- О знаниях, которые можно проверить, - поправил Хайям. - Если Аристотель сказал: "Длина и время, как и вообще все непрерывное, называется бесконечным в двояком смысле - или в отношении деления, или в отношении границ", то, хоть обрушься небосвод, наоборот не будет. Если Евклид доказал: "Из любого центра можно описать окружность любого радиуса", то даже все верблюды царства ни на волос не сдвинут этот постулат с опоры истины!
- Выходит, неверные собаки нам учителя, а не пророк и его внуки? - Эмир Абу Са’да пихнул пяткой раба, расставлявшего на скатерти блюда с зеленью, и тот опрокинулся на ковер, устилавший пол. - Пять раз в день совершает мусульманин омовение, и каждый раз с кончиков пальцев стекает грязная вода. Что же сказать о душе, погрязшей в грехе и не обращенной к аллаху? Что пользы от грязных? Аллах сказал: "Я - с вами, укрепите тех, которые уверовали! Я брошу в сердца тех, которые не веровали, страх; бейте же их по шеям, бейте их по всем пальцам!"
Исфазари незаметно сжал пальцы Хайяма, предостерегая от лишних слов, но имам вырвал руку.
- Почтенный эмир, разве пчела, накапливая в улье мед, не собирает пыльцу и с розы, и с гречихи, и с кизила, и с цикория? Что для пчелы пыльца - для нас, ученых, труды предшественников. Если что-то в них соответствует истине, порадуемся этому и переймем это у них; если же что-то окажется ложным, укажем на это и простим их.
Изучение древних книг не только угодно аллаху, но обязательно для мужей науки. А тот, кто запрещает их изучение людям, сочетающим в себе природный ум и богобоязненность, тот закрывает перед людьми знания врата исследования, через которые пророк призывал нас шествовать к познанию аллаха. Это высшая степень невежества и отдаленности от всевышнего.
Да, эмир, в книгах неверных есть и ложь, и грязь, и заблуждения, но только из-за этого поступать с ними, как поступил халиф Омар, предав огню сокровищницу разума в Александрии, - преступление. Мало ли кто захлебнулся в воде, а мы пьем ее и без нее не можем. Прекрасно средство, которое одному вредит, но тысячи исцеляет. Потому-то, когда пророк - наилучшие молитвы и привет над ним! - повелел некоему человеку напоить медом своего брата, страдающего поносом, а тот, послушавшись, вызвал медом понос еще сильнее и обратился к пророку с жалобой, тот сказал: "Аллах правдив; лжет живот брата твоего".
Хайям закашлялся - пересохло в горле. Поискал глазами чай или шербет, но не было - напуганные слуги, зажмурив глаза, толпились у дверей. Они бы и уши закрыли поплотней ладонями, но держали подносы, блюда, кувшины, не решаясь войти, и не знали - время ли ставить кушанье на скатерть. Эмир задумчиво гладил крашенную хной короткую жесткую бороду. Исфазари, морщась, посасывал кончик черного уса, словно ус его был виноградным листом, вымоченным в уксусе. Только имам чтецов с грустной улыбкой смотрел на Хайяма.
- Да, Гийас ад-Дин, нет тебе равных в астрономии И философии - в этих науках тебя приводят в пословицу. И в законоведении ты наставник судей, И рубаи твои, будь они семижды прокляты, запоминаешь сразу - они, как репьи, цепляются за одежду. И в толковании Корана твои познания совершенны. Ах, если бы ко всем твоим добродетелям создатель даровал тебе главную - способность избегать неповиновения богу!
Хайям улыбнулся.
- Не печалься обо мне, почтенный Газали! На свете теперь два рода людей: у одних есть разум и нет веры, у других есть вера, но нет разума. Довольно обладать чем-то одним, а я ученый…
Кто знает, как долго затянулось бы неловкое молчание между гостями и хозяином, если бы не наступило время второго намаза. Молитва приближает человека к богу и к подобным себе. Из дворцовой мечети они вернулись просветленные, предупредительные друг к другу. Слуги уже накрыли дастархан, красиво и щедро уставив его зеленью, мясом, жаренным на сковороде и вертеле, запеченными в тесто птицами, жирной рыбой масгуф, выловленной в Евфрате, и прочим, что бедняк не видит и во сне, ученые берут лишь с чужих скатертей, а эмирам даровано от рожденья.
