- Да, я докажу вам искренность моей нежности к вам и подчинюсь приговору, разрывающему мне сердце. Возьмите назад клятву. Сегодня же я покину монастырь. Но скажите, отец мой, неужели вы никогда не вспомните обо мне, когда меня не будет рядом? Может быть, хоть когда-нибудь ваша мысль отвлечется от божественных размышлений, чтобы обратиться ко мне?
- Ах, Матильда, боюсь, не слишком ли часто для моего спокойствия я буду думать о вас!
- Тогда мне нечего больше желать, разве только чтобы мы встретились на небесах. Прощайте, друг мой, мой Амбросио! Было бы утешением для меня унести с собой какой-нибудь залог вашей привязанности.
- Что же вам подарить?
- Безделицу; теперь это уже неважно. Ну вот, хотя бы один из этих цветов. - И она указала на розовый куст, растущий у входа в грот. - Я спрячу его на груди, а когда я умру, монахини найдут его сухие лепестки у моего сердца.
Амбросио был не в состоянии отвечать; медленно вышел он из грота, подошел к кусту и остановился, чтобы сорвать розу. Внезапно он пронзительно вскрикнул и, поспешно возвращаясь, уронил сорванный цветок на землю.
Услышав крик, Матильда рванулась к нему.
- Что случилось? - закричала она. - Ради самого неба, ответьте мне, что произошло?
- Я погиб, - ответил он слабеющим голосом, - там, среди роз, прятался… прятался змей!
Вскоре боль от укуса так усилилась, что сознание покинуло его, и он упал без чувств в объятия Матильды. Отчаяние ее не знало границ. Она рвала на себе волосы и звала на помощь монахов. Встревоженные ее криками, святые братья прибежали и отнесли настоятеля в монастырь. Его уложили в постель, и монах, который теперь исполнял обязанности врачевателя, стал осматривать рану Амбросио. Тем временем рука Амбросио страшно быстро стала распухать. Лекарства, которые ему тут же дали, вернули ему жизнь, но не вернули сознания. У него начался бред, судороги, на губах выступила пена, и четверо самых сильных монахов еле-еле удерживали его в постели. Отец Паблос надрезал рану; когда он вынул ланцет, его кончик был зеленоватым. Он грустно покачал головой и отошел от изголовья.
- Этого я и боялся, - сказал он. - Надежды больше нет.
При этих словах отчаяние лже-Розарио, казалось, еще усилилось, и стоны, которые то и дело вырывались из его груди, выдавали в полной мере силу его страданий.
- Вы сказали, нет надежды, - вскричали монахи в один голос, - нет надежды!
- По быстроте осложнений я заподозрил, что настоятель был укушен тысяченожкой. Яд, который вы видите на ланцете, подтверждает мою мысль. Он проживет не более трех дней.
- Разве нельзя найти какого-нибудь снадобья? - воскликнул рядом с ним Розарио.
- Чтобы спасти его, нужно было бы удалить яд, но как это сделать, мне совершенно неизвестно. Все, что я могу, это приложить травы к ране, чтобы уменьшить боль. Больной придет в сознание, но яд отравит его кровь, и через три дня его не будет!
Сказав эти слова, он забинтовал рану и удалился вместе с прочими. Розарио остался один в келье. По его просьбе настоятель был доверен его заботам. А Амбросио, изнуренный неистовством сотрясавших его конвульсий, погрузился в глубокий сон. Он был так разбит усталостью, что едва подавал признаки жизни. Он оставался еще в этом состоянии, когда монахи пришли осведомиться, нет ли каких-нибудь изменений. Паблос снял бинт больше из любопытства, чем в надежде увидеть какие-нибудь благоприятные симптомы. Каково же было его удивление, когда он увидел, что опухоль совершенно спала. Он еще раз надрезал рану; ланцет остался чистым; никаких следов яда; и если бы не след от укуса, который был еще заметен, Паблос стал бы сомневаться, была ли рана вообще.
