К началу октября, точно прорвав плотину, смута выплеснулась на улицы. Фабрики и учебные заведения закрылись, рабочие и студенты проводили время на митингах. Забастовали городские железные дороги, не ходила конка, вообще экипажи исчезли с улиц, которые и освещаться‑то перестали… как и многие магазины. Петербуржцы вечерами боялись выходить из дому. То и дело отключался водопровод, молчал телефон, железнодорожное движение прерывалось. Газеты печатали кто во что горазд, всяческие союзы ежедневно изрекали призывы к подрыву власти, революционная пропаганда проникла в войска. Начались беспорядки в частях. Взбунтовался морской экипаж. Неспокойно было в Кронштадте…
В эти дни Сергей Юльевич повидал многих людей. Кто‑то приезжал к нему на Каменноостровский поздравить с графством, с другими встречался на совещаниях. Генералы, журналисты, сановники в поисках выхода из тупика задавались мыслями, еще недавно почти что крамольными. Конституция, казалось, необходима!..
Старому графу Сольскому, давнишнему своему доброхоту и председателю Государственного совета, Сергей Юльевич без утайки признался, что собирается опять за границу. Объяснил такое свое желание не только лишь тем, что устал дьявольски после портсмутских переговоров, но еще и опаскою, как бы его, подобно тому, как произошло с Портсмутом, не бросили в новое пекло, - ведь сами, разжегши огонь, опять не найдут охотников лезть этот огонь гасить… Кого он при этом имел в виду, не требовало пояснений… Он высказывался в таком духе и кое–кому еще из ждавших от него вмешательства в события, но реакция старого Сольского его потрясла.
Старик буквально заплакал:
- Ну что ж, уезжайте, оставляйте нас всех здесь… на погибель!
А несколько успокоившись, пояснил:
- Мы в самом деле погибнем… без вас я не вижу выхода…
Говоря, что думает уезжать, Сергей Юльевич не лукавил. Но он не бежал от событий, это тоже была правда. Однако не вся: решения его и поступки нередко заключали в себе далеко не единственный смысл. Ведь правдой было и то, что, объявляя о своем отъезде, Витте хотел посмотреть на реакцию собеседника, пустить пробный шар.
После разговора с Сольским Сергей Юльевич набросал записку для государя. Попросил его принять.
Невзирая на позднюю осень, августейшее семейство - а стало быть, двор - не спешило переезжать в Зимний дворец, оставалось за городом, в Петергофе. Железная дорога остановилась совсем (началась всероссийская стачка), добраться до Петергофа можно стало только на пароходе, по Неве и заливу. Граф Сергей Юльевич был принят с докладом 9 октября. Он предложил на выбор два выхода из положения, ставшего просто критическим.
Либо диктатура - немедля подавить всякое противодействие, хотя бы ценой массового пролития крови.
Либо уступки - переход на конституционный путь согласно программе, предлагаемой графом Витте.
Одно из двух.
На первом пути успех зависит от кандидатуры диктатора, для этой деятельности Сергей Юльевич не считал себя пригодным.
На втором - он готов, если ему доверят, испытать свои силы.
Прежде принятия окончательного решения порекомендовал государю посоветоваться еще с противниками второго пути.
На другой день граф Сергей Юльевич снова был в Петергофе - с составленной за ночь программой. Отдавая ее государю, позволил себе, на сей раз в присутствии государыни, дать совет едва ли не по–военному грубый: постараться посеять в рядах противника распри, раздоры. В первую очередь…
- Бросьте кость, чтобы нацеленные на вас пасти отвлекла на себя!
И возможно, из‑за того что каждый день приходилось передвигаться на пароходе, ему в голову пришло и другое, куда более возвышенное сравнение:
- Вы вынуждены переплывать разбушевавшийся океан. Вам советуют разное. Один предлагает один курс и один пароход, другой - другой, третий - третий… Но какой бы совет вы ни приняли, переплыть океан без риска, к сожалению, невозможно. Я уверен, что мой пароход и мой курс наименее опасны… А для будущего России наиболее целесообразны!.. Однако отойдем от берега, начнется качка, и аварии наверное будут… то в машине, то на палубе, то снесет кого‑то из спутников… - Увлеченный морскими картинами, старый железнодорожник граф Витте никак не мог добраться до "суши". - И сейчас вам начнут говорить, что лучше бы выбрать другой пароход, при другом курсе такого бы не случилось. Поскольку подобные утверждения не поддаются проверке, то всему можно поверить, начнутся сомнения, дергания, интриги… Для меня, а главное для дела, кончится плохо… Прошу вас, ваше величество, еще раз все взвесьте!..
Николай Александрович по привычке крутил усы и не отвечал ничего определенного.
