- Да, если бы лицо какой-нибудь женщины имело те же черты, как бы я избегнул ее? Как бы я избежал искушения? Что, если бы я отдал тридцать лет страданий и умерщвления плоти за одну ее ласку? Безумец, это искушение - в тебе самом, в твоей душе, ты сам его создаешь! Не бывает таких женщин, а если бы и нашлась одна, то это был бы ангел, а не создание рода человеческого. Это - создание твоей души; это всего-навсего твоя душа представляет ее такой прекрасной, такой волнующей. Все это - только воображение. Однако если бы Господь хотел искусить тебя, не мог бы он воспользоваться этим ликом? Если бы вдруг произошло чудо, и как доказательство Его всемогущества эта женщина оказалась бы сейчас здесь, перед тобой?
- Ну что ж, - произнес он выпрямившись. - Вот когда ОНИ увидели бы, чего стоит добродетель. Ты бы доказал им, что ты создан из камня. Тебе ли грешить? Они давно знают, что это невозможно, - и что тогда все ИХ козни? Пусть ОНИ искушают тех, кто слабее тебя!
В этот момент в дверь постучали. Все еще во власти какого-то опьяняющего возбуждения, монах поднял голову. Взгляд его сверкал.
- Кто там? - спросил он, помедлив.
- Юный Розарио, - ответил приятный голос.
- Входите же, дитя мое.
Дверь тотчас же отворилась, и вошел Розарио с корзинкой в руке. Это был юный послушник, который вот-вот должен был принять обет. Все в нем вызывало симпатию, и все - даже его постоянная сдержанность и скрытность - делало его еще привлекательнее. Приближающееся пострижение, печаль, нескрываемое отвращение к обществу, смирение перед другими, суровость по отношению к себе самому - все это, как и сама его жизнь и присутствие в монастыре, было окутано таинственностью и возбуждало любопытство. Он всегда носил широкий капюшон, надвинутый на самые глаза, и никто, даже Амбросио, не мог бы похвалиться, что хорошо разглядел его лицо. Никто не мог бы сказать, откуда он, а сам он молчал о своем происхождении, можно сказать, еще упорнее, чем обо всем остальном. Впрочем, никто и не настаивал на его откровенности.
Когда-то знатный иностранец, если судить по его богатой одежде и роскоши его экипажа, приехал договориться о его поступлении в монастырь. Сразу же он заплатил и требуемую сумму. На следующий день Розарио был принят послушником. С этого дня о нем больше не говорили.
Амбросио был единственным, ради кого послушник нарушал свое затворничество, которое он на себя наложил. Возле него сердце Розарио наполнялось радостью, а печаль, казалось, рассеивалась. Своим усердием, своими услугами он старался добиться расположения Амбросио. Со своей стороны, и Амбросио относился к нему со всей снисходительностью, наставлял его, занимался его воспитанием, помогал ему совершенствоваться в занятиях. Один только звук голоса воспитанника вознаграждал его за все труды. Амбросио любил его с отцовской нежностью, и ему трудно было противиться тайному желанию посмотреть на его очаровательное лицо. Но закон строгой умеренности распространялся даже на простое любопытство, и это не позволило ему ни в малейшей степени проявить свои желания.
На этот счет Амбросио также вопрошал свою совесть и не раз упрекал себя за слишком явное удовольствие, с которым созерцал юношеское лицо. Однако сюда не примешивалось никакого более сложного чувства, так что и в этом случае Лойоле было бы незачем рекомендовать свои упражнения, и ничто не мешало Амбросио вволю любоваться в своем воображении необычным обликом Розарио.
- Святой отец, простите мою дерзость, - сказал Розарио, с'тавя на стол принесенную им корзинку. - Сегодня я ваш проситель: один из моих друзей тяжко болен, и я пришел искать у вас помощи - помолитесь за него, небо никогда не было к вам глухо.
- Как зовут вашего друга?
- Винченцо делла Ронда.
