Вот эти воздуся, допрежь всего, и имел в виду Михайла Васильевич, когда приглашал к себе на мызу в Копорье сердечного друга Георга Рихмана. Повод назывался дельный: как лучше обустроить в Усть-Рудице физическую лабораторию, ведь одна голова - хорошо, а две, да к тому ж профессорские, - почитай, целая академия. Но главное, конечно, - это поделиться с соратником своей радостью, коя переполняет сердце его, Михайлы Васильевича, с самой весны; с того дня, когда он заложил первый камень в Усть-Рудице, с первого удара топора, положившего начало строительства мусийной, то бишь мозаичной, мануфактуры, - радостью созидания, сотворения, а еще, разумеется, радостью загородного бытия, телесного ободрения, способного освежить застоялую от городского зноя, от академической пыли да докуки шумахерщины кровь.
И вот катят они, два профессора, два ровесника, сам-друг в коляске - Михайла Васильевич слева, Рихман справа - да поглядывают на залив, что открывается им по правую руку. Море в отливе. На литорали - влажной песчано-каменистой полосе - гомонят клуши и чайки, склевывая рачков да песко-жилок. Дальше, на взморье, - заколины с обнажившимися по крыльям сетями. А на горизонте слева в сизом мареве видны парусники, что несут дозор на рейде царских дворцов - одни при полном рангоуте, другие на якорях или в дрейфе.
В такие блаженно-размягченные минуты не хочется ни о чем говорить и даже думать, только бы ехать и ехать, куда глаза глядят да куда бегут, словно сами по себе, покладистые лошадки. Вольготно раскинувшись на мягкой сиделке, Михайла Васильевич сладко жмурится, оглядывает неспешно взморье, сравнивая балтийские воды с беломорскими, и краем глаза иногда посматривает на Рихмана.
Лицо Георга обыкновенно напряжено и насуплено, как лицо всякого уже немолодого и трудно живущего человека. В Академии он на особом счету, поскольку не русак и не немец. Приспешники Шумахера его не жалуют, остерегаясь прямоты лифляндца, его неуступчивости пронырам да неучам, то же и природные русаки, которые стерегутся всех иноземцев, оправдываясь тем, что, обжегшись на молоке, дуют на воду. К тому же на попечении у Рихмана немалое семейство: трое малых детишек, жена на сносях - ждут четвертого, да теща в придачу. Каково ему содержать такую ораву на одно не толь уж великое профессорское жалованье?! То-то заштопан локоть на рукаве его кафтана.
Отец Рихмана, шведский рентмейстер, умер еще до рождения сына не то от чумы, не то от оспы. Мать тоже долго не прожила. Вырос он в доме деда и, по всей видимости, наследовал облик и характер материнской родовы. Горбоносое лицо его - типичное лицо чухонца, дровосека или шкипера, всегда сурово и нелюдимо. Сейчас это насупленное лицо мало-помалу расправляется и оживает, словно встречный ветерок сдувает с него тугую паутину повседневной докуки. Более того, на губах его, обыкновенно плотно сжатых, роняющих редкие слова, начинает теплиться тихая, почти детская улыбка, а сталисто-холодные глаза от тепла и солнечного света жмурятся и наполняются небесной голубизной.
- Здесь вода зеленастей, ниже на моем Белом море, - роняет Михайла не столь как естествоиспытатель, сколь как беспечно-праздный пилигрим. - Тамотки у нас серебро, тут малахит.
Рихман настолько уже благодушен, что даже шутит:
- Шиткий малахит. Отнакошты я в нем етфа не потонул. Аки муха в мёте.
Это Георг переиначивает давнее стихотворение Михайлы Васильевича, а меж тем, конечно, поминает о своем. От сих Ингерманландских мест до родовой Лифляндии рукой подать, коли ехать вдоль побережья. Двести верст на коляске - не велики концы. Это до Нарвы да Иван-города. А там и до Ревеля, где он, Рихман, учился в университете, недалече. Георг жмурится: юность, Ревель, этот же самый Финский залив… Вот там на Ревельском взморье его с ватагой молодцев-студиозов и застиг шквал, когда они вышли под парусом на промысел салаки…
То, что коротко поминает Рихман, Михайле не в диковинку. Бывал и он не единожды в уносе, и бедовал, и околевал в море, однако же не сгинул.