- Эмир, нет ли в твоем доме юноши по имени Низами Арузи Самарканди? - спросил Хайям.
- Да, он у меня уже с год секретарем.
- Это мой ученик, один из лучших после Исфазари и Хазини.
- Что ж, он почтительный юноша и сведущ в науке. Когда я спрашиваю его о чем-нибудь, он отвечает: "Отлично, повелитель! Прекрасно, повелитель!" Служба у меня его возвысит. - Эмир хлопнул в ладоши и приказал привести Арузи.
- Твоя рука, Абу Са’да, облагодетельствовала многих, и за это тебе воздастся.
Эмир задержал перед губами щепоть плова, подозрительно глядя на Хайяма.
Вошел стройный, слегка прихрамывающий юноша в бархатной круглой шапочке и голубом халате с коричневыми полосами, подпоясанном шелковым платком. Поклонился, краснея от смущения.
- Твой учитель пожелал тебя увидеть. Сядь слева от него.
Хайям обнял Самарканди, поцеловал.
- Учитель, в понедельник я видел тебя во сне. Ты сидел в саду нашего медресе и чертил на земле фигуры золотой зубочисткой, которой любишь закладывать прочитанное в книге.
- Ты и зубочистку помнишь, маленький самаркандец?
- Я даже могу сказать, в какой одежде ты приходил на занятия.
- А ты, Абу-л-Хотам?
- Лучше всего я запомнил тяжелую линейку. Как вспомню, спина начинает чесаться.
- Ты был лентяем и непоседой. Удивляюсь, как ты стал ученым! - Хайям подмигнул ему.
- Гийас ад-Дин, люди говорят, ты учился в медресе вместе с Низам ал-Мульком и Саббахом? - отложив чисто обглоданное крыло перепелки, спросил Газали. - Будто вы даже дали клятву: тот из трех, кто добьется успеха, поможет двум. А когда Низам получил должность из рук Алп Арслана, вы с Саббахом пришли напомнить о клятве. Саббах попросил место писца при дворе - и было исполнено.
- Интересно, а что попросил я? Ты не слышал об этом?
- Ты попросил себе налог, поступающий в казну с жителей твоей деревни. Говорят, ты сказал: "Если исполнишь мою просьбу, я смогу под родной кровлей заниматься поэзией, которая восхищает мою душу, и предаваться созерцанию творца, к чему склонен мой ум".
- И что же?
- Низам исполнил твою просьбу.
- Жаль, что я этого не знал… А Саббах действительно служил писцом в канцелярии.
- И что ты можешь сказать об этом сыне свиньи, испражняющемся чаще дрофы? - При одном упоминании имени Саббаха эмир тяжело задышал от гнева.
- То, что говорят люди.
- Эх, попадись он моим воинам, я сам содрал бы с него шкуру!
- Сила твоя известна, - подтвердил Хайям, - но Аламут далеко от Балха.
- Багдад еще дальше, но мой дед Абу Муслим ибн Хаукиль Джарре сокрушил его своим гневом. Недавно султан Мухаммад призвал меня в Мерв, а также эмиров Туса, Нишапура, Нисы и Герата - мы собираем большое войско против Саббаха, но это тайна с золотой печатью! Будет ли благоприятствовать нашему победоносному походу расположение светил?
- Ответ скажут сами светила, - я всего лишь переводчик слов неба на язык людей.
Внесли сладости и напитки. Эмир все чаще опускал голову в громадном белом тюрбане, увенчанном пером павлина, смешно посвистывая распухшим от простуды носом.
- Учитель, позволь мне что-то принести для тебя? - тихо спросил Арузи.
Хайям кивнул.
Самарканди вернулся с пузатым фарфоровым кувшинчиком, в каких обычно варят чай, налил пиалу и подал учителю.
- Плохо человеку, когда зажимают ему рот, не давая вымолвить ни слова, но действительно невыносимо, когда закрывают рот, мешая выпить. - Хайям с нежностью посмотрел на ученика. - Один ты понял меня, маленький самаркандец… Ты уже стал выше меня, а когда-то не мог дотянуться рукой до моего плеча.
