Любовь придавала Рите сил, для того чтобы полностью оградить Деми от всех бытовых проблем. Им было не скучно и не трудно жить в обществе, охваченном вакханалией толкучки. Им не приходили в голову проблемы поиска лучшей доли, большего куска пирога и престижных предметов роскоши. Их поглощала жажда творчества, и оберегала любовь. Они были свободны.
Вечером после семейного ужина Деми, как обычно, вошёл в свой кабинет, взял ручку, положил перед собой лист бумаги и…
"Мысли, порождая друг друга, текут спокойно. Это, наверное, и есть исповедь!
А попробуй быть таким же честным лицом к лицу с другим человеком или аудиторией… Нет уж! Быть до конца честным можно только в своих мыслях, если ты, по природе, смелый и добрый человек. Смелость нужна, чтобы оставаться честным, даже когда становится нестерпимо больно. А доброта, – чтобы не замыкаться на себе, чтобы, думая о своем, ты ощущал лезвие правды и понимал позицию других людей.
Ох, как интересно получается! Я где-то, уже даже не помню когда, вычитал подобную мысль. Она звучала примерно так: "доброта – это зрение души". А сейчас я её открыл сам, и она стала моей. Я её сейчас не просто понимаю – я её вывел в момент откровения. Я её чувствую. И это чувство вдруг породило новую мысль (а мысль всегда начинается с вопроса): кто же тот человек, который способен на гласную исповедь?
Это не только смелый и добрый человек. Он должен ещё обладать такой сильной волей, которая позволила бы удержаться от всякой лжи. Способный на такое человек – святой!
И вот этот святой человек исповедуется. Он никого не старается убедить. Он просто излагает свои мысли. А слушатели не верят. Не смог он достучаться до их сердец. Неэффектно выступил.
Выходит, что святой пусть лучше молчит, поскольку убедить в своей святости и улучшить человеческую мораль
ему всё равно не удастся. Его голос – глас вопиющего в пустыне.
Так в своё время не услышали Христа. А поскольку он был уж очень свят, – его распяли…"
Только Демиург поставил последнюю из этих трёх точек, как Рита ввела в комнату гостя. Деми поднял голову, и в его сознании мгновенно всколыхнулись в бескомпромиссном противоречии самые сильные чувства. Он в единое мгновение пережил острую боль от столкновения всех парадоксальных ощущений земного бытия, рождённых опытом прожитых жизней.
Но врождённое благородство заставило поклоном приветствовать гостя. Перед ним в парчовом домашнем халате, опираясь на трость в виде большой чёрной змеи с изумрудными глазами, стоял Адамбек.
–
Постоянство – великая штука, – заметил гость в ответ на поклон хозяина дома. – Стоит только появиться искренней душе в пределах моих владений, как она начинает анатомировать природу этого праведника. Уж Вам-то, маэстро, прочувствовавшему истоки мирозданья, однажды прошедшему с ним по Виа Долоросса*, зачем Вам вновь копаться в Его путаных притчах?
–
А почему величайший из магов Земли меняет свой лик при каждой встрече?
–
"Всё в мире изменил прогресс, – усмехнулся гость. – Как быть? Меняется и Бес"**, – это справедливо заметил Гёте. Теперь мне надо поддержать последователей пророка Мухаммеда. Они находятся в той стадии, когда творят на благо моих целей.
–
Мудрейший, – Демиург присел на стул против кресла– качалки, в которую погрузил себя гость, и склонил в задумчивости голову. – То чувство благодарности, которое я испытываю к Вам, не позволяет мне поверить в приписываемое Вам воплощённое зло. Точно так же я волен сомневаться в воплощённой добродетели Ёшуа из Назарета***. Вот тут и возникает вопрос: почему абсолютная гармония
*Виа Долоросса – дорога на Голгофу; по ней Христос пронёс крест, на котором его распяли.