- Кому сгореть, тот не потонет, - благодушно качает головой Михайла, но, покосившись на сердечного друга, крестится.
Впереди застава. Ломоносов прогоняет с лица размягченную улыбку и предъявляет лейб-гвардии поручику подорожную. Здесь строго: Петергоф - царская вотчина, иначе нельзя. Государыня, коли она не на Москве, предпочитает Сарское Село, угодное ее сердцу и детской памяти. Однако нередко наведывается и сюда, ближе к морю. Потому и курсируют по акватории корабли.
Коляска неспешно катит вдоль ограды просторного парка, в глубине которого бело-охристо светятся стены дворца и флигелей. Царские палаты постепенно теряются за шпалерами кустарников и купами дерев. Позади остаются казармы и полковые конюшни. Коляска выезжает на окраину городка. На отшибе стоит придорожная остерия. Здесь Михайла Васильевич обыкновенно делает остановку. Не отказывает он себе в передышке и на этот раз.
Внутрь заведения ученые мужи не заходят. Они садятся под парусиновым пологом. На столике, покрытом льняной скатертью, появляются свежие раки.
- Шумахер, - берет в руки самого крупного и красного Михайла.
- Тауперт, - вторит ему Рихман, извлекая из блюда другого рака.
Довольные своей шуткой, профессора дружно хохочут. Половой - румяный паренек в светлой косоворотке - ставит на серебряном подносе покалы: темное мартовское пиво - заказ Михайлы, светлое солодовое - Рихмана.
- М-мм! - довольно крякает Михайла, отведав пенного напитка.
- Кут! - роняет Георг, отпив своего.
Пиво с ледника: стенки покалов запотели. Научная тема, можно сказать, идет прямо в руки. Рихман - большой знаток того раздела физики, который занимается теплотой. Температура смеси жидкостей во всем научном мире определяется по "формуле Рихмана". Изобретенными им приборами - гидравлическим испарителем, различными термометрами и барометрами - пользуются во всех университетах Европы. А Михайла едва не с младых ногтей изучает во всех ипостасях лед и пламень. Ну как тут, коснувшись рукой, не охватить предмет, то бишь испарину на покале, острой научной мыслью.
Прихлебывая пиво, ученые мужи обмениваются результатами своих последних лабораторных опытов, а меж тем, не сговариваясь, почти одновременно, поглядывают из-под полога на небо. Оба они увлечены постижением природы небесного электричества. Это еще боле притягивает их друг к другу, словно сама электрическая сила на них воздействует. Но одновременно меж ними идет негласное товарищеское соревновательство, словно та же самая сила оказывает и обратное влияние. Разумеется, у Рихмана здесь опыта поболе - он давно обратился к сей научной сфере. Георг научился улавливать электричество из атмосферы, точно рыбарь - подводную живность. Он пытался измерить силу электричества на весах. Наконец, совсем недавно, в мае, он пробовал извлечь электричество из пушечной пальбы - для этого на бастион Петропавловской крепости выкатывали мортиру. Ломоносов ценит и уважает последовательность и настырность своего друга. Громовая махина Рихмана, этот сачок для ловли электрических ос, - подлинная научная новинка. Есть резоны и в весовых замерах электрических зарядов. Но последние опыты Георга Ломоносов не поддерживает. В пушке нет электричества - тут Георг не прав. "Не гром и молния электрической силы в воздухе, но сама электрическая сила грому и молнии причина", - убеждает Ломоносов.
Пытаясь постичь суть явления, друзья без конца ставят опыты и, едва заслышат гром, бегут каждый в свою домашнюю лабораторию. Однако ныне - они согласно кивают - небесного трясения, похоже, не предвидится: округ одна синева, на горизонте ни облачка, а стало быть, нечего и сожалеть, что они, два профессора, обретаются вдали от своих лабораторий.