- Учитель, я стоял в дверях, когда ты спорил с имамом чтецов, и все запомнил. Я давно уже записываю слова, сказанные тобой и о тебе, - пусть будет память моим детям.
- У них будут свои учителя - лучше меня.
- Нет, равного тебе не было после ал-Фараби и Абу Али Ибн Сины. Я давно хочу спросить… если позволишь… Но боюсь обидеть тебя дерзостью.
- Спрашивай.
- Есть ли в науках недоступное тебе?
- А ты как думаешь?
- Думаю, нет вопроса, на который бы ты не ответил.
- Каждый может ответить на вопрос, но не всегда верно и не всегда сразу. Абдаллах Омар ал-Хаттаб однажды спросил у своего отца, уходившего из этого мира:
"Когда я увижу тебя, отец?" - "На том свете". Но сын сказал: "Хочу скорее". Омар ал-Хаттаб ответил: "В первую, во вторую или в третью ночь увидишь меня во сне". Прошло время, и сын все ждал. Наконец, через двенадцать лет, увидел его во сне: "О отец! Не говорил ли ты, что я увижу тебя через три ночи?" - "Я был занят. В окрестностях Багдада разрушился мост; мои смотрители не обратили внимания на это, а у одного барана нога провалилась в дыру и сломалась - до сего времени я держал за это ответ".
А можно отвечать и дольше. Можно всю жизнь держать ответ… А теперь я тебя спрошу, самаркандец. Что это: "И если прямая, падающая на две прямые, образует внутренние и по одну сторону углы меньше двух прямых, то эти прямые, продолженные неограниченно, встретятся с той стороны, где углы меньше двух прямых"?
- Пятый постулат Евклида.
- Да, пятый постулат Евклида. Сколько тебе лет?
- Девятнадцать.
- А я уже тридцать шесть лет ищу его доказательство. И множество достойных людей напрасно занимались тем же полтора тысячелетия до меня. Вот какие вопросы случаются, юноша. Правда, есть и потруднее, но число их невелико. Если будешь писать обо мне, напиши где-нибудь: "Хайям любил спрашивать, словно ребенок".
- Гийас ад-Дин, о чем у вас беседа? - спросил Газали, закончив играть в нарды.
- Об ответах.
- Люди спрашивают у бога, дети - у отца. Жаль, что у тебя нет детей, Гийас ад-Дин.
- Да, мне их уже не зачать - смерть и ослу помешала залезть на ослицу. Этот случай из непоправимых. Скоро и я усну, как эмир Абу Са’да, только спать буду без храпа.
Гийас ад-Дин поднял пиалу с вином и, видя в ней неведомое другим, сказал:
- Могила моя будет расположена в таком месте, где два раза в год северный ветер будет осыпать меня цветами…
- А? Какие цветы? - хриплым спросонья голосом проворчал эмир.
- Груши и абрикосы, - ответил Хайям.
3. БАЛАГАНЩИК
Четыре муэдзина стояли на вершине минарета, прижавшись к узорчатой медной решетке. Огромным цветистым ковром под ними расстилался город. Он был подобен сну - все краски, запахи и формы смешала умелая рука создателя внутри стобашенной стены. Муэдзины смотрели на восходящее солнце, но свет умирал в их белых рыбьих глазах, как факел, брошенный в колодец.
Отдышавшись от долгого восхождения по каменным виткам лестницы, трое и тот, кто подал сигнал хлопком ладоней, закричали:
- Аллах акбар! Свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха! Свидетельствую, что Мухаммад - посланец аллаха! Идите на молитву! Идите к спасению! Аллах акбар! Ля иллях илля ллах!
Пронзительные звуки еще не успели раствориться в городском шуме, а четверо набрали воздух в сморщенные мехи легких и повторили призыв к молитве.
- О проклятые! Пусть милосердный аллах переломает вам ноги, каждую в трех местах! - проворчал Хайям и, подтянув сползшие шальвары, повернулся на правый бок.
