Рыбаков собрался уходить. Илюша проводил его в кухню, а оттуда в сени. На пороге темных холодных сеней зажег спичку, чтобы посветить гостю. Холодный ветер побежал по ногам, громыхнул дверью и задул спичку. Илюша зажег новую. Рыбаков стоял рядом и о чем-то думал, глядя на темную заиндевевшую стену.
- Ты что? - спросил Илюша.
Рыбаков почесал переносицу.
- Вот прибавь к твоим крупинкам житейской мудрости: "Чтобы человек начал жить, шлепни его по… ну, скажем, по затылку".
Спичка догорела и обожгла Илюше пальцы.
- Прощевай, - сказал Рыбаков и ушел во тьму.
Софья Моисеевна, обеспокоенная долгим отсутствием Илюши, открыла кухонную дверь:
- Не стой на холоду. Простудишься. Иди в дом.
Илюша, поеживаясь, вернулся в кухню и сел за уроки. К ночи, когда все улеглись, он достал рыбаковскую тетрадку и разложил её на столе. За окном скулила метелица. За стеной в узкой каморке спали мать и сестра. Рядом похрапывал Данька. Илюше тоже хотелось лечь. Он хмурился, потом быстро раскрывал глаза, встряхивал головой и писал. Софья Моисеевна выглянула из своей каморки:
- Почему ты не спишь? Что это такое? Зачем тебе ещё ночью сидеть?
- Сейчас, сейчас, - отмахнулся Илюша.
Софья Моисеевна сокрушенно покачала головой, тихонько притворила дверь и легла на колченогую кровать. И тотчас набежали докучные думы, точно ждали минуты, когда кончится долгий трудный день и она останется наедине с собой. Они зароились, как мошкара на болоте, неотвязные и назойливые. И всё о том же, всё о том же - о сыне, о его судьбе. Вот он сидит за стенкой - устал за день, набегался по урокам, да свои уроки, да гимназия. Но чуть отдышался, сейчас за книги снова. Весь в отца. Того тоже невозможно было оторвать от верстака. Ночи напролет сидел, чтобы заработать лишнюю копейку, прокормить семью. Семья росла, а силы убывали. Прихватывал ещё лишний ночной час. Так и просидел все свои годы, сгорбясь за верстаком, ничего, кроме этого верстака, не зная в жизни и не нажив за ним даже на саван. И что он вообще значил в жизни - жалкий часовщик-самоучка, мелкая сошка, нищий? Каждый городовой был ему генералом, каждый писарь - губернатором. Всем нужно было кланяться и угождать - и приставу полицейской части, и магазинщику, дающему работу, и квартирному хозяину, которому не заплачено за полгода, и лавочнику, дающему в долг кусок трески. Но теперь уж довольно. Пусть все эти унижения кончатся. Пусть не знают их дети. Ещё несколько лет, и они выбьются. Кончит школу Геся; подрастет Данечка; окончит гимназию Илюша, пойдет на медицинский факультет, будет доктором. Шутка сказать! К нему будут приходить важные люди, и вытирать ноги в передней, и спрашивать, дома ли господин доктор, и говорить "пожалуйста". Господи, только бы дожить, только бы вытянуть…
Кровать закряхтела, задрожала всеми скрепами, словно и её обуревало нетерпение - когда же кончится вся эта темная жизнь. Софья Моисеевна осторожно встала и снова заглянула в комнату. Илюша сидел свесив голову, глаза его были закрыты. Софья Моисеевна на цыпочках вышла из каморки… Он-таки заснул. Бедный мальчик…
Она подошла к столу и тронула сына за плечо:
- Пойди разденься, сынок. Ляг как человек.
Илюща поднял одурманенную сном голову, с трудом разомкнул веки и захлопнул тетрадь.
- Уже два часа. Тебе же утром вставать. Разве можно так надрывать здоровье.
- Да-да, хорошо, - спросонок забормотал Илюша.
Он сладко потянулся и встал. Потом, расстегивая на ходу куртку, поплелся к кровати, сунул тетрадь под подушку, не раскрывая глаз разделся и растянулся рядом с Данькой на жестком матраце.
Софья Моисеевна вернулась к себе. Она легла, но сна не было. Она отдала им свой сон. И это её гордость… Пускай надо одолжить на обед, но, когда в прошлом году Илюша читал в гимназии реферат, сам директор подошел к ней. "У вас такой способный сын", - сказал он и первый подал ей руку. А рядом с ней стояла Бахрамеева - у неё три мучных лабаза и квартал домов, но у сына одни двойки… Спрашивается, кто же из них богаче?
Софья Моисеевна выпрямилась в кровати и широко раскрыла глаза. Может быть, мальчикам холодно? Она встала, снова вышла в столовую и прикрыла ноги сыновей старой клетчатой шалью. Из-под подушки Илюши упала на пол тетрадка… Он будет утром ещё в кровати учиться… Пусть лучше поспит лишние четверть часа.