После краткого отдыха летняя дорога кажется еще приятнее. Правда, с полпути на Ораниенбаум коляску то и дело останавливают прусские драгуны. Рамбов - резиденция Петра Ульриха - племянника Елизаветы Петровны. Поистине царский подарок державная тетка преподнесла наследнику российского престола, когда десяток лет назад он, тогда четырнадцатилетний прыщавый отрок, прибыл из Голштинии в Россию. Сквозь чугунное литье мерцают белые колонны Большого дворца, выстроенного в барочном стиле. А перед фасадом - ни куста, ни деревца, ни клумбы с цветами. В Сарском Селе среди куртин акаций и сирени белела когорта мраморных кумиров - славных греческих да римских мужей. А здесь, в вотчине Петра Ульриха, - голый плац. На плацу- шеренги пестро разодетых голштинских солдат. Идет вахтпарад. "Форвертц! Марш! - доносятся зычные команды, - Айн, цвай, драй!.. Айн, цвай, драй!.." По краям центральных ворот, мимо которых катит коляска, высятся полосатые караульные будки. На часах - два стрелка с фузеями на плече. Мимо них туда-сюда выхаживает усатый унтер, в зубах у него характерная морская трубка, - как и большинство здешних солдат, он явно из Киля.
- Ишь, усач! - усмехается Михайла Васильевич и слегка наклоняется к Рихману. - Помнишь, про крепость говаривал - Вессель? Куда меня упекли, когда в рейтары метили определить? Там такой же вахмистр был - с усищами да палкой-погонялкой…
Ораниенбаум меж тем остается позади. Заставы кончаются. В версте за чертой императорских владений Михайла Васильевич слегка привстает.
- А вот и мои, - он окидывает окрест взмахом руки, - мои земли.
Рихман с интересом поводит взглядом. Дорога здесь, давно не знавшая дождей, как и везде, сухая, но по виду иная. До этого коляска катила по утрамбованному да ухоженному песчано-гравийному полотну. А тут колея узкая, в иных местах двум повозкам не разминуться, но главное - не укатанная: колеса то и дело спотыкаются на ухабах, едва не по ступицы ухают в рытвины - не езда, одно наказание. Маленько смущаясь, что доставляет сердечному другу неудобства, Ломоносов начинает пояснять, отчего сие происходит, да потихоньку пенять на соседей.
Земли передельные, отписаны десятина к десятине в реестр матушки-государыни окрестными помещиками. И народ-то все как будто почтенный: действительный тайный советник князь Михал Володимирович Долгоруков, лейб-гвардии майор Воейков, экипаж-майстер Андрей Подчетков, генерал-майор Шепелев Степан Андреич, статский советник Григорий Ергольский да обер-комендант Санкт-Петербурга князь Мещерский Федор Василич… Люди все знатные, почтенные, а - вот поди ж ты! - спихнули самые неудобья: песчаник, мхи, болотину… Словом, на тебе, боже, что нам негоже.
- А кол и ко всеко? - одолевая тряску, осведомляется Рихман.
- Земли-то? - Михайла Васильевич оглядывает окрестности. - Чуть помене десяти тыщ… Вроде и немало, да землица-то все бросовая, - опять тянет он свое и тут же машет рукой, ровно отгоняет назойливую муху. - Ну, да мне ведь не от пашни доход иметь - от мусийной фабрики. А пашня - для прокорма работных людей…
- Мноко ли их?
- А вот считай, - ответствует Ломоносов. - Там, за перелеском, - он показывает влево, - деревня Шишкина - душ числом сто тридцать шесть, дале - Калиши, двадцать девять душ, Перекусиха и Липовка - числом тридцать четыре, да Усть-Рудица, в ней двенадцать душ. Всего, стало быть, двести да одиннадцать. Половину… около того соберу в Усть-Рудице на мануфактуре. Остальные будут кормить себя да фабричных работных…
Нателепавшись по худой дороге, коляска наконец вкатывает на просторную луговину. На ней, куда ни кинешь взгляд, кипит строительство. Белеют тесом большие и малые срубы. Повсюду работный говор, перестук топоров, ширканье пил. Там и сям россыпи неокоренных бревен, склады досок, пирамидки красного кирпича.
Коляска останавливается подле кирпичного фундамента, по которому уже стелют первый венец сруба.