- Я буду специально молиться о нем перед нашим добрым Святым Франциском: что-то подсказывает мне, что он не откажет. Но что у вас в корзинке, Розарио?
- Цветы, из тех, что вы любите. Можно мне их расставить в вашей комнате?
- Вы же знаете, что ваше внимание мне приятно, сын мой.
И пока Розарио размещал принесенные цветы в вазочках, повсюду расставленных в келье, настоятель продолжал:
- Я вас не видел сегодня в церкви, Розарио.
- Нет, я был там, отец мой, я бы никогда не упустил случая присутствовать при вашем триумфе.
- Увы, Розарио, это вовсе не мой триумф, но лишь того святого, что говорит моими устами. Его и следует славить. Так моя проповедь вам понравилась?
- Понравилась, говорите вы? О, вы превзошли самого себя, я никогда не слышал подобного красноречия, кроме одного-единственного случая.
И тут послушник испустил глубокий вздох.
- Единственного случая? - переспросил настоятель.
- Да, в тот день, когда наш прежний настоятель вдруг заболел, а вам пришлось срочно его подменить.
- Ах да, припоминаю, но это было по крайней мере года два назад. Вы и тогда были в соборе? Тогда я не знал вас, Розарио.
- Но я-то вас знал! Если бы только Богу было угодно, чтобы все осталось так, как тогда, каких горестей я бы избежал, каких мук! Моя жизнь не оставалась бы по сей день цепью сожалений, тоски и страданий.
- Страдания в вашем возрасте, Розарио?
- О да, отец мой, страдания, и опиши я их, я вызвал бы у вас и жалость и негодование. Но и само горе - ничто по сравнению с теми страхами, что терзают меня. Бог мой, как мучительна жизнь, пронизанная страхом! По своей воле я отказался от всего, я пожертвовал миром с его надеждами и прелестью. Но если бы пришлось, я потерял бы и больше, лишь бы только вы были со мной!
- Я? Но, дитя мое, я вас не понимаю. Ведь я не просто привязан к вам, я люблю вас как собственную жизнь, дарованную мне Господом, а кроме того, я вовсе не собираюсь покинуть этот мир. Умоляю вас, умерьте ваше возбуждение!
- Да, мне необходима ваша дружба, ваша привязанность, - почти вскричал Розарио, падая на колени. Схватив руки Амбросио, он безумным жестом поднес их к губам, покрывая жгучими слезами и поцелуями, - без этого я не смогу больше жить. Умоляю вас, поклянитесь, поклянитесь мне, что вы не лишите меня вашей милости!
Сказав это, он поспешно удалился, оставив монаха в почти болезненном смятении и изумлении.
Тем временем монаху пора уже было спускаться в часовню, где ему предстояло исповедовать сестер из монастыря. Они не замедлили явиться. Первой была выслушана настоятельница, а затем монахини пошли друг за другом, повинуясь определенному ритму. Все шло как обычно, как вдруг одна монахиня, отличавшаяся исключительной красотой лица и благородством всего облика, выходя, выронила из-за лифа какой-то листок.
Амбросио окликнул ее и, полагая, что это какое-то семейное письмо, собирался ей его вернуть, когда взгляд его упал на текст, который оказался на виду. Услышав его, монахиня вернулась и протянула было руку, чтобы взять письмо. Но тут она поняла, что он начал его читать. Не удержавшись, она вскрикнула и быстро протянула руку, как бы для того, чтобы вырвать письмо.
Но монах отвел руку.
- Стойте, - сказал он ей сурово. - Дочь моя, я должен дочитать это письмо.
- Значит, я погибла! - в ужасе воскликнула она. С ее лица мгновенно сбежали все краски; трепет смятения пробежал по ее телу - казалось, еще чуть-чуть, и она упадет. Сердце ее билось так, что готово было разорваться, и пока она обеими руками цеплялась за решетку исповедальни, монах прочел следующие строки:
"Завтра в полночь я буду в саду у калитки; все готово, через несколько часов вы обретете свободу. Но умоляю вас, пусть никакое запоздалое раскаяние не помешает вам; иного способа у вас нет, чтобы спастись самой и спасти то невинное созданье, что вы носите под сердцем. Вы поклялись вашей честью прежде мне, а уже потом церкви. Вы знаете, сколь беспощадна Инквизиция. Уже совсем скоро ваше положение невозможно будет скрыть. До свидания и помните, что завтра в полночь у тайной калитки я буду всей душой ждать вас".
