- Да. Контрразведка получила сведения, что он тяжело ранен в ногу. Случайный выстрел трехдюймовки во время уличных боев. Он находился у себя дома, и вот - представляешь? - осколочное ранение. В трех войнах он уцелел, а тут… Какая странная судьба! Как я добирался до Москвы, не буду рассказывать. Добрался. Узнал, что генерал Брусилов находится в частном госпитале. Проник к нему. Он лежал, но чувствовал себя бодро. Сказал, что рана не так серьезна, что он нарочно не торопит врачей с заживлением, чтобы оставили в покое большевики и небольшевики. Я передал письмо, в котором генералу Брусилову предлагалось бежать на Дон с нашей помощью. Он прочел письмо, положил под подушку и знаешь что мне сказал? "Никуда не поеду. Пора нам забыть о трехцветном знамени и соединиться под красным". - Горчаков дернул шеей, словно его что-то душило. - Помнишь, Алеша, того солдата в Маньчжурии с караваями хлеба на штыке? Простит ли он нас когда-нибудь?
XVII. Июль 1920 года. Ни помощи, ни пощады
- Поручик Стенбок. Рад, что застал ваше сиятельство.
- Кто дал вам мой адрес?
- Господин полковник Горчаков. Он приказал мне немедленно доставить вас к нему.
- Откуда вы знаете полковника Горчакова?
- Мы вместе с Вадимом Петровичем эвакуировались из Одессы, когда красные взяли город…
- А почему немедленно? Что случилось?
- Не могу знать. Я выполняю поручение. Такси ждет у ратуши.
"Очень странно, - подумал Кромов. - Уж не тот ли, "от благодарного населения", как его звали?" - припомнил Алексей Алексеевич рассказ друга.
Но лицо поручика, юное, по-девичьи нежное, с криво подстриженными усиками, располагало к доверию.
Пока Кромов одевался, молоденький поручик с любопытством разглядывал обстановку комнаты. Хозяин заметил это и опрокинул стоящую на столе фотографию лицом вниз.
Кромов и поручик сидели в такси позади шофера.
Шофер запел тихонько. Сквозь шум мотора Алексей Алексеевич уловил знакомую мелодию, потом расслышал слова:
- …Ты у меня одна заветная… другой не будет никогда…
Поручик шепнул на ухо Кромову:
- Офицер, георгиевский кавалер. Делал попытку самоубийства: безденежье и прочее. Теперь работает в такси и помогает нам.
- Кому "нам"?
Поручик сделал вид, что не слышал вопроса.
У входа в отель "Дофин" Кромов вылез из такси.
- Шестой номер, - подсказал поручик, - я сейчас за вами.
Та же лестница, тот же полутемный коридор. Алексей Алексеевич постучался. Никто не ответил. Кромов толкнул дверь, вошел. В комнате никого. Вдруг кто-то захлопнул дверь за ним.
- Вадим, - Кромов дернул ручку, - что за глупые шутки?
- Полковник граф Кромов, - негромко сказал по-русски из-за двери низкий, тяжелый голос, - не пытайтесь выйти. Это в ваших же интересах. Выслушайте нас.
Алексей Алексеевич стоял у двери, прижавшись к стене, не зная, что предпринять.
Голос продолжал:
- Мы давно следим за каждым вашим шагом. И не доверяем вам. Поэтому не хотим, чтобы вы знали нас в лицо. Нам известно, что вы, отклонив все сделанные вам выгодные предложения, тем не менее самовольно сохранили за собой полномочия и архив военного атташе. Вы до сих пор используете ваши многолетние связи, чтобы аннулировать договоры по военным заказам с французскими фирмами. Нравится вам это или нет, но Россию здесь представляем мы. И мы добились у французского правительства ареста всех вверенных вам сумм военного кредита. Но вы упредили нас и успели перевести деньги на свой личный счет. Версия, что вы собираетесь беззаботно существовать на эти средства, отпадает. Из этих денег вы не истратили ни сантима. У вас какие-то другие цели. Допустим, что вы, не желая подвергать себя риску, рассчитываете передать средства законному правительству России, когда мы силой оружия покончим с большевиками. Но тогда непонятно, почему вы до сих пор не передали деньги белому движению. Здесь нет логики. Или вы ждете нашего поражения, чтобы воспользоваться деньгами? Не дождетесь. Полковник Горчаков - ваш близкий друг. Он выполнял кое-какие наши поручения, был в красной Москве. Потом дезертировал из Добрармии. Не исключено, что в Москве его завербовала большевистская ЧК. Он скрывался от нас и встречался в Париже только с вами. На вас падает тяжелое подозрение. Вы можете доказать свою лояльность, только передав нам архив, все договорные права и наличные средства. Этим вы сохраните не только свою жизнь, но обеспечите себе безбедное существование. Мы дадим вам твердые гарантии, и до конца ваших дней вам не придется торговать на рынке и позорить мундир русского офицера. В Крыму барон Врангель формирует новую армию. У вас есть еще время подумать, но не пробуйте увильнуть, вы не дождетесь от нас ни помощи, ни пощады. Условный знак для нас - трехцветный российский флажок в окне вашего жилища. И последнее. Полковник Горчаков покончил с собой. Вы меня слышите?