Что же он видел во сне? Что? Разве теперь вспомнишь? Проснувшись, он любил неподвижно лежать на жесткой суфе, словно селезень, покачиваясь на волне между бытием и небытием, между сном и пробуждением. Эти краткие мгновения вмещали в себя так много, что он поражался их неисчерпаемости. Сколько раз ему снились проклятые параллельные линии! Вскочив, как будто дом пылал, охваченный пожаром, он, проклиная темноту, возжигал нетерпеливыми руками светильник, и, пока разгорался фитиль, мысли бесследно исчезали. И так же в прах рассыпались рубаи, казавшиеся во сне цветистыми и прочными, словно ковровый узор. Увы, ни сон, ни вино не открывали запоров на вратах познания.
Кряхтя, имам сел на широкой суфе, поискал глазами халат. Все в комнате было разбросано: одна туфля валялась в углу, вторая красовалась на низком столике, прижав грязной подметкой листы, исписанные уравнениями; серебряный кувшин, привезенный еще из Самарканда, опрокинут; халат скомкан, из-под него змеится развязанная чалма.
Хайям слез с суфы; подперев кулаком ноющую поясницу, поднял халат, но лень было продеть руки в рукава, и он накинул его на плечи. Теплый ветер шевелил всклокоченную черную с проседью бороду, гладил щеки. Смахнув со стола туфлю, старик взял верхний листок и, поднеся к близоруким глазам, покачал головой - цифры покачивались, пальцы дрожали.
- О аллах, если бы ты знал, как у меня болит голова, ты бы оставил мне хоть один глоток на дне кувшина.
Набралось на три маленьких глотка. Вино было мутное, горчило, но он выцедил его; постоял, прислушиваясь к ударам повеселевшего сердца. Ну вот, теперь можно сходить в медресе, узнать расписание занятий на следующую неделю.
Хайям встал на четвереньки и полез под суфу, где хранил тяжелый кожаный мешочек. Откладывая в сторону золотые динары и медные фельсы, он на ощупь нашел четыре серебряных дирхема, снова присыпал мешочек землей и задом вылез на свет. Босиком прошел в сад, ополоснул в арыке лицо, руки, ноги и вытерся полой халата. Ветви шелковицы, густо усыпанные зеленой листвой и белыми ягодами, отражались в бегущей зеленой воде; хотелось сесть, прислонившись озябшей спиной к теплому сильному стволу, и смотреть в проточную воду. "Но переодеться-то все равно надо", - подумал Хайям.
Вернувшись в комнату, он сменил шальвары, надел просторную зеленую джуббу, обшитую у подола, ворота и края рукавов крученым золотым шнуром, сунул ноги в сафьяновые туфли без задников. Долго закручивал чалму, потом с гневом отбросил ее в угол и достал из сундука новую, уже закрученную.
В ворота постучали. Торопливо бросив под суфу грязную скатерть, туда же ногой запихнув скомканный халат и чалму, хозяин поспешил встретить раннего гостя.
За воротами стоял Абдаллах ал-Сугани по прозвищу Джинн.
- Мир тебе, развязывающий узлы тайн!
- И тебе мир, господин точный исследователь! - ответил Хайям, обняв старого друга.
Пока он расстилал чистую скатерть и доставал из стенной ниши крошечные мягкие подушки, Джинн достал из сумки кувшин с гранатовым вином, очищенные фисташковые орехи и нарды. Прежде чем приступить к игре, друзья наполнили чаши и пожелали друг другу здоровья. Оба слыли азартными игроками, но, в отличие от Хайяма, Джинн не скрывал радость и гнев: если выпадало "шесть-шесть" или "пять-пять", он хлопал в ладони и так хохотал, что никак не мог бросить кости. Но первую партию он проиграл.
Когда кувшин опустел наполовину, Хайям рассказал Абдаллаху о случае, свидетелем которого был в Медине: в караван-сарае двое сели играть в нарды - купец из Халеба и местный брадобрей, и мединец семь раз подряд выбросил "шесть-шесть". Джинн не поверил: "Вероятность такого удивительного совпадения столь ничтожна, что ее можно опровергнуть алгебраическим исчислением". Они заспорили о способах исчисления сочетаний и, проспорив до хрипоты, решили избрать судьей трактат ал-Хорезми "Ал-джебра". Этой книги у них не было, поэтому, доиграв партию, а заодно допив вино, мудрые вышли из дома, бережно поддерживая друг друга.