Окончив чтение, монах бросил на неосторожную девицу взгляд, в котором читался самый жестокий приговор.
- Аббатиса сейчас же увидит это письмо, - произнес он и направился к выходу.
Эти слова обрушились на бедную монашку как удар грома. Мгновенно сбросив с себя оцепенение, она оценила всю опасность ситуации. Она рванулась за монахом и удержала его за полу сутаны.
- Постойте, о постойте! - закричала она с душераздирающим отчаянием. - Отец мой, сжальтесь над моей молодостью! Пусть ваш снисходительный взор измерит всю глубину женской слабости, и тогда вы согласитесь скрыть мою вину! Всей моей жизнью я искуплю этот единственный мой грех, а ваша снисходительность будет верным залогом моего спасения.
- Опрометчивые надежды! Как! Чтобы я позволил распутству и бесчестью мирно произрастать в стенах Христовой церкви! Несчастное дитя, подобная снисходительность сделала бы меня вашим сообщником! Всякая жалость была бы в этом случае преступной. Вы отдались соблазнителю, вы замарали священные одежды, и вы еще считаете себя достойной моего сочувствия! Прочь от меня! Не задерживайте меня! Где мать аббатиса? - возвысил он голос.
- Постойте, постойте, отец мой! Еще одну минуту, выслушайте меня. Не вините меня в испорченности и не думайте, что пылкие чувства заставили меня потерять голову. Гораздо раньше, чем я приняла обет, Раймонд уже был властителем моего сердца; ему удалось внушить мне самое чистое, самое невинное чувство, он должен был уже стать моим законным супругом… Роковые обстоятельства и предательство одного моего родственника стали причиной нашей разлуки, и лишь тогда, когда я решила, что он навеки потерян для меня, я от отчаяния бросилась в монастырь. Случай вновь соединил нас; я не смогла отказать себе в печальной радости еще раз смешать мои слезы с его слезами… Мы назначили друг другу свидание в саду Святой Клары. Хватило одного мига забытья, чтобы мои обеты целомудрия были нарушены. Вскоре я стану матерью… Досточтимый Амбросио, не откажите мне в вашей жалости! Пожалейте хотя бы то невинное создание, чья жизнь сейчас - часть моей. Мы оба погибли, если настоятельница узнает о моей неосторожности. Правила Святой Клары подвергают несчастных, совершивших такой грех, ужасным карам. Досточтимый отец, пусть ваша безупречная совесть не делает вас слишком жестокосердным по отношению к тем, кто не способен, подобно вам, устоять перед искушением. Неужели милосердие - это та единственная добродетель, которая чужда вашему сердцу? Умоляю вас, сжальтесь, досточтимый отец! Верните мне письмо и не приговаривайте меня к верной смерти!
- Ваша дерзость поражает меня. Чтобы я - Я! - скрыл ваш грех? Я, которого вы обманули ложной исповедью! Нет, дочь моя, нет. Я окажу вам иную, гораздо более важную услугу, я спасу вас даже против вашей воли. Раскаяние и умерщвление плоти смоют мало-помалу ваше прегрешение, и суровость насильно вернет вас на путь духовного совершенствования, с которого вы не должны были бы вообще сходить. Эй! Матушка Святая Агата!
Услыхав зов монаха, аббатиса быстро вернулась в часовню, резко толкнув дверь ризницы, следом вошла группа испуганных монахинь.
- Отец мой, всем, что вы любите, всем, что для вас священно, я вас умоляю, заклинаю вас!..
- Прочь, оставьте меня, падшая! Где настоятельница? Матушка Святая Агата, где вы?