**Из "Фауста" Гёте.
***Ёшуа из Назарета – так звали Иисуса Христа.
и беспредельная свобода, которые душа пережила в своём вечном доме, вдруг оборачиваются на Земле в непреодолимые тюремные стены противоречий, парадоксов и заблуждений? Как преодолеть их? Где путь к той свободе, которая была дарована Создателем?
–
Я мог бы ответить Вам на этот вопрос, – зевнул гость и удобнее устроился в кресле, – но тогда Вы будете лишены возможности самостоятельно дойти до истины. Значит, в таком случае, я лишу Вас этой самой свободы.
Вы, осознав сей факт, придёте к выводу, что я сковал Вашу свободу и признаете меня тюремщиком.
Демиург кивнул в знак согласия и с прежним вниманием продолжал слушать гостя.
Мне очень интересно проследить за тем, как … ты будешь искать ответы на эти вопросы. – Адамбек облокотился на спинку, и кресло закачалось. – С Вашего позволения, – он посмотрел на Риту, которая ставила на стол вазу с фруктами, – я погощу у вас и понаблюдаю за вашим творческим процессом.
–
Прекрасно! – воскликнула Рита и посмотрела на мужа.
–
Действительно, неплохая мысль, – неуверенно согласился Деми. – Рита всегда участвует в обсуждении моих мыслей и наблюдений. Я очень хотел написать философский трактат, но она сказала, что это будет мёртвая книга, которую прочтут единицы. Прочтут и не поймут. Прочтут и переврут. А образное произведение останется в сердцах миллионов.
–
Угу, – утомлённо прошептал Адамбек. – Его не переврут. Ждите! Наивные романтики. Пишите. А я отдохну у вас.
ВОСКРЕШЕНИЕ ИЗ МЕРТВЫХ
Между двумя соседними сёлами рос, жил и множился веками прекрасный лес, не тронутый ни огнём, ни топорами. Этот лесной массив потому и остался заповедным, что стоял на песчаном неплодородном участке, изрезанном балками, холмами и впадинами. Лесистый склон нависал вздыбленной кручей над Днепром. Огромные деревья своими мощными корнями так цепко связали песчаный берег, что многие деревья
хотя и склонились уже над водой, но держались надёжно. Кроны их сплетались на большой высоте в почти сплошную крышу, под которой крепли новые деревца, сновали белочки, зайчата, охотились лисы и волчата, копошились ежи, кроты и дождевые черви.
В этот день Василь недолго ходил по лесу. Что-то гнало его до дому, в село. Пройдя немного вглубь леса, он повернул назад и уже долго бродил по опушке, непроизвольно поглядывая в сторону села. Неохота возвращаться в такую рань домой. Здесь хорошо! Здесь он сам с собой!..
–
Нет сегодня покоя, – подумал он, наконец, и в самое пекло, когда солнце стояло в зените, вышел из лесу и, уже полностью осознав, откуда происходит охватившее его беспокойство, решительной походкой направился к дому. Не успел он пройти и половину пути, глядь, – по дороге из села скачет по кочкам, сломя голову, на велосипеде Петро, сынок Татьяны, сельского фельдшера.
–
Беда! – встрепенулся Василь и бегом кинулся напрямки к селу.
На улицах ни души. Вот уже и майдан. Выйдя на середину, он остановился, огляделся. В глубине одной из улиц напротив дома собрался гурт селян. Переведя дух, Василь быстрой походкой направился к ним.
Заметив его приближение, люди расступились. Проходя мимо своих сельчан, Василь узнал, что мальчик, играя у колодца, свалился в него. Говорят, когда его достали, сердчишко ещё билось. Стали откачивать, а он и … помер. Положили его в гостиной на лавку. Родители в обморочном состоянии. Послали сынка фельдшерицы за врачом.
Василь уже в хате. Подходит, наклоняется над мальчонкой, берёт его с лавки и перекладывает на кровать.
–
Окропу, рушныкы, декилько грэлок, – почувствовав скопление любопытных, Василь рассердился: Вси геть з хаты!
