Не имея определенного миросозерцания, он ничего, однако, безусловно не отвергал. Веры в нем, само собою, никакой не было, но он не хвалился своим неверием. Один раз, когда зашел разговор о религии и Боге, он серьезно сказал:
"Бог! Что ж, очень может быть, очень даже может быть, что он и существует, но только меня это не касается. Это не входит в пределы моей деятельности. А деятельность каждого человека должна быть непременно ограждена известным пределом. Только не выходя из резко очерченной рамки и можно действовать успешно, в противном случае разбросаешься, расплывешься, и в результате выйдет нуль, а, пожалуй, и хуже того - минус…"
Для него это было ясно и, как он выражался, "математически верно".
Такой-то человек начинал теперь обдумывать смелый план относительно Марьи Сергеевны Горбатовой.
"Да, возможно! - решил он. - Лет двадцать, даже десять тому назад был бы еще, пожалуй, другой разговор, а теперь наш брат смельчак выбирай себе любое: что полюбишь - все возьмешь. Совсем перемешались шашки; теперь без драмы, без романа, без борьбы с гордой родней можно все обделать, только присмотреться надо хорошенько и сообразить все уступки, каких потребует благоразумие… Что ж, в крайнем случае я адвокатуру побоку, за новую деятельность примусь - и не оплошаю. Прожить можно…"
Он очень хорошо знал, что кроме отцовского наследства Марья Сергеевна, по завещанию деда, получает полмиллиона. У него у самого был уже отложен изрядный капитал и потом, со дня на день, он ожидал огромного выигрыша на бирже. Он и биржевыми делами занимался, и тут у него была все та же удача.
"Теперь только осторожно-осторожно, чтобы как-нибудь не зацепиться!.. А Нюнютку надо немедленно сплавить… глупа, компрометантна!.."
Он позвонил и спросил вошедшего лакея:
- Экипаж возвратился?
- Так точно-с, у подъезда.
- Скажи, чтобы откладывал.
"Пусть она меня ждет, пусть побесится, авось это подействует…"
Он зажег свечи, подсел к письменному столу и стал разбираться в своих бумагах.
XV. ПОСЛЕ БАРБАСОВА
По уходе Барбасова в гостиной Горбатовых на некоторое время воцарилось молчание.
Клавдия Николаевна сидела, опустив руки, склонив голову.
"Non, décidément, je suis au bout de mes forces!" - думала она и возвращалась все к одним и тем же, одолевающим ее теперь, безнадежным вопросам.
Конечно, и при жизни Бориса Сергеевича было то же, те же дрязги, те же мелочи, несогласия, так же трудно было ладить с Кокушкой и Софи, те же заботы обо всех… Но Борис Сергеевич был тут, его никогда не было слышно в доме, а между тем в нем заключалась для нее большая опора. Он всегда все умел уладить, все сгладить, его тихое влияние сказывалось не только на Кокушке, но даже и на Софи.
Теперь же вот они чувствуют, что уже нет никаких сдержек, они на своей воле. Она убедилась в последнее время, что со смерти старика на нее не обращают никакого внимания.
Софи уже не раз ее обижала, просто насмехалась над нею.
Что же это будет, чем же все это кончится? Делала для них, что могла, а теперь уж ничего не могу… ничего!..
И она еще ниже склоняла голову и еще мертвеннее опускались ее прозрачные руки.
Софья Сергеевна еще не пришла в себя от выходки Кокушки и измеряла комнату быстрыми, нервными шагами. Лицо у нее было бледное, злое; тонкие ноздри раздувались. Она казалась теперь совсем поблекшей, даже почти некрасивой.
Владимир рассеянно разглядывал на столе альбомы и, по-видимому, мысленно был где-то далеко.