Она отнесла тетрадь на старый комод, заменявший этажерку. Из тетради выглянуло женское лицо - какая-то фотография, должно быть… Сердце ревниво дрогнуло… Боже мой, зачем это? Мальчику всего восемнадцать лет. Кто знает, что ещё там, в этой тетрадке… Торопливой рукой она нашарила на комоде очки, взяла их и ушла с тетрадкой на кухню. Тут ей никто не помешает.
Она зажгла пятилинейную керосиновую лампу, по-стариковски далеко отставила тетрадь и принялась пришептывать над старательно выведенными ровными строчками. Дом молчал, наполненный тишиной и тараканьими шорохами. Тощий голодный прусак пробежал по потолку до светлого лампового кружка и остановился.
Отречёмся от старого мира,
Отряхнем его прах с наших ног.
Нам не нужно златого кумира,
Ненавистен нам царский чертог…
Софья Моисеевна строго выпрямилась и перевернула страницу.
Слезами залит мир безбрежный,
Вся наша жизнь - тяжелый труд…
Да. Это так. Она чихнула. Вот. Это действительно так. Слезы и тяжелый труд. Да. А что дальше?…
Но день настанет неизбежный,
Неумолимый грозный суд!
Суд? Над ними? Этими? Ну, этого она не знает. Но она помнит длинноволосых в косоворотках, которых приводит Геся. Ссыльных. Они говорят, что так и будет. Они говорят. Они хотят, чтоб так было. И за это они имеют скверную, невыносимую жизнь…
Грустно вздыхая, Софья Моисеевна перевертывала одну за другой пожелтевшие по краям страницы: "Погибшие братья, вам вечный покой", "Красное знамя", "Смело, друзья, не теряйте", "Машинушка", "Смело, товарищи, в ногу", "Интернационал", "Из страны, страны далекой", "На баррикады".
Многие строки этих запрещенных песен были знакомы Софье Моисеевне. В девятьсот пятом году их пели на улицах рабочие во время демонстраций. Над поющими трепетали красные флаги… Значит, теперь эти песни дошли и до таких вот гимназических тетрадочек…
И они уже занимаются политикой. Ну да - вот на последних страницах старательно переписана "Программа социал-демократической рабочей партии". А вот и воззвание какой-то организации "учащихся средних учебных заведений г. Петербурга"… Сперва, значит, Петербург, а потом Архангельск.
Софья Моисеевна грустно вздохнула и покачала седеющей головой. Таракан, пригретый, ринулся вниз и упал прямо в ламповое стекло. Язычок огня дрогнул, по стене запрыгали неистовые тени. Таракан хрустнул, как расколотый орех, и скатился от горелки к стеклу. Тетрадка кончилась. Из неё выпал продолговатый кусок картона. Пальцы Софьи Моисеевны цепко его захватили. Вот она - с чистым, строгим лицом. Глаза смотрят пристально, требовательно… Гладко зачесанные волосы открывают уши. Простой белый воротничок положен на гладкое глухое платье. Сколько ей лет? Кто она? Что нужно ей от её сына? Она повернула карточку оборотной стороной и прочла: "Софья Перовская. Повешена 3 апреля 1881 года".
…Уже повешена… Софья Моисеевна растерянно оглянулась, будто спешила изо всех сил к месту казни и вот опоздала…
Ненавистен нам царский чертог…
И вот её взяли и повесили…
Софья Моисеевна заплакала легкими слезами много плакавшей на своем веку женщины. О чем? О Софье Перовской, казненной назад лет тридцать? О длинноволосых ссыльных, которые были всегда голодны и отказывались от тарелки щей, которую она им предлагает? О сыне, который, пожалуй, не успеет стать доктором, если у него заведутся такие вот тетрадочки?
Наконец она поднялась и положила тетрадь и Софью Перовскую себе за пазуху. Потом замесила квашню и растопила печь. Дрова трещали и вспыхивали яростной, золотеющей охапкой. Ночь за окном тускнела, уступала утру. Хлебное тесто жирно вставало над квашней. Софья Моисеевна посмотрела в жерло печи, потом вынула из-за пазухи синюю тетрадку и кинула её в огонь. Потом кинула в огонь и Софью Перовскую.