Ужас, недоумение, страх, ощущение совершаемого святотатства, осквернения святых чувств скорби – заставили остолбенеть убитых горем родителей.
–
Швыдко! – обернувшись, скомандовал Василь. Взял за руку стоявшую ближе всех соседскую девчушку и объяснил, что нужно принести из его дома. Девчушка мгновенно упорхнула.
То ли надежда, то ли безысходность, то ли приказ, но какая-то сила вдруг заставила всех действовать. В абсолютной благоговейной тишине появились вода в тазах и чайниках, полотенца, грелки, – а в углу комнаты застыли онемевшие родители.
Прошло время. На пороге вновь появились родственники, соседи. В хате стояло благоухание заваренных трав, восковой свечи. Шушукались. Но никто не посмел приблизиться к постели, на которой лежал Иванко. Василь сидел рядом, что-то шептал и смачивал губы мальчика настоем.
Когда Иванко глубоко вздохнул и открыл глаза, Василь залпом выпил большую чашку воды и подозвал родителей:
– Несколько часов не кормите его, можно понемножку поить этим настоем. – Он подержал руку Иванко, кивнул, как бы соглашаясь со своими мыслями, и вышел из хаты.
МОСКОВСКИЕ ПОТОМКИ
ПОЛТАВСКОЙ СОЛОХИ
Кудрявый праправнук небезызвестной на Полтавщине Солохи, поддерживавшей в своё время дружеские отношения с нечистой силой, был коренным москвичом. Его прадед, внук Солохи, дезертировал из окопа германского фронта и не успел добраться до своего "хутора близ Диканьки", как попал в красноармейцы. Поскольку он, единственный в полку, владел украинской грамотой, его назначили сначала писарем, а потом и красным агитатором. В Москву он был командирован уже в чине комиссара, женился и остался работать в одном из издательств.
На пятилетний юбилей пролетарской революции в семье красного агитатора, как и положено, родилась дочь, и её, тоже как положено, назвали Октябриной. Эта бабка Вадима была достойной правнучкой легендарной Солохи с той лишь разницей, что её "гостями" были не дьяк да голова, а верные ленинцы – слуги народа. Коль скоро маленький с рожками да с копытцами наведывался и к ней, как к подруге детства, то и рассаживала она своих гостей не по мешкам да комодам, а по "местам, не столь отдалённым" и на долгие годы. И первым "посаженым" был сам родной дед Вадима Владимир Чудра, который осмелился вернуться целым и не
вредимым не только с Финской и Отечественной, но и из фашистского плена в самый канун создания новой семьи Октябрины.
Теперь избранником бесовой подружки оказался всеми любимый Василий Тёркин, с которым она познакомилась на банкете, устроенном властями в честь легендарного героя. То, как закончил жизнеописание этого персонажа Твардовский, является художественным вымыслом. На самом деле Василий вернулся с войны, получил звание Героя, стал почётным членом всех мыслимых и немыслимых советских обществ, депутатом Верховного Совета. Всё его время было заполнено общественной деятельностью: выступлениями, встречами, собраниями, пленумами, чествованиями.
Первые годы семья жила "жизнью страны и народа". Затем эйфория от победы улеглась. Тёркин заскучал. Жена, привыкшая к представительской светской жизни, стала критически посматривать на своего "бравого мужлана", а Тёркин решил продолжить героическую биографию. В один прекрасный вечер он сообщил жене, что, согласно сталинскому призыву, едет в Тамбовскую область поднимать отстающий колхоз. Пока Вася не обустроится на новом месте, Октябрина с сыном будут жить в его квартире на Кутузовском проспекте.
Судя по результатам, Тёркин и по сей день не обустроился. А в конце пятидесятых возвратился из Сибири реабилитированный Чудра. Ему вернули все ордена и назначили персональную пенсию. Теперь Октябрина стала женой правозащитника и выступала от его имени на конференциях и съездах жертв репрессий.