Одна Марья Сергеевна продолжала находиться в хорошем настроении духа. Ее рознь с сестрою в последние годы перешла даже в очевидное недружелюбие, поддерживавшееся тем, что они неизбежно и невольно должны были жить вместе. Таким образом, она вовсе не приняла к сердцу выходку Кокушки и даже сейчас о ней забыла. Она глядела в окно, выходившее в сад, весь залитый светом солнца, пожелтевший, полуоблетевший, но очень красивый в этом осеннем освещении. Ей хотелось воздуха, движения. Жизнь и здоровье били ключом, блестели в ее серых глазах заливали ее щеки румянцем, высоко поднимали ее грудь.
- Боже мой, какой день сегодня! - сказала она. - Хоть бы прокатиться немного перед обедом… Софи, не хочешь ли?
- Ну, уж избавь! - отозвалась Софья Сергеевна.
- Я с удовольствием проедусь с тобою, Маша, - сказал Владимир.
- Вот и отлично! Позвони, пожалуйста, и вели заложить маленькую коляску. Только который же теперь час? Пятый! Ma tante, ведь вы нас подождете немного с обедом?
- Однако же, это невыносимо! Мне уж и теперь есть хочется! - вдруг воскликнула Софья Сергеевна. - Я кончу тем, что сама буду заказывать себе и завтрак, и обед, и буду есть в своей комнате…
Марья Сергеевна засмеялась.
- В кои-то веки попросила немного позднее обедать… А тебя вечно бог знает до какого часа ждать приходится… Ну, хорошо, мы не поедем, Володя, если Софи так есть захотелось, а поедем сейчас после обеда в парк - согласен?
- Я на все согласен, душа моя! - отвечал Владимир, продолжая перелистывать альбомы.
- Где ты был сегодня и откуда достал Барбасова? - говорила Марья Сергеевна, подходя к брату и обнимая его за шею.
Он поднял голову, взглянул на нее и даже удивился, будто в первый раз заметив, какая Маша вышла хорошая и как она на него ласково смотрит. Он улыбнулся ей.
- Я встретил Барбасова у Груни, - сказал он.
- У Груни? Какой Груни?.. Ах, да!.. Груня… знаменитая…
- Поджигательница, - договорила Софья Сергеевна.
- Нет, не поджигательница, а актриса, певица, артистка, о которой говорили во всех газетах, которая производила фурор и в Италии, и в Лондоне, и в Вене, и в Берлине! - высчитывала Марья Сергеевна. - Так ты был у нее? Это очень хорошо… Какая она? Расскажи. Я видела ее портрет, он у меня даже и теперь где-то. Она красавица, правда это?
- Красавица… да, - сказал Владимир.
- Где же она остановилась, в какой гостинице?
- Она живет теперь у Кондрата Кузьмича, в его домике.
- Неужели! - воскликнула Марья Сергеевна. - Это мне очень нравится. Знаешь, я непременно хочу познакомиться с нею… и ты мне поможешь в этом.
- С удовольствием!
- Только этого и недоставало! - с сердцем воскликнула Софья Сергеевна. - Самое лучшее, советую пригласить ее сюда, задать в честь ее обед…
- Так бы и следовало, конечно, - отозвалась Марья Сергеевна, - но я не хочу подвергать ее обидам, без которых не обойдется.
Софья Сергеевна остановилась перед сестрой и заговорила:
- Ты положительно с ума сходишь, Мари! Я уже давно замечаю, что ты не то чересчур оригинальничаешь, не то просто в какую-то нигилистку превращаешься, но ведь всему же есть мера… или ты шутишь?
- Нисколько!
- Как? Ты находишь для себя возможным знакомиться с этой особой?.. Да подумай - кто она! Ведь это наша бывшая дворовая девчонка, отвратительная девчонка, которая сожгла наш дом… чуть не была убийцей бабушки!
- Ну, Соня, - сказал Владимир, - я повторю твои слова: всему есть мера… Как тебе не стыдно говорить это? Нельзя вспоминать про тот пожар; ведь мы знаем, как все было: измученный ребенок потерял голову… Да что же повторять? Ведь мы все знаем…
- И наконец, вся эта история показывала, - перебила его Марья Сергеевна, - что эта Груня - необыкновенная… так оно и вышло.