Легкий картон мигом свернулся трубочкой. Гладко причесанная гордая голова пропала в пламени. Софья Перовская… Может быть, у неё тоже был сын… Она бы поняла. Софья Моисеевна отвернулась. Слезы горохом побежали в квашню.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
КРУШЕНИЕ ОДНОЙ СИСТЕМЫ
Аню Торопову вызвали к доске. Она поднялась и, оправляя черный передник, прошла между партами мимо седенького, облезлого математика. Он сидел сгорбясь за учительским столом и безучастными глазами оглядывал строгие разлинованные страницы классного журнала. Они были скучны и однообразны, как жизненное поприще Димитрия Сергеевича Шеина, как невылазная грязь заштатного городка, в котором он родился, как ведомственный синий сюртук, надетый тридцать лет тому назад, да так и приросший, словно короста, к сухоньким плечам Димитрия Сергеевича.
Тридцать лет тому назад Димитрий Сергеевич впервые вошел в класс, впервые сел за учительский стол, впервые объявил во всеуслышание, что для умножения многочлена на многочлен необходимо каждый член множимого помножить на каждый член множителя, да так и остался с этим на всю жизнь. Многочлены совершали неизменный путь по запыленной орбите учебного года и возвращались в следующем году на изначальное своё место. Этот круговорот был непреложен, как вращение земли, как пасхальный визит к директору, как ежеутренняя рюмка водки. Оттого, что в классном журнале стояли нынче другие, чем в прошлом году, фамилии, ничто не менялось.
Дряблый палец Димитрия Сергеевича свернулся червячком между линеек и клеток журнала, и там, где розовеет испачканный мелом ноготь, минутой позже вытянется извилистая двойка или сухоребрая четверка.
Других отметок в учебном обиходе Димитрия Сергеевича не водилось. Он твердо держался того мнения, что ученик либо плохо, либо хорошо знает предмет, и потому раз навсегда ограничил себя двухбалльной системой.
Была ещё одна странность в педагогической системе Димитрия Сергеевича. Отметка являлась не результатом проверки познаний ученика, а своего рода научной гипотезой. Она выставлялась заранее, при самом вызове ученика к доске, и, что удивительней всего, никогда не случалось, чтобы необыкновенная система Димитрия Сергеевича дала осечку.
Вызвав Торопову, Димитрий Сергеевич посмотрел на неё, не торопясь продиктовал пример на деление многочленов и, тихо кашлянув, поставил против её фамилии витиеватую и кокетливую двойку с хвостом-закорючкой.
Сидевшая на первой парте белокурая и бойкая Петрушкевич заглянула одним глазом в журнал и издали показала Ане сплетенные бантиком пальцы рук. Аня тотчас поняла в чём дело, так как зигзагообразные двойки Димитрия Сергеевича гимназистки издавна окрестили "бантиками".
У Ани опустились руки. Это была судьба, и судьба жестокая, неотвратимая. Борьба была бесполезной, ибо гимназистки не помнили в практике Димитрия Сергеевича такого случая, когда загодя поставленная отметка потом была бы переделана. Аня, уже выписавшая на доске пример, со вздохом положила мел в желобок доски, решив смириться перед неотвратимой судьбой. Но совсем невзначай жест, каким она положила мел, вышел прямым и угловатым, как у Илюши Левина. И опять невзначай вспомнилось, что ещё вчера Илюша сказал улыбаясь: "Даю голову на отсечение, что теперь вы знаете алгебру на четверку".
Аня решительно повернулась к доске, снова взяла мел в руки и в две минуты решила заданное деление.
Димитрий Сергеевич сидел, мутно глядя перед собой и привычно подергивая правой рукой маленькое розовое ухо. Аня молча ждала у доски. Соседка Ани по парте, плотная и розовощекая Казакова, издали одобрительно кивала головой. Минут через пять Димитрий Сергеевич оставил наконец свое ухо в покое и повернулся к доске. Пример был решен правильно. Димитрий Сергеевич пожевал губами и, вздохнув, задал другой пример. Аня бойко выписала его на доске, деятельно приступила к вычислениям и победоносно их закончила.
Димитрий Сергеевич проглядел решение и вяло осведомился о кубе разности. Аня сообщила, чему равен куб разности, и, в припадке рвения, пристегнула, сверх того, куб суммы. Димитрий Сергеевич посмотрел на журнал, посмотрел на стоящую у доски девушку, - в журнале чернела двойка, щеки девушки алели взволнованным румянцем. Димитрий Сергеевич неопределенно кашлянул и задал уравнение.
Аня прищурилась, слизнула с указательного пальца мел и принялась за уравнение. Мелок, как дятел, застучал по доске. Из-под белого его носика бойко выскакивали кособокие иксы.
Уравнение было решено, и, проверив решение, Димитрий Сергеевич начал проявлять первые признаки беспокойства. Он вынул несвежий носовой платок и, трубно сморкаясь, укоризненно уставился на журнал. Безупречной системе его грозило крушение. Торопясь, почти испуганно Димитрий Сергеевич задал новое уравнение.