При известии о выздоровлении настоятеля радость монахов была безгранична, и они отнесли выздоровление на счет чуда; для них их настоятель был святым, и они сочли бы вполне естественным, чтобы Святой Франциск совершил это чудо ради него. Это мнение было общим, они так шумно его высказывали и кричали "чудо, чудо, чудо" с таким пылом, что разбудили Амбросио. Он пришел в себя; после всех страданий он чувствовал только крайнюю слабость. Паблос дал ему укрепляющую микстуру и, посоветовав полежать в постели еще два дня, удалился, велев больному соблюдать молчание. Монахи последовали за ним. Настоятель и Розарио остались вдвоем.
Амбросио созерцал свою сиделку с радостью, которую был не в состоянии унять, какой бы опасной он ее ни считал для своего покоя. Она сидела на краю кровати, склонив голову, как обычно прикрытую капюшоном.
- Вы все еще здесь, Матильда, - решился он наконец прошептать. - Вы все еще не удовлетворены тем, что едва не стали причиной моей погибели, так что лишь чудо избавило меня от могилы? Ах, небо, без сомнения, послало змею, чтобы покарать меня!
- Тише, отец мой, - ответила ему Матильда с нежностью, - тише! Вы же знаете, что вам не следует разговаривать. А я ухаживаю за вами, и вы должны меня слушаться.
- Не следует говорить! Но мне столько нужно сказать. Давший такое варварское предписание не знал, что выздоравливающему, вроде меня, нужно многое сказать такой сиделке, как вы…
- Я-то это знаю, - ответила она, и на лице ее промелькнуло лукавое выражение, - и все-таки я одобряю это предписание и буду следить за тем, чтобы оно точно выполнялось.
- Вы веселы, Матильда.
- Да, и это естественно. Я только что испытала удовольствие, равного которому еще не было в моей жизни.
- Что же это за удовольствие?
- Его-то я и должна скрыть от всех, особенно от вас.
- Особенно от меня? Нет, нет, Матильда, прошу вас…
- Тише, отец мой, замолчите! Разговаривать нельзя. Мне кажется, однако, что спать вы не хотите. Что, если я поиграю для вас, чтобы развеять ваши грустные мысли?
- Музыка? Вы и это умеете?
- Да, немного, но раз уж вам велено молчать сорок восемь часов подряд, может быть, мои жалкие мелодии вас развлекут, когда вы устанете от ваших размышлений. Пойду за арфой.
Вскоре она вернулась, с трудом втянув за собой арфу, которую поставила недалеко от постели.
- А что же я вам спою, отец мой?
- Все, что хотите, Матильда.
- Не называйте меня Матильдой, зовите меня Розарио, вашим другом, вот те имена, которые мне сладко слышать из ваших уст. Так слушайте.
Прозвучало несколько вступительных аккордов, и их легкость, ритм и точность указывали на то, что перед ним - искусный музыкант. Она играла мелодию волнующую и выразительную; мелодию, полную ласки, где без конца повторялись и варьировались одни и те же навязчивые темы. Это была сама душа Амбросио, раздираемая тревожными желаниями, страхами, смутными угрызениями совести. Все это бурлило и утопало в потоке звуков.
Пока она играла, одежда ее распахивалась, приоткрывая всю прелесть ее пола. Она откинула рукава, и он увидел обнаженную руку, которая то ударяла по струнам арфы, то перелетала с одной струны на другую. Она была вся здесь… И то, что он видел, и его чувства, воспламененные долгим воздержанием, и слабость от недавней лихорадки делали ее чем-то в высшей степени желанным. А то, чего он не видел, он хотел бы увидеть немедленно. Он трепетал от желания и терял силы в бесполезной борьбе с собой, тщетно пытаясь избежать зияющей перед ним пропасти.
Матильда перестала петь. Боясь ее очарования, монах не открывал глаз. Думая, что он уснул, она тихонько подошла к нему и несколько секунд внимательно на него смотрела.