- Сие двор для приезду, - поясняет гостю Михайла Васильевич. - Кабинет мой, опочивальня…
Он живо, несмотря на телесную основательность, выходит из коляски. Ему навстречу спешит староста- красноносый мужик с окладистой бородой в гороховой рубахе до колен и смазных сапогах. Радостно, но вовсе не по-холопски приветствуя хозяина, Лука коротко докладывает о строительстве: плотников хватает, каменщиков - тоже, недостает рук на подсобье, надо бы нарядить из Шишкиной молодых баб да отроков, что поматерей; в пильных материалах недостатка нет, появилась нужда в пакле да мхе да еще в огнеупорном кирпиче, поскольку у печников уже есть заделье, да и лещадь на крышу пора смекать…
Доклад подходит к концу. Напоследи староста вполголоса добавляет о потраве в лесу, что вдругорядь учинили ропшинские мужики - крепостные помещика Скворцова по наущению тамошнего управляющего, а еще о кузнеце Василее, который напился пьяный и гонялся за всеми с кувалдой. В ответ на все эго Михайла Васильевич подымает свою тяжелую, окованную железом палку.
- А вот я ему! - грозит он, но трудно понять, кому это предназначается: кузнецу ли Василею, ропшинскому ли управляющему, науськивающему мужиков-порубщиков, или самому генерал-лейтенанту в отставке Скворцову.
Впрочем, ныне че распаляться по этим и иным каким докучным поводам Михайле Васильевичу нет охоты. В гостях у него любезный друг, а стало быть, ничто не должно омрачать достойного приема. Подхватив Рихмана под локоток, Ломоносов увлекает его за собой - не то в беседку, не то в легкий летний домик, что стоит обочь строящегося особняка. Челядинцы, упреждая их, уже спускают там кисейные завесы, дабы господ не донимали осы да мухи.
Рихман сухопарый, остистый - солнце, достигшее зенита, его не так донимает, он лишь слегка промокает платком лоб. А Михайла Васильевич отдувается, ему жарко. Очутившись под сенью просторной беседки, он скидывает камзол, оставшись в одной белой сорочице, а следом стягивает и парик - ну ее к лешему, эту пудреную мочалку!
Покуда дворня живо, но не шибко толково накрывает стол, Михайла Васильевич достает из дорожного баула большой, свернутый в трубу лист и разворачивает его. Поглядеть со стороны, он будто фельдмаршал, который, окидывая взором поле баталии, машинально ищет ногой барабан, дабы опереться на него. Но сие не про Михайлу Васильевича. Ему милей возлюбленная тишина, и посему не боевой барабан отыскивает его стопа, а обыкновенный сосновый чурбан, стоящий в уголке. В руках же его не карта баталии, а свиток с планом стройки.
- Сие, стало быть, двор для приезда, - тычет Ломоносов пальцем в чертеж и поводит рукой по местности. - Слева - рукодельная мастерская, одесную - лаборатория, вишь - проемы для окон… А напротив мельница будет.
Отсюда, с угорышка, на котором стоит беседка, хорошо видно, как смыкаются две речушки - Рудица да Черная. Цвет их соответствует названиям: у одной дно глинистое, она светлее; у другой - мшистое, черна, как омут. Вот в сем речном лоне и строится мельница.
- Смекаю поставить три колеса, - поясняет Михайла Васильевич и загибает пальцы. - Одно для пильных рам - доски кроить, другое для фабричных нужд - мешать, толочь, чего надобно будет; а третье для мукомольни.
Полнокровное лицо Ломоносова пылает вдохновением. Рихман внимает Михайле Васильевичу с видимым интересом.
- Карашо! Кут! - то и дело кивает он.
- А там дале, - Ломоносов показывает вниз по течению, - фабричная слобода. - Он тут же тычет пальцем в чертеж. Десять изб, крытых гонтом, стоят одной улицей. Покуда они все на плане. На натуре видны только бревна, ничего более. Да до осени еще далеко, авось поспеется…
- Карашо! - показывая крупные зубы, снова улыбается Рихман. Он искренен в своих чувствах, Михайла видит это по глазам - они лучатся добродушной белесой синевой.