- Во всяком случае, теперь нет уж нашей дворовой девочки, - продолжал Владимир, - а есть известная певица и артистка, которой никому не может быть стыдно протянуть руку…
- И ты… тоже! - презрительно усмехнулась Софья Сергеевна. - Ну да что ты… это понятно, у вас, у мужчин, на это свои взгляды… Для тебя она - красивая женщина - и только… Фу, какая все это грязь, какая гадость!
- Софи, да за что же ты так? - простонала Клавдия Николаевна. - Ведь ничего дурного об этой особе не было никогда слышно. Дедушка заботился о ней, был к ней очень расположен…
- Еще бы! Целых пятьдесят тысяч ей оставил, как будто нельзя было найти лучшее назначение для этих денег…
Но она остановилась и уже спокойнее прибавила:
- Это было его желание, и оно свято… и мне все равно, только знайте, что если эта особа появится у нас в доме, в тот же день я уезжаю!
- Вероятно, она и сама не захочет быть у нас, - спокойно сказала Маша. - Вот что, Володя, мы после обеда поедем не в парк, а к Прыгуновым. Я непременно, сегодня же, хочу видеть Груню.
- Ma tante, и вы это допустите? - спросила Софья Сергеевна.
- Как же я могу не допустить?
Клавдия Николаевна, не договорив, замолчала и закрыла лицо руками.
- Да… так ты Барбасова застал у нее, - снова обратилась к брату Маша. - Он очень умный человек, этот Барбасов. Я всегда с удовольствием говорю с ним.
- Ах, боже мой, так значит, этот неприличный урод сделается нашим habitué ?
Теперь сестры стояли друг перед другом. Старшая сердилась все больше, младшая делалась веселее и веселее.
- Неприличий я в нем не замечала. А уродство - он некрасив, но его лицо вовсе не противно. Он мне даже просто нравится. Если бы ты видела его в суде, когда он защищает, - это совсем другой человек!.. Он завладевает всеобщим вниманием… преображается.
- Я об этом не могу судить: в судах, слава богу, никогда не бывала, ты, кажется, знаешь это. Это только ты по разным судам да по лекциям… Я удивляюсь, как ты до сих пор не поступила на эти "высшие женские курсы"…
- Очень сожалею, что не могу поступить, потому что плохо подготовлена, а учиться теперь - лень.
- Знаешь ли что, Маша, я бы тебе советовала за Барбасова выйти замуж!.. Впрочем, может быть, ты сама уж об этом подумываешь, и я только отгадала твою мысль?
Марья Сергеевна засмеялась.
- Ну, за Барбасова замуж я не выйду, только ничего такого обидного в твоих словах нет, и если уж говорить о женихах, то я никакой разницы не вижу между Барбасовым и другими господами, с которыми нам постоянно приходится встречаться… Впрочем, нет, разница есть. Все эти наши маменькины сынки, эти господа из общества, в большинстве случаев довольно пошловаты и неумны, а Барбасов и умен, и известен. Что он дурен, так разве, ну вот, например, князь Заруцкий или хоть Сабанеев, красивее его? В тысячу раз хуже, на них смотреть противно. Mésalliance? Так ведь теперь это слово - звук пустой. Наши князья и графы женятся на вчерашних крестьянках или жидовках, папаши которых разбогатели, и это не считается mesalliance'ом. Да и наконец, ведь вот твоя же приятельница Ольга, княжна Радомская, уж на что, кажется, старое и знатное имя, и состояние, а вышла же замуж за этого немчика, Штурма… Кто же он? Сын настройщика и тапера, petit employé дворцового ведомства… Ведь все знают его отца; в доме у князя Николая Ивановича рояль настраивал, и добрейший князь сынка его у себя в конторе и пристроил, а вот теперь и в родстве с ним оказался через Радомских. Так ведь Ольгу же и ее мужа принимают везде, à bras ouverts , и даже ты от нее не отворачиваешься…
- Il y a la une différence!.. Это было несчастье, безумие со стороны этой сумасшедшей Ольги… mais on a tout arrangé , - проговорила Софья Сергеевна.
Владимир засмеялся.