- Спит, - очень тихо произнесла она, а настоятель не упускал ни звука, произнесенного ею. - Он спит, и не будет с моей стороны преступлением смотреть на него и дышать его дыханием. Я могу отдаться своему восторгу, и он не заподозрит меня в обмане; он боится, как бы из-за меня ему не пришлось нарушить свои обеты, но если бы я обращалась к нему как к мужчине, если бы я хотела пробудить в нем именно мужские чувства, разве я прятала бы так тщательно свое лицо? Это самое лицо, о котором я каждый день слышу…
Она остановилась, и ее мысли потекли в другом направлении.
- Еще вчера была я ему так дорога, но и нескольких часов не прошло, как все изменилось; он подозревает меня, приказывает мне расстаться с ним, расстаться навсегда! Ах, если бы он видел глубины моего сердца! Если бы он когда-нибудь узнал, что я перечувствовала, видя его агонию, и насколько после этого возросла моя нежность! О Амбросио, любовь моя, мой кумир! Придет время, когда бескорыстие и чистота моей любви убедят вас. Еще два дня - и вы увидите мое сердце, в котором вы занимаете второе место после Бога. Тогда-то вы меня пожалеете и раскаетесь в том, что толкнули меня в могилу, но увы, это будет слишком поздно.
При этих словах рыдания заглушили ее голос. Она наклонилась над Амбросио, ее слеза упала ему на щеку.
- Ах, я нарушила его покой! - воскликнула она и торопливо отступила.
Но ее тревога была напрасной. Никто не спит так крепко, как тот, кто решил не просыпаться. Настоятель не шевельнулся, наслаждаясь покоем, который ему с каждой минутой все труднее было сохранять. Жгучая слеза прожгла его до самого сердца.
"Какое чувство, какая чистота! - сказал он себе. - Ах, если мое сердце так трогает жалость, то как бы его волновала любовь!"
Матильда вновь встала и на несколько шагов отошла от кровати. Амбросио быстро открыл глаза, чтобы бросить на нее ханжеский взгляд. Но она не смотрела на него. Грустно прислонившись лбом к арфе, она пристально глядела на изображение Мадонны, висящее против его постели.
- Благословенное, трижды благословенное лицо. К тебе он обращает свои молитвы, тобой восхищается! С каким удовольствием глядит он на это изображение, с каким пылом обращает к нему свои молитвы! О, если бы какой-нибудь добрый гений, милостивый к моей любви, мог бы открыть ему истину! Если бы его мужской инстинкт мог обрести голос в эти мгновения и направить его к ней, к этой… Нет, умолкните, напрасные надежды. Нельзя поддаваться мыслям, которые пятнают добродетель Амбросио. Его влечет вера, а не красота. Не перед женщиной, а перед святыней преклоняется он. Ах, если бы однажды он обратил ко мне хоть малую толику той нежности, которую он расточает Мадонне, пусть бы он только сказал, что, не будь он обручен с Церковью, он не стал бы презирать Матильду! Пусть эта сладкая мысль питает меня. Может быть, он признается, что испытывает ко мне чуть больше, чем только жалость, и что любовь, подобная моей, заслуживает ответа. Наверно, он это признает, когда я буду на смертном одре. Тогда он не будет больше бояться нарушить свои обеты, и его нежность смягчит муки моей агонии. Ах, если бы я была в этом уверена, как бы я торопила свои предсмертные минуты!
Монах не пропустил ни звука, и тот тон, которым она произнесла последние слова, заставил сжаться его сердце. Невольно он приподнял голову с подушки.
- Матильда, - сказал он взволнованным голосом. - О моя Матильда!
