгляд Антонины. Она примостилась в ногах Савватия и стерегла сон старца. Лежавший неподалеку Надеждин, уже неспособный подниматься на ноги от слабости, пробормотал:
- Двужильный ты, что ли, Овчинников? Рана только подживает, а он чуть не приплясывает. Антонина, сестрица, небось пора ему швы снимать, а то потом пуще врастут. Опять тебе забота, слышь, сестрица!
Но сестрица будто и не дослышала, повела плечом, проскользнув мимо Сашки, чтобы не коснуться его локтя, и прилегла на своей поленнице, свернувшись в черный комочек. Овчинников приподнялся и уловил глухие рыдания. Он чуть не скатился в воду, добрался до Тони:
- О чем ты, Тонюшка? Ты послушай, что я тебе скажу…
Она резко оттолкнула его руку.
- Отойди! - Ее тело сотрясалось в ознобе, - Отступник ты. С безбожниками заодно. От совести, от бога отрекся! Вечер целый в обнимку просидел с этой, стриженой… Знать тебя больше не хочу!
- Напрасно это, Тоня. От совести не отрекался. И в обнимку ни с кем не сидел, почудилось тебе или сбрехнул кто из зависти. Она, Ольга эта, товарищ нам, и мне и тебе. А без тебя мне жизни нет, на том стою, как стоял.
- Шел бы с миром, господи! Спаси мою грешную душу! Не понял ты, Саша, что у меня нынче на сердце было. Ведь я тебя как ждала!
- Про что ты, Тонюшка? Неужто… обнадеживаешь?
- Грех мне, Саша, но уж и сама я противиться твоей любви не могу. Я ведь тебя сама не по-божески, по-женски люблю. За счастье считала одним воздухом с тобой дышать, когда заезжал к нам в лесной трактир Марфин. Думала, отойдет, выгорит сердце от разлуки, а нет, не отходит! Ты всегда в разъездах, я - в монастыре третий год, не видим, не слышим друг друга, словечком не перемолвились, ни одного письмеца к тебе послать не посмела. Все равно! Не пересилить мне это в себе. Старец душу мою насквозь видит, как стеклянную, и меня, грешницу, не осудил. Велел он тебе сказать… А ты заместо того чтобы слово мое выслушать, туда ушел, к тем, к той…
- Боязно и слушать тебя, Тонюшка!