- Не спорь, Маша, не спорь, - сказал он. - Софи права: il y a la une grande différence!.. Ведь вот… вот, - он вынул из мраморной вазы, стоявшей на столе, визитную карточку, - вот он: "Эрнст Карлович фон Штурм" - видишь, видишь - "фон"! - одним словом, совершенно прилично. Через несколько лет этот господин займет видное служебное положение и на его карточках будет: "барон фон Штурм", с присоединением крупного придворного звания. Он мало-помалу превратится в сановника, будет говорить: "Мы, русская аристократия", - и его будут слушать без всякого удивления… Все это в порядке вещей, так у нас водится со времен Петра Великого, со времен его корабельных мин-героев…
- Правда, правда! - рассмеялась Маша.
- Конечно, правда! А потому с Соней не спорь!..
- Вот, вот те-те…перь попробуй отнекиваться! - раздался пронзительный голос Кокушки, и он влетел в гостиную, высоко держа в одной руке стеклянку с lait de beauté, а в другой какую-то коробочку.
- Ты у меня роешься, а я у тебя… И вот п… п… правду же я шкажал… мажешьша, мажешьша!..
Он подбежал к Софье Сергеевне.
- Белила… ру-румяна!.. Что? Что… те-те-перь шка-жешь?
Софья Сергеевна, как тигрица, кинулась на него, выхватила у него из рук скляночку и коробочку, взвизгнула не своим голосом и упала в кресло. Даже Клавдия Николаевна поднялась с места и стояла, не зная, что ей делать, в сознании своей полной беспомощности. Но Софья Сергеевна сейчас же и пришла в себя.
- Конечно, - сказала она, - я больше не могу оставаться в этом доме, с этим отвратительным идиотом, я завтра же, слышите, завтра же уезжаю в Петербург!..
- Вот и пре-пре-крашно, вот и отлично! - с наслаждением выкрикивал Кокушка. - Только ты не надейша - принца не получишь; а от меня и в Петербурге не уйдешь… Я шам туда шкоро приеду, непременно… потому что до но-нового года должен пре-пред-штавитьша гошударю!..
Софья Сергеевна выбежала из комнаты. Кокушка с насмешкой поглядел ей вслед и затем, торжественно и спокойно, как будто ни в чем не бывало, направился к противоположной двери.
- Однако ведь у вас тут совсем плохо! - сказал Владимир, взглянув на сестру.
- Конечно, плохо! - ответила она. - С тех пор как дедушка заболел и слег, все пошло хуже и хуже. Кокушка из рук выбился. Да ведь и Софи виновата… Меня он затрагивает редко, и вообще я с ним умею справляться…
- Володя, друг мой, - простонала Клавдия Николаевна, - сам теперь видишь… дай же совет, что мне делать, скажи, помоги!..
Он задумался.
- Что делать? Очевидно, им нельзя быть вместе: если Соня хочет в Петербург - нечего ее удерживать, пусть уезжает, теперь это самое лучшее. А о Кокушке нам надо подумать…
- Ради бога, друг мой, я заметила - он тебя побаивается, может, тебе и удастся взять его в руки, а то ведь с ним сладу никакого не будет.
- Успокойтесь, ma tante, я с ним поговорю хорошенько, постараюсь - и затем увидим.
XVI. СГОВОРИЛИСЬ
Послеобеденная поездка Владимира и Маши не состоялась, так как к обеду приехали какие-то две девицы, из которых одна считалась приятельницей Маши, и остались на весь вечер. Это дало возможность Владимиру переговорить с Кокушкой.
Он сейчас же после обеда взял его под руку и увел к себе. Тот послушно за ним последовал, только как-то робко и почти испуганно взглянул на него и, запинаясь, проговорил:
- Что… тебе от меня н… нужно, Володя? Жачем ты ведешь меня?..
Кокушка имел способность сразу всегда чувствовать, если что-нибудь делалось не даром, а с какой-нибудь целью.
- Я хочу поговорить с тобою, - ответил Владимир.