Голос монаха заставил ее вздрогнуть, и она стремительно обернулась. От резкого движения упал капюшон, который до сих пор скрывал ее лицо, и изумленному взору монаха предстали ее черты. Это была точная копия его обожаемой Мадонны. Та же пышность золотистых волос, та же нежность и загадочность черт, та же божественная величавость, те же глаза, лукавые и удивленные; но тут силы вновь оставили монаха, и с возгласом глубочайшего изумления он упал на подушку, не зная, кто перед ним: смертная женщина или божество. Она застыла в величайшем смущении. Ее щеки покрылись великолепным румянцем, а когда она пришла в себя, ее первым движением было спрятать лицо; затем неровным, прерывающимся голосом она решилась обратиться к монаху:
- Случай открыл вам мою тайну. Да, изображение вашей Мадонны - это портрет Матильды де Вилланегас. Вскоре после того, как пагубная страсть родилась в моем сердце, я стала искать способ переправить вам свой портрет: я горела желанием узнать, какое впечатление на вас произведет мое лицо. Я заказала портрет Мартину Галуппи, знаменитому венецианскому художнику, который в то время жил в Мадриде. Я отослала портрет в монастырь как бы на продажу. И еврея, который принес его, направила тоже я. Вы получили портрет. Судите сами, каков был мой восторг, когда я узнала, что созерцание его доставило вам наслаждение, что вы даже повесили его на стену своей кельи и больше не обращаете свои молитвы ни к какому другому святому. Не заставит ли вас это открытие снова подозревать меня? Хотя это скорее должно убедить вас в чистоте моей любви, и нет никакой необходимости лишать меня вашего общества или вашего уважения.
Каждый день я слышала, как вы восхищаетесь моим портретом. Я была свидетельницей тех порывов чувств, которые вызывала в вас красота, и все-таки я прятала от вас лицо, которое вы уже любили, сами того не зная. Я не пыталась воспользоваться этим, чтобы завладеть вашим сердцем, я скрывала, что я - женщина, и если бы вы не заставили меня открыть мою тайну, если бы меня не терзал страх перед разоблачением, вы бы знали меня только как Розарио. Вы все еще намерёны прогнать меня? Неужели я не смогу провести рядом с вами те немногие часы, что мне еще отпущены? О Амбросио, говорите же, скажите, что я могу остаться!
Ее речь позволила настоятелю прийти в себя. Он чувствовал, что в нынешнем своем состоянии единственным способом избавиться от власти искусительницы было избегать ее общества.
- Ваши объяснения так меня изумили, что сейчас я совершенно не способен ответить хоть что-нибудь. Не настаивайте, Матильда. Оставьте меня, я должен немного побыть один.
- Я повинуюсь вам, но обещайте не настаивать, чтобы я немедленно покинула монастырь.
- Матильда, подумайте о вашем положении, о последствиях вашего пребывания здесь. Наша разлука неизбежна, и лучше будет, если вы уедете без промедления.
- Да, отец мой, я уеду, конечно, я уеду, но не сегодня, не сразу. О, пожалейте меня, не сразу!
- Вы слишком настойчивы, а я не в силах устоять перед вашей мольбой. Я согласен дать вам маленькую передышку, тем более что надо подготовить святых братьев к вашему отъезду. Еще два дня, но на третий… - он невольно вздохнул, - помните, что на третий день вам придется оставить меня навсегда.
Она тотчас же взяла его руку и прижала к губам.
- На третий день, - торжественно воскликнула она, - да, вы правы, отец мой, на третий день мы расстанемся навсегда!
Она произнесла эти слова как безумная и, вновь поцеловав его руку, поспешила выйти из комнаты.
Выражение какой-то жутковатой торжественности на лице Матильды преследовало мысли монаха как укор совести, и, размышляя о том, что гораздо большая заслуга победить искушение, нежели бежать его, он обрадовался случаю, представившемуся ему для доказательства твердости собственной добродетели. Смог же Святой Антоний устоять перед всеми искушениями, так почему же этого не сумеет он, Амбросио? Тем более что Святого Антония искушал сам дьявол, а ему, Амбросио, нужно опасаться только простой смертной, робкой и стыдливой женщины, которая не меньше его самого боится увидеть его падение. Какая-то томность и лицемерное сострадание тихонько прокрались в его сердце. И он подумал:
"Пусть несчастная останется здесь. Что я так боюсь этого? Даже если моя воля ослабнет, абсолютная невинность Матильды оградит меня от всех опасностей".
