- Два су, говоришь? - К повозке, прихрамывая, подошел человек в залатанном плаще, с низко надвинутым капюшоном. - Вот тебе пять су за три лукошка. На, держи!
Старик поднес к глазам монеты, передал старухе. Франсуа смотрел на ягоды, жадно втягивая ноздрями душистый запах.
- Ну, что уставился? Бери! - Человек в плаще протянул лукошко.
- Сударь, он угощаться не желает, ему целый воз нужен.
Старуха с козой, оказавшаяся здесь же, дернула Франсуа за рукав.
- Где же твое золото, богач? Что-то непохоже по тебе, что в твоем кошельке пасутся желтенькие "барашки". Разве что грех на душу взял.
- Взял, старая карга, взял и еще возьму, когда тебя на этой веревке черти в ад потащат. А ты, старый пень, кати свою телегу дальше. Хотел я весь воз купить, да передумал. Куплю в Париже, там торговцы сговорчивей.
Вийон обогнал повозку и пошел дальше. Недолго прошел, когда услышал за спиной шепот: "Жена, дай-ка кошель, а то…" - "Да тише ты! Вот пять экю тебе, а пять я под подол суну". Скосив глаза, Вийон увидел, как крестьянин, озираясь по сторонам, положил кошель в корзину и прикрыл тряпками. Увидел он и человека в плаще: сойдя с дороги, тот срезал кинжалом ветку терновника и осторожно пошел за телегой. Завидев впереди обоз, незаметно, но больно кольнул шипами кобылу, и та, вскинув морду, рванулась, опрокидывая людей и тележки.
- Стой, проклятая, куда!
А кобыла уже сцепилась оглоблями с встречной повозкой, телега накренилась, посыпались корзины, серпы, вилы. Заблеяли овцы, испуганная корова боднула лошадь в брюхо, и такая кутерьма вскипела на дороге, что даже стражники у ворот, приложив ладони к шлемам, всматривались в свалку.
- Куда лезешь!
- Да оттаскивай свою кобылу, мужлан!
- Назад подай!
Хлестали лошадей кнутами, оттаскивали мычащих коров, ловили разбежавшихся овец, хватали за руки детей, а человек в плаще, высмотрев нужную корзину, схватил кошель и сунул под плащ. И, обойдя кричащую толпу по полю, вышел на дорогу.
Под сотнями копыт, колес и ног скрипел настил подъемного моста. На цепи сидела стайка воробьев, прилетевших поживиться. Латники зорко всматривались в лица входивших в город - нет ли прокаженных и больных чумой. Заглядывали в бочки, корзины, кололи кинжалами сено, открывали дверцы карет.
Франсуа уже был в пяти шагах от моста, когда кто-то схватил его за плащ.
- Попался, вор!
И тут же его обступили со всех сторон; визжали женщины, дети, мужчины. И снова, как наваждение, мелькнула ухмылка на смуглом лице лейтенанта Массэ. Это действительно был лейтенант Массэ д'Орлеан; он взмахнул шляпой, подавая знак сержантам и слугам графа де Сен-Марена, и те, одетые, как крестьяне, монахи, нищие, сомкнулись вокруг Вийона.
- Попался! Попался! Попался!
- Господа, клянусь, вы меня с кем-то перепутали.
- Вы посмотрите на него - перепутали! Ах ты, бесстыжий, я тебе покажу, как красть чужие кошельки!
Острые когти впились ему в щеку.
- Прочь, подлая душа!
Франсуа схватился за кинжал, но его пальцы нащупали только ножны - кинжала не было.
- Перне, у него кинжал! Бей его!
От удара по затылку у Франсуа полыхнуло перед глазами. Он рванулся, услышал, как затрещал плащ но его окружили оравшие, остервеневшие от злости Кто-то ударил башмаком по колену, болью пронзи то поясницу.
- Опомнитесь, люди, не нужны мне ваши деньги!
- А это?!
Тяжелый кошелек ударил его по лицу так, что из носа хлынула кровь. И еще били. Лица почему-то были высоко над ним, а сам он корчился на земле, хватая босые ноги, сапоги, сабо, тяжело бившие его.
- Живодер!
- Висельник проклятый!
Боль разрывала тело, и при каждом вздохе он словно проглатывал раскаленные угли.
- А ну, разойдись!
- Именем короля, прочь с дороги!
Вдруг боль вонзилась в самое сердце, вырвала его, трепещущее, через бок, раздирая осколками ребер. Пальцам стало горячо и красно.
- Тащи его на Монфокон!