Кромов не ответил.
- Через пять минут можете выйти. Раньше не рекомендуем.
Алексей Алексеевич сполз по стене на пол. Он задыхался. Потом вскочил, стал бешено барабанить кулаками в дверь.
Дверь распахнулась.
Женщина с высокой прической испуганно смотрела на него:
- Мосье?
Он промчался по коридору, по лестнице, выскочил на улицу. Улица была пуста.
…Дорога шла между двух прудов, через плотину, усаженную редкими деревцами. Дождь, моросивший весь день, так и не прекратился и к вечеру. Наоборот - припустил сильнее. Вокруг, насколько хватало глаз, не было ни души.
Алексей Алексеевич шагал по плотине. По дороге к нему приблудился мокрый пес и теперь неотступно следовал за Кромовым. Человек останавливался, и пес останавливался, сохраняя небольшую безопасную дистанцию. Когда человек протягивал руку, пес отскакивал и ждал. Кромов продолжал путь, и пес снова брел за ним.
Алексей Алексеевич, обычно ступавший твердо, по-военному, теперь шел неуверенно. Он крепко выпил, ему хотелось с кем-нибудь поговорить по душам, услышать в ответ родную дружескую речь. Но, увы, это стало невозможным. И поэтому Кромов обрадовался обществу пса и хотел установить добрые отношения.
Так они вошли в городок и добрались до крыльца дома на огородном участке. Пес присел на дорожке и наблюдал, как Алексей Алексеевич отпирал нехитрый дверной замок.
- Пойдем, - позвал Кромов пса, - надо же обсушиться, привести в порядок амуницию.
Пес не шевельнулся. Кромов вошел в дом, оставив дверь открытой. Зажег лампу. Пес медленно, осторожно взошел на крыльцо, двинулся дальше в комнату.
Кромов не обращал на него внимания. Сбросил промокшее пальто, шляпу, пиджак. Надел сухую куртку. Вынул из кармана бутылку арманьяка. Поставил на стол рюмку. Посмотрел на пса. Пес лег и положил морду на лапы. Кромов достал вторую рюмку и поставил на стол.
Прошел мимо пса, закрыл дверь.
Пес только ухом повел слегка.
Кромов вернулся к столу, отрезал кусок сыра, поманил собаку:
- Иди сюда.
Пес завилял хвостом и подошел.
- Садись, - Алексей Алексеевич похлопал по старому креслу.
Пес подумал и прыгнул в кресло. Кромов дал ему сыр. Пес мгновенно проглотил и облизнулся.
Алексей Алексеевич разделил сыр пополам и положил на стол перед псом, рядом с рюмкой. Пес деликатно взял, стал есть. Кромов наполнил рюмки.
- Будь здоров, - чокнулся с рюмкой на столе.
Пес смотрел на него, склонив голову набок.
- Не понимаешь. Извини. А вотр санте! - И выпил рюмку.
Протянул руку к фотографии, которую положил на стол, когда пришел поручик. Из рамки на него смотрела Наталья Владимировна Тарханова.
- Извините, - сказал ей Кромов, - я пьян. И поставил фотографию на стол.
- Как тебя зовут? - спросил он. Пес заерзал в кресле.
- У нас бы тебя назвали Полкан. Нет, для Полкана ты мелковат, а потом, мы не можем быть с тобой в одном чине. А для Шарика ты тощий больно. Я буду звать тебя Дружок. Хорошо?
Кромов закурил и тяжело задумался.
- Полагаешь, я нейтрал? - с пьяной серьезностью Алексей Алексеевич спросил пса. - Ни богу свечка ни черту кочерга? Ошибаешься… Я всю жизнь презирал нейтралов! Так-то вот, Дружок мой лопоухий…
Лампа горела, хотя за окном уже было утро. Дождь перестал. Кромов спал, укрытый курткой. Пес пристроился в ногах кровати. Наталья Владимировна смотрела на них из рамки портрета.
XVIII. Наталья Владимировна
Наталья Владимировна держала в опущенных руках свой портрет и смотрела на спящего Кромова, в ногах которого пристроился вислоухий пес. Пес давно следил за ней одним глазом. Он видел, как она вошла, как взяла со стола портрет. Судя по ее уверенным, спокойным движениям, она имела на все это право, и пес на всякий случай слабо повиливал хвостом.
Алексей Алексеевич застонал, повернулся на спину и открыл глаза. Некоторое время он смотрел на Наталью Владимировну, потом закрыл глаза и отвернулся к стене. Пес спрыгнул с кровати.
Наталья Владимировна не знала, что подумать.
- Алексей Алексеевич, - страдальчески вздохнула она.
Кромов стремительно вскочил с кровати, словно его подбросило пружиной. Пес схоронился под стол и оттуда залаял.