Все же после трехдневных обсуждений в ближайшем к царю окружении граф Сергей Юльевич Витте получил из Петергофа депешу:
"…Поручаю Вам объединить деятельность министров, которым ставлю целью восстановить порядок повсеместно…"
О программе же вовсе не упоминалось.
Ему оставалось снова кинуться в Петергоф, доложить государю, что не считает для себя возможным исполнить высочайшее повеление ранее, чем будет утверждена его программа. И еще и еще раз советовал ее обсудить в угодном государю составе.
- Одним механическим объединением министров смуты не успокоить… Но решение, - твердо сказал он, - то или иное, необходимо принять неотложно. С каждым днем положение ухудшается.
Это было 14 октября, в пятницу.
Не только в Петербурге, уже и по всей России стояли фабрики, заводы, железные дороги. Призывая рабочих к выставлению крайних политических требований, в Технологическом институте заседал Совет рабочих депутатов. Деловая жизнь в столице, можно сказать, прекратилась. Запаниковала приличная публика. Побежали в Финляндию. Там многие жили на вокзалах, в вагонах… А на питерских улицах было полно народу, демонстрирующего, митингующего.
В сонном же Петергофе по–прежнему колебались…
В субботу 15–го царь собрал совещание в узком кругу, человек шесть. Еще накануне было предрешено, что программа графа Сергея Юльевича должна исходить лично от государя, в виде высочайшего Манифеста. Сергей Юльевич, однако, еще пытался переубедить присутствующих: лучше было бы просто утвердить его программу, это менее свяжет государя, оставит простор для маневра. Он давно пришел к убеждению, что политические решения абсолютно жесткими и окончательными не бывают, всегда надо иметь в виду, что под спудом таятся пока еще не проявленные возможности… Один пишем, а два - два держим в уме.
Но государь настаивал на своем.
Воскресный вечер Сергей Юльевич провел в сильном волнении.
Шагая, по обыкновению, из угла в угол просторного кабинета, от стены Долгоруких к противоположной, с портретами августейших особ, выговаривался перед старым своим сотрудником:
- Есть два выхода - конституция и диктатура. Я сделал все ради первого, но не уверен в успехе. Если завтра будет опубликован указ о диктатуре, я нисколько не удивлюсь. Для России это будет новое испытание, для меня же - избавление от тяжкой ноши… Если вы расположены ко мне, молитесь о диктатуре!..
Но указа все не было, а во втором часу ночи припозднившемуся гостю встретилась по дороге домой мчавшаяся во весь опор через Троицкий мост карета. Петербургский чиновник не мог ее не узнать.
Министр императорского двора барон Фредерикс вез графу Витте приглашение в Петергоф.
На завтра.
Сергей Юльевич был достаточно предусмотрителен, чтобы это приглашение не застало его врасплох. Еще по пути из Петергофа в субботу заехал вечером на Дворцовую набережную к князю Алексею Дмитриевичу Оболенскому, спросил его мнение, как поступить. Они нередко советовались друг с другом. С присущей ему экзальтацией князь воскликнул:
- Нет сомнений, разумеется, надо составлять Манифест!
Тогда Сергей Юльевич попросил князя набросать черновик:
- Перечислите все свободы… и чтобы был ответственный кабинет!
Текст, который получится, Оболенский обещал подвезти в понедельник утром прямо к пароходу на пристань… разумеется, если события не примут иной оборот…
События иного оборота не приняли, и утром 17–го тут же на пристани он прочел написанное Сергею Юльевичу, а засим и откланялся было.
Но Сергей Юльевич его удержал:
- Поедемте, князь, вместе.
В глубине души опасался, должно быть, отказа, в таком случае при отступлении лучше выставить впереди себя автора… Ну а в случае одобрения он готов будет исполнить высочайшую волю.
По пути, в каюте, карандашом вдвоем с князем правили текст, добиваясь ясности, дабы исключить кривотолки. В Петергофе Сергей Юльевич попросил переписать его начисто. Однако писарям–каллиграфам, рондистам, потребовалось бы на это чересчур много времени. Машинки же не оказалось… Не менее получаса прошло, пока разыскали какого‑то господина с принадлежащим ему ремингтоном, и Сергей Юльевич продиктовал документ, чтобы представить на усмотрение царю.
Так что высшие блюстители канцелярских порядков не без трепета отметили в этот день, что впервые бумага такой государственной важности исполнена подобным образом, на машинке…
Оставалось лишь догадываться о причинах настойчивости царя - до тех пор, пока Сергей Юльевич с достоверностью не узнал, что камарилья подговаривала ни в коем случае не уступать в этом пункте. Витте, дескать, хочет, чтобы меры, которые должны успокоить Россию, исходили не от его величества, а именно от него самого. И причина проста: граф мечтает стать президентом всероссийской республики!
Ни больше ни меньше.