Оглядев обширную усадьбу, ближние и дальние углы, хозяин с гостем садятся за обеденный стол. Он накрыт по-простому. Тут много зелени, свежих овощей, в латке - жареная белорыбица, на блюде - студень. А посередке возвышается хрустальный графин с красным вином. Вино терпкое, в меру прохладное. Оно вызывает прилив аппетита. Оба - и гость, и хозяин - едят в охотку и не чинясь. Баба - чухонка, весьма пригожая и опрятно одетая, приносит с ледника лохань свежей окрошки.
- Меланья - кухарка знатная, - хвалит ее в глаза Михайла, и она расцветает маковым цветом. - На сыворотке окрошку готовит. Отведай.
Рихман хлебает окрошку с аппетитом. Подобное блюдо он пробовал в детстве. Когда и где? - осведомляется Михайла. Оказывается, в Пернове. В ту пору, когда он появился на свет, его родной городок заняли войска графа Шереметева. В их доме всегда стояли русские офицеры. И тогда, когда шли баталии, и после, когда шведская армия уже была вытеснена из Лифляндии. Господа офицеры угощали маленького Георга сластями, а их денщики да повара потчевали русскими блюдами.
Трапеза тянется долго. Опорожненный графин наполняется вдругорядь. Сытный обед да доброе вино клонят помаленьку в сон. Разговор стихает. Отяжелевший гость, по совету хозяина, укладывается на лежанку, покрытую сенной перинкой. По другую сторону обеденного стола вытягивается и Михайла. Хорошо передохнуть после обеда да пообмять в брюшинке свежие крошки! Да только сон его нынче не берег. Маленько вздремнув, Михайла Васильевич поднимается и отправляется на стройку: нать самому все поближе посмотреть да потрогать, такая уж у него натура.
Боле всего Ломоносова заботит лаборатория - заглавная буква его мусийного прожекта. Вот туда Михайла Васильевич и ладит свои стопы.
На бревнах боркаются трое плотников- это здешние, усть-рудицкие мужики. Он специально велел поставить на лабораторный сруб местных поселыциков, дабы они тюкались здесь до потемок, а не шабашили бы ране, норовя по свету попасть в Липовку али того дале - в Перекусиху.
Сруб растет ходко. Правда, до скончания еще неблизко. Покуль не до верха выведены стены и простенки, заместо околен зияют проемы, о стропилах да перекрытиях помину еще нет. И все-таки к первым испытаниям лаборатория уже готова. На макушке молодой сосны, стоящей близ сруба, укреплена громовая проволока, она торчит выше вершины. Охвостье же проволоки тянется к проему окна, а там, на конце ее, перекинутом через деревянный клин, висит подкова, обращенная вверх рогами.
"Бог в помощь!" - кивает Ломоносов работным мужикам, тут же берет свободный топор и, оседлав окоренное бревно, начинает гнать паз. Заделье поначалу идет ходко да ладно. Ему всегда в радость испытывать свою телесную стать. Однако мало-помалу поясницу начинает сводить ломотой, руки наливаются тяжестью, а главное, как уже повелось с некоторых пор, - стамеют ноги. А тут еще зной - хоть рубаху выжимай. Можно бы в затинок, да негоже это - бросать заделье на полдороге. Какой пример он покажет мужикам!
А небо раскаляется, пышет жаром. Время от времени окрестности обдает гарью - точат палом дальние болота. Каково-то ныне в Петербурге? Небось ад? Как-то там Лизхен? Как дочурка? Здоровы ли? Надобно будет взять их с собой. Воздуха здесь свежее, речная водица чище… А вот и квасок, кой несет с ледника тороватая Меланья. "Ha-ко, батюшка", - подает с поклоном. Приняв запотелый жбан, Михайла Васильевич сторожко отхлебывает холодянки, ибо с пылу с жару такой остудой и жеребца немудрено запалить, при этом попутно и одним глазом окидывает горизонт. Что это? По закрайку неба над лесной гребенкой зыбятся тучки. Неужели дождичка нанесет? Отставив жбан, Михайла Васильевич озирается на все стороны. А может, Илья Пророк и громом порадует?