В тот же вечер он поднялся на ноги. Он видел Матильду лишь несколько минут в присутствии других монахов, когда они все вместе пришли справиться о его здоровье. Амбросио крепко уснул, но его сны в эту ночь были еще более сладострастны, чем обычно, если такое вообще возможно. Он осы* пал Матильду дьявольскими ласками, и она до изнеможения отвечала ему тем же, но не давала ему до конца утолить свою жажду. Когда он проснулся, мозг его пылал, во рту пересохло, он был полон отвращения и разочарования. Он чувствовал себя разбитым и не сразу встал с постели. Он не пошел даже к заутрене. После обеда он отправился к гроту. Монахи, рассыпавшись по саду, вкушали послеобеденный отдых в тени деревьев или в свежей прохладе искусственных гротов. Заметив среди них Матильду, он взглядом велел ей следовать за собой. Она тотчас молча повиновалась. Они вошли в грот и сели на скамью - свидетельницу их первых признаний, но на этот раз они стали говорить только об отвлеченных вещах. Казалось, они оба желали избежать даже малейшего намека на ту единственную тему, которая их занимала. Но старания Матильды казаться веселой были слишком явными: она говорила тихим и надтреснутым голосом. Казалось, она торопилась закончить разговор, который был для нее пыткой. Вскоре, сославшись на нездоровье, она попросила у Амбросио разрешения вернуться в монастырь. Он проводил ее до самых дверей и на пороге объявил, что позволяет ей разделять его одиночество так долго, как ей этого захочется.
Но эта новость ее как будто нисколько не обрадовала.
- Увы, отец мой, - ответила она, грустно качая головой. - Ваша доброта запоздала, судьба моя решена, и мы скоро расстанемся навсегда; но поверьте, я благодарна вам за ваше великодушие к несчастной, у которой почти нет на него прав.
Говоря это, она поднесла к глазам платок; ее капюшон наполовину откинулся. Амбросио заметил ее заострившиеся черты, ее глубоко провалившиеся глаза, огромные от лихорадки.
- Милосердный Боже! - воскликнул он. - Но вы же больны, Матильда, я вам пришлю отца Паблоса.
- Нет, нет. Я и вправду больна, но отец Паблос не может меня вылечить. Прощайте, отец мой, вспоминайте меня в своих молитвах, как я буду вспоминать вас на небесах.
Она вошла в келью и затворила дверь. Настоятель, не медля ни минуты, послал ей лекаря и с нетерпением стал ждать, что тот скажет. Отец Паблос вернулся почти сразу же и сказал, что он ходил напрасно. Розарио не пустил его в келью. Такой ответ причинил Амбросио немалую боль; но на эту ночь он решил не обращать внимания на каприз Матильды; если же наутро ее состояние не улучшится, он настоит на том, чтобы отец Паблос ее осмотрел. Спать ему совсем не хотелось. Он открыл окно и стал любоваться игрой лунного света в волнах речки, которая текла поблизости от монастырских стен.
Вскоре безмятежность ночи и свежесть бриза погрузили его душу в меланхолию. Он снова стал вспоминать о красоте и нежности Матильды и пришел к выводу, что любовь, которую не питает надежда, не может жить долго. Сомнение тоже приведет к смерти любви, и Матильда кинется в объятия к какому-нибудь счастливцу, который будет удачливее его самого. Он вздрогнул, подумав о пустоте, которую эта потеря оставит в его сердце. Он с отвращением вспомнил свою однообразную монастырскую жизнь и мыслями перенесся в жизнь мирскую, которой был лишен.
Таковы были его мысли, которые были прерваны резким стуком в дверь. Он открыл, и вошел один из братии, во взгляде которого читались тревога и волнение.
- Скорее, досточтимый отец, - сказал он, - пойдем к юноше Розарио. Он хочет немедленно вас видеть: он на пороге смерти!
- Боже милостивый! Где отец Паблос? Почему он не рядом с ним? О, как я боюсь!
- Отец Паблос его видел, но его искусство уже бессильно. Он подозревает, что юноша отравился.