А потом те же самые лица, прекрасно помнившие перипетии сумасшедших октябрьских дней, не стеснялись упрекать его в том, что он якобы подсунул, якобы вырвал у царя Манифест!..
2. Находка в печи
Александр Николаевич Гурьев был человек основательный. Он давно уже из вечера в вечер являлся в особняк на Каменноостровском и, поднявшись на третий этаж, зарывался в дальневосточные бумаги, зарывался буквально, из‑за слабого зрения едва не водя по ним носом, на котором крепко держались очки с толстенными стеклами, отражавшими блики ото всех, какие только возможно, ламп, перед тем непременно зажженных.
Александр Николаевич Гурьев был человек ученый, автор множества трудов по статистике, по финансам и бесчисленного количества всяческих служебных записок, составленных для Сергея Юльевича в его бытность министром. Секретаря министерского ученого комитета в то время почти в открытую именовали пером министра. Сергей Юльевич никогда усидчивостью не отличался, писанину переносил с натугой и не мог недели обойтись без такого "пера". Они научились понимать один другого с полуслова, что Сергей Юльевич тоже весьма ценил, ибо пускаться в долгие объяснения был еще менее склонен. Сам чужие мысли схватывал на лету: собеседник только начал высказываться, только распелся, а его уже подгоняют, мол, ясно–понятно, дальше‑то что? С верным Гурьевым не случалось такого.
Грех старое вспоминать, а ведь начиналось между ними не очень‑то гладко. Гурьев уже служил в министерстве, когда Сергей Юльевич занял кресло министра, распростившись с Министерством путей сообщения, которое возглавлял до того. И довольно‑таки скоро Министерство финансов заполонила такая публика, что стало легко заподозрить, а уж не обратились ли финансы России в одну концессию, которую охаживают толпами гешефтмахеры и состоящие к их услугам доморощенные мудрецы, до всего доходящие своим умом… Куда подевалась чинность, размеренность, неторопливые обороты бюрократического колеса? Заодно с вицмундирами все было вышвырнуто прочь. По прежде безмолвным министерским коридорам бегали, галдя и не умолкая, какие‑то прожектеры и неучи в сюртуках, увлеченные своими доктринами. Взамен входящих и исходящих ударяли по рукам, как на бирже. И сам министр, вместо того чтобы величественно восседать в своем кресле, определяя судьбы России, увлекшись какой‑нибудь темой, сновал мимо посетителя по кабинету, едва не задевая мебель. Чиновник Гурьев неодобрения отнюдь не скрывал. Открыто выступил в печати против фокусных, как он называл их, реформ и, естественно, ожидал быстрой отставки. Но оказалось, что обруганный им министр ни резкостей не терпит, ни оппонентов, а шоколадного языка подчиненных, в борьбе же с противниками держится принципа: "не оттолкнуть, а заинтересовать". И ученый, образованный Гурьев, столь шокированный дурным обществом новых министерских "гешефтмахеров", вскорости на собственном опыте убедился, как широко толкуется этот принцип. Его ругательное стило обратилось в "перо министра"… Что же до знаний, и теоретических и практических, недостаточность коих так коробила Гурьева в новом патроне, то он с необыкновенною быстротою приобретал их из бессчетных разговоров с сотрудниками. С Александром Николаевичем Гурьевым в том числе.
И тут же перемерял науку на собственный свой аршин, иной раз расцвечивая деловую беседу рискованными сближениями.
- Значит, так. Согласитесь, министр финансов есть законный супруг церемонной дамы - государственной росписи. У нее все расписано по параграфам и статьям бюджетного этикета… Расходы, доходы. Надлежит с ней являться на рауты в Государственный совет к старичкам почтенным и на прочие выходы, предусмотренные церемониалом. А затем… затем, оставивши госпожу властвовать в министерских апартаментах - Бог ей в помощь, - с гиком, с посвистом уносись к разлюбезной прелестнице!.. Все сокрытое по доходной части, все недоданное по расходной - все ее! Все - свободной наличности! Та, законная барыня, из‑за копейки торгуется, а ты, душенька, миллионами сыпь, мы с тобой в свободном сожительстве!.. Или я что‑то неправильно понимаю?!
Новоиспеченный финансист положительно на лету овладевал финансовыми премудростями…
Увы, настоящее не давало углубляться в давно уж прошедшее… действительность удручала и отнюдь не способствовала воспоминаниям.
В последние недели в повседневной работе Гурьева над дальневосточными документами получился длительный перерыв, объясняемый тем, что Сергей Юльевич с головой погрузился в составление Записки для камарильи. Выпускать же бумаги за порог дома - это было не в его правилах. Так что в отсутствие Гурьева верхний третий этаж особняка вообще пустовал. В сущности, он пустовал с той поры, как дочь Сергея Юльевича вышла замуж за дипломата и с мужем уехала за границу. Гурьеву выделили ее комнаты для занятий, потому что в Петербург она наведывалась нечасто.