- На виселицу!
- Да что его тащить? Прихлопнуть эту падаль!
- Душегуб! Подонок!
- Я не подонок - я Франсуа Вийон.
Какие-то руки подхватили его, подняли высоко-высоко, к самому солнцу, так что он боялся задеть головой арку ворот Сен-Мартен, хотел наклониться, но не помнил, как это сделать, ибо тело, руки, голову несли отдельно, как в праздник "Тела господня". Наверное, и сейчас настал праздник, потому что июнь пылает желтым яблочным блеском, а по кварталу Сен-Бенуа несут "Тело господне" под балдахином с золотыми позументами по краям. Маленький Франсуа идет за матушкой в процессии - за епископом - в белоснежном облачении, священниками в белых стихарях, церковными старостами в желтых и зеленых одеждах, в венках из майорана и белых фиалок. Запах листвы, цветов, ладана захватывает дух, из окон неподвижно спадают разноцветные полотнища, ни одно дуновение не колышет их прямые складки. Дробится солнце на пурпурных, густозеленых, оранжевых и синих сколах витражей. Между четырьмя алтарями, воздвигнутыми на улицах, горят толстые восковые свечи в детских руках; пламя их поднимается прямо, очень ярко. И все вокруг желто от пламени свечей.
"Куда меня несут эти добрые люди с мягкими руками? К матушке? Конечно, вот и земляника - целый воз. Но почему ее высыпали из лукошек? Господа, осторожнее ведите лошадь, иначе ягоды скатятся на землю. Матушка, остановитесь, не спешите так! Это я, вы узнаете меня?.. Помните, я рассказывал вам, как жена узнала Улисса по шраму на колене?"
Матушка сидит на низкой скамеечке, в ногах ивовая корзина с вязаньем. Клубки шерсти выпрыгивают из корзины и катятся по ступенькам, по булыжной мостовой. Из окон высовываются соседи, выбегают из дверей, из подворотен - смеются, кричат.
- Ешьте землянику, люди.
И все едят полными пригоршнями, а земляники становится все больше - вся улица зацвела белыми цветочками в резных зеленых листьях, и вспыхивают капельки ягод. И только мать держит на морщинистой ладони ягоду, не решаясь поднести к губам. Она протягивает ее Франсуа, но почему-то отдаляется от него, хотя стоит. И все люди медленно отплывают, как на лодке, все выше поднимая лица.
- Смотрите, это же наш Франсуа!
- Школяр Вийон вернулся!
- Франсуа, спускайся скорее к нам, мы тебя ждем!
- Да, я вернулся и всем сердцем, всем сердцем приветствую вас.
Глава 23
- Я здесь, господи. А жизнь моя осталась на земле - в кабаках, на площадях, мостах и улицах Парижа, на дорогах Франции, в пыточных и у позорных столбов… Все ты отнял у меня, милосердный: старуху мать, любовь мою, друзей, обуглил горем мою душу и вот теперь сорвал яблоко моей жизни.
- Но разве не я трижды вытаскивал тебя из петли? И каждый раз ты божился начать жизнь сначала. Нет, я не обуглил горем твою душу, - ты сам, как прокаженный, осквернял заразой все, к чему прикасался, ты не признавал над собой власти ни папы римского, ни короля французов, ни божий, ни людской суд. Каждый умирает своей смертью, Франсуа: мучительной, нелепой или слишком ранней, но все равно своей - той, которую он заслужил у бога.
- Нет, ты срезал мою счастливую и горестную жизнь, как вор срезает кошелек у зазевавшегося щеголя.
- В таком случае послушай, что я тебе напомню:
- Ведь жить ты хочешь? - Мне не надоело.
- И ты раскаешься? - Нет, время не приспело.
- Людей шальных оставь! - Во как запело!
Людей оставь… А с кем гулять?
- Опомнись! Ты себя погубишь, Тело!
- Но ведь иного нет у нас удела…
- Тогда молчу, - А мне… мне наплевать.
Ты узнаешь эти слова?
- Еще бы! "Спор сердца и тела Вийона". Эту балладу я написал в Шатле, в "Камере трех нар".
- Что же винишь меня, ведь тебе было наплевать на все - на тело, сердце, душу.
- Я мало жил…
- Достаточно, чтобы стать первым поэтом Франции. Через двадцать лет твои "Заветы" и "Завещание" наберут в типографии свинцовыми литерами, переплетут в бархат, кожу и сукно, как ты и желал. О тебе будут писать и век спустя, и два, и три… И через полтысячи лет сыщутся такие, кто станет раскапывать обломки твоей жизни, прилаживать один к другому.