Их сын, отец нашего героя, Сергей Владимирович Чудра рос, как все столичные мальчики. Пяти-семи лет от роду, пока шла война, а мать вела жизнь молодой соломенной вдовы, он жил жизнью улиц, учился драться, воровать, курить, материться и верить в дружбу. Ни отец, ни отчим никак не влияли на жизнь Сергея. Он с младенчества усвоил для себя истину, что мужчины в их доме – это временные одомашненные животные, которым не стоит попадаться на глаза. Поэтому ни звание "сына врага народа", ни почести пасынка "легендарного героя" его никак не задевали. Он жил, как все дети войны, и идеалами его жизни были независимость, престиж, достаток. Во время "оттепели" он
фарцевал, пижонил и слыл самым заядлым стилягой Москвы. Между ним и вернувшимся отцом, ошарашенным его яркими галстуками на шее и "буги-вуги" в ногах, установились антагонистические отношения "классовой вражды".
Когда родился Вадим, его дед Владимир Чудра уехал в Читу к своей "ссыльной семье", а бабка Октя вдруг присмирела, стала тайком посещать церковь и занялась воспитанием внука.
Что получилось в результате усердных трудов набожной правнучки Солохи на ниве воспитания?
Вадим учился в Академии Народного Хозяйства имени Плеханова на факультете товароведения, чем и завоевал симпатию родителей Филькенштейночки. В прошлом году, не дожидаясь, пока Роза закончит школу, деток расписали. Спешили и Финкельштейны (как бы детка не дотёрлась об красавчика до позора), и Вадим (не упустить бы возможность эмиграции). Сейчас детки жили на Кутузовском проспекте и писали дипломный проект Вади.
Прозвучал звонок. Роза вышла в прихожую и открыла дверь.
–
Здравствуйте, папа! – пропуская Сергея Владимировича в прихожую, пропела Роза.
–
Здравствуй, Розочка! Здравствуй, Бутончик! – свёкор поцеловал невестку, снял плащ, привычно заглянул в зеркало, приглаживая чуть подёрнутую сединой шевелюру, и вошёл в гостиную.
По всей комнате были разложены книги, бумаги, чертёжные и пишущие принадлежности. Создание дипломного проекта подходило к концу.
–
Так! Вот как начинают самостоятельную жизнь советские интеллигенты, – выдал тираду Чудра-старший, одобрительно осмотрев комнату и усаживаясь в кресло, на котором вольготно развалился старый кот, оставленный сыну в наследство вместе с квартирой.
–
Будете есть? – спросила Роза. – Вы, наверное, прямо с работы?
–
Не, не совсем, – довольно чмокнув губами "по-брежневски" и подумав о чём-то приятном, ответил свекор, – но хорошим чайком с пряником ты можешь меня побаловать. – Когда невестка вышла на кухню, он обратился к сыну: Чего молчишь?
-
От тебя Кларой за версту несёт.
–
А ты носом не шмыгай и от отца его не вороти. А я от неё не только запах принёс.
–
Неужто подхватил?
–
Пошляк же ты! Лучше закругляйся. Поедешь сейчас со мной. Кларка сети забросила. А водичка, по нонешним временам, мутная. Авось, и рыбку словим.
–
Что за рыбка?
–
По дороге поговорим. – В коридоре послышались шаги невестки. – Ох, и шустрая ж ты стряпуха! Когда заварить-то успела?
–
Как раз перед Вашим приходом мы решили, что пора перекусить. Я заварила чай и стала накрывать, – ответила Роза, толкая перед собой столик на колёсиках.
–
Я вот смотрю на этот маленький столик и ду маю: а чем всё-таки недоволен наш народ? Чего ему не хватает? Зачем нужны эти перестройки и ускорения, если студенты могут накрыть такой стол для лёгкого закуса? Сервелат, балык, су– лугуни, "Наполеон". О конфетах и пряниках говорить уже не приходится! Как думаете? Будете вы так питаться в Израиле?
–
Думаю, что будем. Там хорошие менеджеры свои фирмы открывают. Вадя станет капиталистом, а я буду ему подавать кофе с бананами в постельку и буржуинчиков растить.