В отчаянии Агнес разжала руки. Она бросилась на землю и принялась выть и бить себя в грудь, как безумная. Монахини с изумлением наблюдали эту сцену. Настоятель отдал аббатисе роковое письмо, рассказал, каким образом оно попало ему в руки, и добавил, что ей самой надлежит решить, какого наказания заслуживает виновница.
По мере того, как настоятельница читала письмо, ее лицо покрывалось пятнами. Как! В ее монастыре совершено такое преступление, и кумир всего Мадрида, Амбросио, знает об этом! Амбросио, тот самый человек, которому ей так хотелось представить порядок и требовательность своего заведения в самом лучшем виде, чье благоприятное мнение так много значило для аббатисы. Задыхаясь от негодования, она молчала и бросала на лежащую на земле монахиню иезуитские взгляды, полные угрозы и холодной злобы.
Но как только она смогла говорить, она произнесла ровным голосом, указывая пальцем на несчастную:
- В монастырь.
Две самые старые монахини подошли к Агнес, силой подняли ее на ноги и собирались уже увести из часовни.
- Все кончено… всякая надежда потеряна! - вскричала Агнес, совсем обезумев. - Вы ведете меня на пытку? О, где ты, Раймонд? Спаси, спаси меня!
И затем, снова рванувшись вперед и бросив на настоятеля взгляд, исполненный пронизывающего презрения, она продолжала:
- Послушайте меня, человек с жестоким сердцем! Послушайте меня. Вы могли бы меня спасти, вы могли бы вернуть мне счастье и жизнь; одно ваше слово - и я вновь стала бы чистой, безупречной, добродетельной; но вы этого не захотели. Вы разрушили мою душу, вы - мой убийца! Это вы виновны в моей гибели и смерти моего ребенка! Честный, гордый своей еще нетронутой добродетелью, вы ни во что не ставите мольбы о раскаянии, но Господь будет милосердным там, где вы на это не способны. В чем заслуги вашей хваленой добродетели? Какие искушения вы знали? Трус! Вы бежали от соблазна, вы никогда не сражались с ним лицом к лицу. Но погодите, час испытания придет и для вас. О, вот тогда, сгибаясь под ураганом страстей, вы почувствуете, что человек слаб и может заблуждаться, и вот только тогда, затрепетав, вы оцените ваши преступления, и когда с ужасом вы будете молить бога о милосердии, о, в этот ужасный момент подумайте обо мне, о своей жестокости, подумайте об Агнес, и не будет вам прощения!
Сказав это, она упала, потеряв сознание. Монахини, которые оказались рядом, подняли ее и тотчас унесли из часовни; остальные, испуганные, заторопились следом.
Монах не мог не содрогнуться, услыхав столь яростную отповедь. Тайная тревога, поднимающаяся в его душе, словно предупреждала, что эта жестокость когда-нибудь может обернуться для него преступлением. Поэтому он удержал настоятельницу и осмелился вступиться за грешницу.
- Взрыв ее отчаяния, - сказал он, - доказывает, по-моему, хотя бы то, что порок ей не свойственен. Возможно, что если обращаться с ней чуть-чуть менее жестоко, если как-то смягчить обычное наказание…
- Смягчить, отец мой? - прервала в ярости настоятельница. - Не надейтесь, этого я не сделаю, и если устав нашего ордена давно уже, может быть, обветшал, мы его обновим по случаю такого мерзкого преступления. Агнес первая почувствует на себе, что он вновь действует. Прощайте, отец мой.
И, повернувшись спиной к Амбросио, она быстро удалилась.
"В конце концов, я только выполнил свой долг", - подумал Амбросио. Но это соображение не совсем его убедило, и ему понадобилось найти выход обуревавшим его тягостным мыслям.