- Вот это здорово! И что же скажут обо мне?
- Одни напишут, что тебя повесили на Монфоконе.
- Благодарю покорно, с меня хватит и трех раз, когда ошейник из пеньки грозил сломать мне шею. Нашли потеху - вешать школяра Вийона!
- Другие скажут, что ты переплыл моря и погиб, сражаясь с неверными в святой земле.
- Вот брехуны! Да я бы и за сто ливров не сделал шага из Парижа, если бы меня не выдернули из него, как редьку с огородной грядки.
- А третьи станут доказывать, что тебя зарезали воровские дружки.
- Зарезали, да не дружки. Теперь-то я знаю, кто меня убил, когда после стольких лет изгнания я возвращался в свой Париж, когда я уже видел ворота Сен-Мартен. Я никого не убивал, а меня убивали все: епископ Тибо д'Оссиньи, граф де Сен-Марен, прокурор де ля Дэор, капитан Тюска, все судейские крючки, все кредиторы, все богачи, все сержанты конной и пешей стражи, вся свора псов твоих, господи. Нет, не за то меня пытали в пыточных, что я был вор и взломщик, не за убийство священника Шермуа и нотариуса Ферребу меня гноили в подземельях, а за мои баллады. Что ж, вы все раздели меня донага, обчистили не хуже живодеров на Мэнской дороге, но, все отняв, даже ты не сможешь отнять мои стихи - они как ветер в поле, как сердцевина вяза, которую не выжечь и не вырвать из ствола. Но что же все-таки напишут про меня? Клянусь пасхой, хотелось бы взглянуть!
- То и напишут, что ты заслужил: как ты крал, распутничал, услужал за миску похлебки богатым, обманывал, кривил душой, льстил, завидовал, бражничал, обжирался на дармовщину…
- Прости, господи, но я не верю! Хотя, возможно, и через полтыщи лет найдутся доброхоты-следователи вроде Жана Матэна, подсчитают, сколько винных бочек я опорожнил, с кем переспал, кого и впрямь обчистил с дружками, но разве я жил только, чтобы тешить плоть и набивать жратвой утробу? Я был ни плохим, ни хорошим, ни добрым, ни злым; как косточка в вишне, я врос в добро и зло, в свой век и в свой Париж, и кто разделит мою мякоть жизни?
- Я и разделю, Франсуа: черное к черному, белое к белому. Все дела твои известны мне, все помыслы, все слова, одного лишь не могу понять - зачем ты жил?
- Зачем я жил? А верно ведь, зачем я жил? Мальчишкой - чтоб хлеба досыта поесть, школяром - чтоб учиться, юнцом - чтоб меня кто-нибудь полюбил. Потом… потом я просто жил. Я испробовал ремесло переписчика, торговца образками, придворного стихоплета, бродячего жонглера, но ничего из этого не получилось. Я, словно птица, умел только одно - петь, и я пел, рассказывая людям об их и своих обидах, о нашем Париже, о том, как прекрасна любовь и как тяжело терять любимых, я рассказывал, как великолепна Франция и как жестоки ее палачи, как тяжело и холодно живется беднякам, а богачам тепло и сытно. Куда же, господи ты сложишь все мои слова - к черному или белому? Ведь мои слова и есть мое Слово, моя молитва, моя бессмертная душа!
Господь ничего не ответил, ибо кому он мог ответить? Некому было отвечать - славная и горестная жизнь Франсуа Вийона кончилась, прошла…
1978–1981
Примечания
1
Перевод Ф. Мендельсона.
2
"Шантарель" ("певунья" - фр.) - первая струна лютни.
3
Бранль, эстампье, туридон, данс-ройяль - названия танцев.
4
Перевод А. Парина.
5
Перевод Ф. Мендельсона.
6
Кто сильно любит, тот сильно наказывает (лат.).
7
"Pet au Deable" - каменная глыба, служившая межевым знаком; из-за нее не раз вспыхивали кровавые распри между школярами Латинского квартала и горожанами Парижа. Название глыбы можно условно перевести как "Тумба Дьявола" (оригинал значительно грубее).
8
Перевод Вс. Рождественского.
9
"Бессмертный человек - это прекрасный гимн богу" (Лактанций).
10
Перевод И. Эренбурга.
11
Перевод Вс. Рождественского.
12
Перевод Ф. Мендельсона.
13
Перевод Вс. Рождественского.
14
Перевод Вс. Рождественского.
15
Перевод Ф. Мендельсона.