–
В кипе и с пейсами, – уточнил Вадим, укладывая на кусок хлеба с сулугуни кружочки сервелата.
–
Боюсь, что при такой кошерности отца семейства мои дети останутся материалистами даже на Святой земле. – Роза парировала остроту мужа весело и с доброй интонацией в голосе, однако глаза отвела.
–
Не переживай, Бутончик, – отхлёбывая чай, произнёс ещё несостоявшийся дед. – Если будет выгодно, этот кандидат в капиталисты не только своему сыну, но и мне обрежет всё необходимое.
Роза дрожащей рукой поставила чашку на стол и залилась неудержимым смехом, поперхнулась, откашлялась, вытерла слёзы и замахала руками на свёкра:
–
Я представила, как Вас перед обрезанием спросят: "Веришь в Бога единого, в Создателя?" А вы ответите: "С детства в юных ленинцах хожу!" – и представите раввину свой партбилет.
–
Точно! – поддержал жену Вадим. – Раввин посмотрит,
сколько ты платил членских взносов и скажет: "За такие членские пожертвования, (Роза, свернувшись в клубок, каталась по дивану) этот достойный член надо обрезать на всю сумму".
–
И я стану самым обрезанным евреем в мире и попаду в "Книгу Гиннеса", – невозмутимо продолжил "верный ленинец".
Роза скатилась с дивана и выбежала из комнаты.
Мужчины спокойно допивали чай.
–
Завтра поедешь в распределитель, – Сергей Владимирович протянул сыну талон, – отоваришься. Нам, я думаю, ничего не надо, но ты у матери спроси.
–
Ладно, – талон исчез в кармане Вадима. – Отец заехал за мной, – обратился он к вошедшей жене. – Я думаю, мы ненадолго.
Отец водил машину хуже. Он научился вождению и сдал на права уже после тридцати, а Вадим сидел за рулём с десяти лет. Поэтому, когда едут вместе, водит сын.
–
Вот так, так!.. Мы ехали, ехали и, наконец,.. поняли, что надо спрыгивать с паровоза, – обдумывал отцовские новости, сидя в машине возле Клариного подъезда, Вадим, – а он пусть кубарем летит к своей последней остановке,.. но без нас. А жаль! Хороший был паровозик. Может, тот, встречный, на который надо перескочить, комфортабельней и идти будет по расписанию, а не с опережением – "пятилетку за четыре года", а потом – назад, "не по той колее пёрли!"
Тут Вадим зримо представил себе прыжок на встречный:
–
Как говорил Жванецкий, "многие не долетали и до середины, пропадали к чёртовой матери!" В капитализме – нет, лучше в железнодорожных терминах, образней, – в том паровозе, конечно, комфортней. Но нам придётся не ехать на нём, а перепрыгивать в него на полном ходу. А это значит, как сказал другой "юморист" более ста лет назад, – "жаль, только жить в эту пору прекрасную уж не придётся …".
–
Так. Хочешь играть в смертельные игры? Играй! Перепрыгивай на встречный. А меня – уволь! Я лучше на ближайшей капиталистической станции ("на дальней станции…") сойду.
Задняя дверца отворилась и своим основным достоинством вперёд Клара влезла в машину.
–
Поехали в "Прагу", – скомандовал Сергей Владимиро
вич, усаживаясь рядом с одетой соответственно объявленному маршруту дамой.
–
Привет, красавчик! – обратилась дама к Вадиму. – Молчишь в задумчивости или в обиде за неправедно прожитые годы?
–
В обиде за Державу.
–
Ах! Вот так. И не меньше! – оценила ответ Клара. – Теперь я спокойна. С такой молодёжью Россия не пропадёт.
–
Кончайте балагурить, – прервал их диалог Сергей Владимирович. – Ты бы лучше, пока едем, рассказала Ваде суть своего грандиозного замысла.
–
А ты что, сам не можешь?
–
Замысел твой. А я хотел бы ещё раз послушать.
–