Напротив часовни, чуть ниже, расстилался великолепный сад, совершенно пустынный в этот час. Монах спустился туда, надеясь прогнать мрачные думы. Во всем Мадриде не было сада столь ухоженного и красивого. Он был распланирован с тонким вкусом, в изобилии украшен редчайшими цветами. Свет, хоть и тускнеющий уже, позволял видеть красиво проложенные дорожки. Птицы догоняли друг друга в зелени, почти касаясь земли. Отовсюду били фонтаны, их ясное чистое журчание делало музыку вечера еще более гармоничной. Луна шествовала по небу с величественной медлительностью, и ее свет дробился в темном отблеске вод.
Именно туда отправился монах, покинув суматоху часовни, чтобы отвлечься от тягостного беспокойства. В самой глубине сада густая группа деревьев поманила его своей уединенной обособленностью, напоминающей об убежищах отшельников. Несколько составленных вместе каменных глыб образовали вход в искусственный грот, обросший мхом и плющом; по обе стороны его были скамьи из дерна, а с верхнего камня падал маленький естественный водопад. Вечерний покой властно захватил монаха, и он почувствовал, что его охватывает сладостная истома.
Он дошел уже до грота и хотел войти внутрь, чтобы отдохнуть, но отступил, видя, что там уже кто-то есть. На одной из скамей лежал человек; его поза выдавала усталость и безнадежность. Человек, не двигаясь, смотрел прямо перед собой на струи водопада, испуская время от времени глубокий жалобный вздох. Монах шагнул вперед и узнал Розарио. Некоторое время он молча смотрел на него, стоя на пороге. Наконец юноша поднял глаза и, печально взглянув на противоположную стену, заговорил:
- Ах, как я чувствую эту разницу между твоим счастливым покоем и своей жалкой участью! Как я был бы счастлив, если бы мог думать, как ты; если бы мог, как ты, смотреть на мир с отвращением и навеки похоронить себя в глухом одиночестве. Боже, каким благословением была бы для меня ненависть к людям!
- Что за странная мысль, Розарио, - сказал настоятель, решаясь войти в грот.
- Вы здесь, досточтимый отец! - воскликнул послушник, смущенно встав и резко опуская капюшон на лицо.
Амбросио сел на скамью и усадил юношу возле себя.
- Как вы можете, - сказал он, - так покорно предаваться столь печальному настроению? Поверьте мне, мизантропия - не самое плодотворное чувство. Почему вдруг она вас так манит?
- Отец мой, я прочел вот эти стихи, до сих пор я их не замечал, а свет луны позволил мне их разглядеть. О, как мне созвучны эти строки!
Говоря это, он указал на мраморную плиту, прикрепленную к противоположной стене. Там были выбиты такие строки:
МЫСЛИ ОТШЕЛЬНИКА
Кто б ни был ты, что этот стих открыл,
Не думай, что пустынником я был,
Скрываясь от былого преступленья, -
Но так невыразимо отвращенье
К тому, где ложь и ненависть живут,
И где любовь безумием зовут,
Что дни свои решил окончить тут.
…
И пусть я сам тех звезд далеких свет,
Смогу ль однажды, обернувшись к Богу,
Что согревал меня, отправиться в дорогу
И раствориться, свой свершив обет…
…
Конец стихотворения был изъеден плесенью и водой. Монах удивленно взглянул на Розарио.
- Розарио, вы и вправду удивляете меня. И это - ваши истинные чувства? Что общего между вами и этим отшельником-поэтом? Вы так мало цените счастье вашей нынешней жизни, что завидуете даже отшельнику? Подумайте об этом. Вы похваляетесь ненавистью к миру, но вы же не можете не ценить по достоинству, а оно стоит того, то избранное общество, в котором вы живете!
- Вот именно это, отец мой, и терзает меня! Насколько жизнь моя была бы счастливее, если бы она проходила среди людей порочных, людей, проклятых небом! Ах, зачем я увидел однажды сами стены этого монастыря!
- Что я слышу, Розарио? Я первый раз услышал от вас такие речи. Вы, значит, так мало цените уже и мою дружбу? Если бы вы никогда не увидели стен этого монастыря, вы никогда бы не встретили и меня - именно это вы хотите сказать?