Тот замолчал и, придя в кабинет брата, насупившись, уселся на диван, закурил папиросу и стал усиленно грызть ногти.
- Что ж ты, оставишь когда-нибудь эту скверную привычку? - сказал Владимир. - Сколько раз все тебя просили, сколько раз ты обещал. Взгляни - на что похожи твои руки! А еще в дипломаты собираешься. Да разве с об-грызанными ногтями можно быть дипломатом?..
Кокушка мгновенно опустил руку и шепнул, как малый ребенок:
- Не… не буду… никогда не буду…
- То-то же, смотри… Но дело не в ногтях…
Владимир принял строгий вид. Он знал, как нужно говорить с бедным братом.
- Послушай, как тебе не стыдно заводить неприятности в доме, да еще при посторонних? Как тебе не стыдно вечно ссориться с Соней?..
Кокушка не выдержал и закипятился.
- Нет, это не я, не я… это она, вшегда она!.. Она мне вшакие неприятности… а я что, ражве я теленок?.. Не хочу я ей поддаватьша, не хочу…
- Молчи! - не возвышая голоса, но совсем уже строго остановил его Владимир. - Я говорю с тобою не затем, чтобы ты кричал, и кричать тебе я не позволю. Говори тихо.
Кокушка сейчас же смолк, поднял было опять руку ко рту, но мигом ее отдернул.
- Она меня вшегда и… и… идиотом наживает… да, наживает… - уже совсем тихо прошептал он. - Разве это хо… хорошо?
- Нет, это очень глупо с ее стороны… Я с ней поговорю и думаю, что этого больше не будет.
- Поговори, поговори, Володя, не вели ей, она не шмеет…
- Непременно! Тогда прежде всего ты должен мне дать слово, понимаешь, честное слово русского дворянина… ты понимаешь это?..
Кокушка выпрямился, лицо его приняло важное, даже гордое выражение.
- По… понимаю.
- Ты мне должен дать слово, что оставишь эти глупые и злые выходки, перестанешь дразнить ее, как вот сегодня… со склянками.
Ехидная и злорадная усмешка мелькнула на лице Кокушки.
- А жачем же она мажетша… и от всех шкрывает? А от ме-меня не шкрыла! Вот-вот и не шкрыла!.. Я уж давно жаметил… А если мажетша и шкрывает… ее ошрамить и нужно!..
Но Владимир тут же смутил его самодовольное злорадство.
- А если тебя срамить при всех твоими маленькими грешками? Или у тебя их нет? Ну-ка, скажи… Я не хочу распространяться, но ты ведь отлично меня понимаешь… Ну-ка, что скажешь?
Кокушка опустил глаза, насупился и засопел.
- Так-то вот, любезный друг! Прежде чем кого-нибудь срамить и кому-нибудь делать неприятности, надо хорошенько подумать о том, приятно ли тебе будет, если с тобой то же сделают. Сколько раз тебе это повторял дедушка - вспомни… Хоть бы ты в память его стал добрее и благоразумнее!.. Ну, так что ж, даешь ты мне честное слово, да не такое, какое ты уж не раз давал и нарушал постоянно, а настоящее честное слово русского дворянина, что оставишь Соню в покое и вообще не будешь заводить дома историй и неприятностей?
- Хорошо, даю! - торжественно произнес Кокушка. - Но шлушай, Володя, уговор лучше денег, ешли она меня один раз идиотом нажовет, тогда я мое шлово беру нажад… нажад беру - и ко-ко-нчено!
- Хорошо, давай руку и поцелуй меня.
Братья обнялись. Что-то доброе и детское скользило по лицу Кокушки, даже глаза его вдруг потеряли свое блуждающее, бессмысленное выражение. Он хотел выйти от брата, но сейчас же вернулся, по-видимому, смущенный и как бы нерешительный, помолчал несколько секунд и, наконец, проговорил заискивающим голосом:
- Во-во-лодя, а ты ишполнишь мою прошьбу?
- Что такое? Если могу, с удовольствием исполню.
- По-по-моги мне… уштрой, чтобы я к новому году был предштавлен гошударю!