В этот вечер, поднявшись наверх и разложив для работы бумаги (предварительно, по обыкновению, включив яркий свет), очень скоро Гурьев всеми членами ощутил, что в помещении совершенно не топлено, в таком холоде долго не усидеть. Пришлось спускаться за истопником. Тот поднялся с дровами, завозился у печки, и Гурьев, разбирая свои материалы, услышал, что старик о чем‑то себе под нос бормочет. Прислушался, однако, не сразу.
Как бы сам с собой истопник отрывисто говорил:
- Да тут понакладено что‑то… И веревки откудова… Да как же трубу‑то открыть?..
На последнюю фразу Александр Николаевич отозвался:
- Так ты вынь, что там лежит.
- Дак откудова же веревки? - в недоумении вопрошал истопник.
- Наверное, трубочист потерял инструмент…
Через вьюшечное отверстие старик потянул веревку и, почувствовав, что к ней привязано что‑то тяжелое, сказал об этом.
Гурьев ответил, все еще не отходя от стола:
- Груз, понятное дело. Вынь его.
Старик послушался и сказал:
- Нет, это не трубочист.
Оторвавшись наконец от бумаг, Александр Николаевич подошел к старику и увидел предмет, обшитый холстом. Он и в саже‑то почти не был испачкан. Не поднимая с пола подозрительного предмета, а нагнувшись над ним, стали резать холст ножом для бумаг. Мало–помалу из‑под холста показался деревянный ящик. В его верхней доске разглядели отверстие. Из отверстия величиной с монету торчало горлышко какого‑то пузырька.
- Это бомба, - уверенно сказал Гурьев.
- Откудова же ей тут взяться? - Старик не поверил.
- А очень просто, - объяснил Гурьев, точно имел дело с бомбами каждый день, - спустили с крыши в трубу на веревке.
…После сообщения Гурьева о "приятной" находке Сергей Юльевич вместе с ним поднялся наверх.
Возле ящика уже толпилась прислуга.
Не притрагиваясь, еще раз осмотрели его.
- Думаю, - сказал Гурьев Сергею Юльевичу, - горлышко - это приемник, а предмет - разрывной снаряд.
- И все‑то вы знаете, - проворчал Сергей Юльевич. - Уж вы не анархист ли, мон шер?
Он распорядился вызвать по телефону полицию, а криво усмехнувшемуся его шуточке Гурьеву предложил перебраться в другую комнату.
Александр Николаевич посмотрел на часы:
- Одиннадцать. Пожалуй, нет смысла начинать сегодня.
3. Угрозы…
Вот уже, должно быть, лет семь, как в высоких российских сферах получила распространение болезнь, называемая бомбобоязнью. Временами она принимала характер эпидемии. Двадцатый век положил ей начало убийствами министра просвещения Боголепова и Дмитрия Степановича Сипягина, министра внутренних дел, одного из немногих, кого Сергей Юльевич числил в друзьях. И думается, взаимно… Сколько было съедено–выпито вместе, сколько переговорено! Гурман, жизнелюб, это так не вязалось: Сипягин и - смерть.
Всего лишь за несколько дней до того, рокового, говорил Сергей Юльевич Дмитрию Степановичу при Александре Павловне, его жене, что некоторые его меры чересчур резки и не столько пользу приносят, сколько возбуждение в обществе, к добру это не приведет.
- Допускаю, ты прав, - отвечал на это Дмитрий Степанович, - но если б ты знал, что требуют от меня наверху… Государь считает, что я весьма слаб…
Беседу, оказавшуюся последней, Сергей Юльевич вспомнил, склоняясь над распластанным телом, - и не выдержал, разрыдался и пал на колени, как был, в вицмундире и при звездах…
Немудрено было бы после всего этого самому заразиться липкой хворью бомбобоязни. Он смел думать, что если такое произошло, то в весьма малой степени. Он по этой причине не изменил ни одного своего решения, а ведь, что говорить, были деятели, отказавшиеся, например, от министерских портфелей именно потому, какими бы благовидными предлогами ни прикрывались. И особенно когда он составлял свое министерство в разгар беспорядков… Он тогда отказывался от охраны, даже в том октябре, в девятьсот пятом, когда переехал на квартиру председателя Совета Министров в запасной флигель Зимнего… Как‑то утром, помнится, увидел, что весь двор полон солдат, и тотчас потребовал их оттуда убрать. Это вовсе не означало, что ему незнаком был страх. На память приходил старший брат. Брат ему говорил:
- Если кто‑нибудь когда‑нибудь будет тебе хвалиться, что на войне не боялся, - не верь. До боя - боятся все. Когда уж заварится каша, тогда человек действительно забывается и перестает трусить…