Класс, затаив дыхание, следил за поединком, закончившимся полным посрамлением Димитрия Сергеевича, который после длительной и упорной борьбы принужден был сдаться. Уже перед самым звонком он посадил Аню на место и, зачеркнув в журнале витиеватую двойку, выставил рядом с ней широкоребрую бледную четверку.
Петрушкевич тотчас приложила к губам свернутые рюмочкой пальцы, что было понятно всем, так как четверки Димитрия Сергеевича гимназистки не без ехидства звали рюмочками.
Аня, перепачканная мелом, розовая и сияющая, вернулась на место. Казакова встретила её возле парты торжественным реверансом. Сидевшая сзади Альма Штекер дернула Аню за косу и, вызывающе глядя на математика, сказала довольно громко:
- Молодец, Анька!
Глава вторая
ЗЕЛЕНАЯ ЛЕНТА
Как-то после урока Илюша подошел к Аниной этажерке. Она была полупуста. На верхней полочке рядом с учебниками лежали беспорядочной кучкой старые романы Шеллера-Михайлова, комплект журнала "Нива" за 1903 год и растрепанная по листочкам "Княжна Джаваха" Чарской.
- Однако и литература у вас, - усмехнулся Илюша, поворошив книжки и бросая их обратно на этажерку.
- Это я прежде читала, - смутилась Аня.
- А теперь?
Аня потупилась:
- Теперь мало как-то приходится читать…
Илюша ушел, не сказав больше ни слова, а на другой день пришел с толстым томом сборника "Фиорды" за пазухой.
- Не читали? - спросил он, кладя книгу на стол и потирая набитые ветром и морозом щеки.
- Нет, не читала, - откликнулась Аня, вдыхая принесенные Илюшей холодок и свежесть.
Она расправила загнувшиеся уголки серой обложки сборника. Обложка была шершавая и холодная. И то и другое было приятно Ане.
- Почему книжка так называется - "Фиорды"?
- Это сборник скандинавских писателей. Интересно пишут. Красиво. Вот увидите сами. Теперь все ими увлекаются.
Он задумался на минуту. Потом решительно отодвинул книгу:
- А сейчас давайте займемся другим сборником.
Илюша взял с края стола сборник алгебраических задач и раскрыл его.
Они сели заниматься. От неё пахло глицериновым мылом. Он сказал:
- Вы делаете замечательные успехи.
Она порозовела и нагнулась над тетрадкой. Полтора часа занятий прошли совсем незаметно.
- А ведь, в общем, математика совсем не такая скучная материя, как о ней думают? - спросил он, поднимаясь из-за стола и весело блеснув красивыми темно-карими глазами.
- Конечно, - тотчас согласилась Аня, - вовсе не скучная.
Она проводила Илюшу до дверей, потом долго стояла, прислушиваясь к топоту его шагов, к хлопанью дверей внизу. Потом, когда всё в доме снова затихло, Аня медленно прошла по комнате, встала возле стола, закинула за голову руки, подняла к потолку глаза и улыбнулась.
- Вовсе не скучная, - сказала Аня вслух и опустила глаза на потрепанный задачник. Рядом лежала принесенная Илюшей книжка. Аня взяла её в руки и перелистала несколько страниц: "…сын мельника шел и думал… он свернул и спустился к плотине. Мельница работала".
Она захлопнула книгу. "…Мельница работала…" Что ж тут красивого? Разве так пишут о красивом?
Она задумалась, прилегла на подушку теплой щекой. Ей было хорошо. Ей не нужны были книги. Они ничего не могли прибавить к тому, что наполняло Аню. Раздевшись и свернувшись калачиком в постели, она почти мгновенно уснула. Ей снились легкие сны - зеленая текучая вода, потом бронзовый Ломоносов, стоящий перед губернаторским домом. Вместо лиры у него была в руках книга. Он протягивал её коленопреклоненному ангелу и говорил:
"А ведь, в общем, математика совсем не такая скучная материя, как о ней думают".
Ангел кивал красивой головой в знак согласия и бережно принимал книгу в тонкие руки. На книге было написано: "Фиорды". На спине ангела меж крыльев лежала змеистая коса с вплетенной в неё широкой, цвета воды, лентой. Лица ангела не было видно. Аня старательно вглядывалась в него, но никак не могла рассмотреть… А потом всё смыла снова набежавшая река… Аня проснулась. Утро было свежее, ясное. Одеваясь, она пела. Ей было легко, весело. Она быстро шла по белым улицам, и ноги сами несли её вперед. В гимназии предстояла письменная работа по алгебре. Казакова крестила под партой тетрадь.
К Ане подошла классная дама:
- Торопова, что это на вас за лента? Вы первый день в гимназии? Вы не знаете, что следует носить в косе коричневую ленту?
- Мне хотелось… - пролепетала Аня.
- Что вам хотелось? - строго переспросила классная дама.
- Извините, - сказала Аня приседая, как полагалось это гимназисткам.