Не успели они пройти квартал лекарей и травознатцев, как повстречали переплетчика дворцовой библиотеки Умара ибн Аббада. Умар спешил к купцу, заказавшему дорогой переплет для книги ар-Рази "Элегантность в шахматах", но по пути решил купить необходимое лекарство. Когда он узнал причину спора, то изъявил желание присутствовать при его разрешении - до сих пор никто из нишапурцев не был свидетелем неправоты Хайяма. Купец же подождет, а лекарство он сейчас купит.
Худой, черный, как головешка, лекарь в лиловой шапочке угостил всех троих айвовым шербетом и высказал интересные суждения о таинственной медицине индусов. К тому же - воистину газель бежит на стрелка! - среди медицинских трактатов, хранившихся у врачевателя, нашелся и прекрасный список "Ал-джебры". Нашли нужное место об исчислении сочетаний, и прав оказался Джинн, но, так как Хайям своими глазами видел удивительное, решили: мединец играл пустотелыми костями, утяжеленными свинцом. Так были оправданы и математика, и очевидец. А поскольку этот день принес радость всем четверым, продолжили его в майхане.
Землистый запах анаши и горячего пота, дрожащие звуки рубаба и звериное рычание пьяных дервишей: "Йа-ху! Йа-хак!", золотая пыльца полудня и разноцветие вина - вот что от пола до потолка наполняло майхану, и трезвый был здесь так же неуместен, как мертвец среди живых.
Пьяницы потеснились, а тех, кто не мог двигаться, за руки и за ноги отволокли в угол, освободив место для новых гостей. Громче зазвенели струны рубаба, пронзительно запела флейта, дробь барабана рванулась из-под быстрых пальцев. Два ученых и лекарь, сбросив туфли, обняли друг друга и, покачивая плечами, начали старинный танец. С каждым движением годы вылетали из их сердец степными горлинками, крепли голоса, останавливая прохожих на соседних улицах. И когда трое превратились в волчок, пущенный сильной рукой, оборвались звуки флейты, рубаба и барабана.
Хозяин майханы своей рукой налил лучшего вина в китайские фарфоровые чаши, и мальчики в атласных халатах поднесли их веселым старикам. Когда они выпили и отщипнули по черной виноградине, к суфе подошел юноша.
- Высокочтимые, позвольте ничтожному слуге усладить касыдой ваши благословенные уши. - И, не дожидаясь ответа, прочитал ее от первой строки до последней.
- Эй, хозяин, принеси чашу с вином для поэта, - крикнул лекарь.
- Лекарь, неужели ты так пьян, что одно называешь двумя? - изумился Хайям. - Где ты видишь второго поэта? Глоток воды - и то слишком дорогая плата за этот ослиный рев, ибо осел кричит своим голосом, этот же крадет чужие голоса.
- Но он еще молод…
- Щенков от беспородной суки и надо топить, пока слепые. Что ты прописываешь больному, если он упал и сломал ногу?
- Ясно что - мумиё, лучшего лекарства нет.
- Как мумиё врачует сломанную кость, так и стихи должны возвращать душу к жизни.
Джинн ерзал на суфе, ему было жаль юношу, хотя он и принимал сказанное Хайямом.
- Не обижайся, я тоже выслушал твою касыду, - Джинн улыбнулся покрасневшему юноше. - Некоторые строки ее подобны строкам несравненного Насир-и-Хусроу, яркость сравнений - творениям великого Рудаки, а скорбь любовного томления увлажняет ресницы воспоминанием о Абу-Теммаме…
Теперь поэт зарделся от радости.
- Вот-вот, об этом я и толкую, - прервал Абдаллаха Хайям. - Рифма твоей касыды напоминает одно, ее ритм - другое, а сравнения - третье. А сам ты напоминаешь кошку, которая сожрала трех соловьев и удивилась, почему она мяукает, а не поет. Ступай, несчастный, и знай: у плешивого не вырастут волосы, даже если каждый день мазать голову медом.
Хайям посмотрел вслед юноше и слез с суфы. Лекарь спал; лиловая шапочка сползла на нос. Абдаллах ал-Сугани, обмакнув тонкий палец в чашу с вином, чертил на ковре геометрические фигуры. Переплетчик Умар бранился с кривым флейтистом:
- А я говорю тебе, лучшее вино из рейхана, - оно укрепляет сердце, желудок и устраняет газы.