Теперь Кромов смотрел на свою гостью, не понимая, снится это ему или нет.
Наталья Владимировна только сейчас подумала, что, возможно, поступила поспешно, появившись здесь. Она растерялась, но старалась совладать с собой, и голос ее потому прозвучал излишне сухо.
- Алексей Алексеевич, - сказала она, - я съехала с квартиры и распродала все свои вещи. Оставила только самое необходимое.
Она пошла к выходу. Кромов, как лунатик, двинулся за ней.
Она распахнула дверь.
У калитки, занимая всю ширину улочки, возвышаясь чуть ли не вровень с его домиком, вытянувшись до участка папаши Ланглуа, стоял огромный фургон.
Рабочие вытаскивали из него белый рояль.
Приступ безудержного смеха бросил Кромова на перила крыльца. Слезы выступили на глазах, он зарыдал.
Пес бешено лаял, прыгая вокруг них.
Кромов едва сладил с этим приступом, когда она спросила:
- Вы не прогоните меня?
Хохоча, как сумасшедший, он опустился перед ней на колени.
XIX. Май 1921 года. У ворот Русского кладбища
Строгий православный крест, облицованный белым мрамором. Внизу, на табличке, выбита надпись: "Софья Сергеевна Кромова" - и даты рождения и смерти.
Алексей Алексеевич, положив цветы на перекладину креста, постоял задумавшись. Потом медленно побрел по дорожкам кладбища, вглядываясь в надписи на надгробиях.
В сквозящих весенних ветках насаженного рядами кустарника на низком цоколе мелькнула фамилия: "Горчаков".
Сердце будто оборвалось. Глотая прохладный майский воздух, Кромов раздвинул ветви и шагнул к могиле.
"Горчаков Федор Федорович, профессор архитектуры". Буквы написаны славянской вязью.
Выйдя из ворот, Кромов надел шляпу и долго прикуривал, ломая спички и загораживая огонек от налетавшего ветра.
Сбоку от ворот, на дощатом прилавке под низким навесом, цветы. Продавец - плотный мужчина с красным, обветренным лицом - неторопливо вяжет букетики. Рядом, прислоненные к стене, стоят венки.
Безлюдно.
Только вблизи прилавка, прямо на тротуаре, рядком расположились нищие. Шесть-семь жалких фигур, одетых в разноцветное тряпье.
Когда Кромов проходил мимо, продавец окликнул его:
- Мосье, позвольте прикурить…
Краснолицый раскурил обломок сигары, поворачивая в пальцах протянутую ему сигарету, и спросил:
- Мосье русский?
Алексей Алексеевич утвердительно кивнул.
- Только русские дают прикуривать вот так, - и для наглядности повторил движение Кромова. - Среди этих, - мотнул головой в сторону нищих, - тоже есть русские. Двое. Один, вон тот, скрюченный, если его разговорить, бывает презабавный. - И покрутил пальцем у виска.
Кромов остановился против указанного нищего. Тот, видно, дремал, опустив голову на грудь. Спина его угодливо сгорбилась, загорелая лысина с грязно-бурыми кудельками на висках блестела на солнце.
Алексей Алексеевич опустил несколько монет в стоящую перед калекой картонную коробочку. Сидевший рядом со спящим человек, кисти рук которого были обмотаны на удивление чистыми бинтами, стрельнув в Кромова круглыми обезьяньими глазками, толкнул соседа локтем:
- Проснись, полковник, - наверное, это было прозвище калеки, - поблагодари мосье за щедрость.
Спящий помотал головой, нехотя поднял лицо.
В этот миг Алексей Алексеевич готов был поклясться, что с ним уже так было, что он много раз видел все это - серый прилавок с яркими пятнами цветов, залепленную солнечными бликами стену, ветви деревьев над ней и это лицо с напряженно-внимательными, пугающе бессмысленными глазами, с незнакомым розовым шрамом, стекающим через переносицу в седоватую отросшую щетину бороды. Но где он мог это видеть? Как? Нет, нет, никогда…
- Вадим, - позвал Алексей Алексеевич и не услышал своего голоса.
Обезьяньи глазки соседа-нищего впились в Кромова со звериным любопытством.
- Мосье зовет тебя, - он снова толкнул Горчакова локтем. - Ты знаешь этого господина, эй, полковник?
Горчаков отвел взгляд и нахмурился. Казалось, он что-то мучительно припоминает.
Алексей Алексеевич склонился, обхватив плечи друга, пытаясь поймать его взгляд.
- Вадим… Ты узнаешь меня? Это я, Алексей… Алексей Кромов… Ты видишь меня, Вадим?.. Это я… Алеша…
Кривая усмешка тронула губы Горчакова. Он глянул Алексею прямо в глаза:
- Зачем вы так говорите?.. Вы Нестеров? Я не знаю никакого Нестерова… Я хочу пообедать в Ростове. - И хрипло рассмеялся.
- Что он говорит, мосье? Что он говорит? - спросил человек с обезьяньими глазками.
- Пойдем отсюда, Вадим. Пойдем со мной…
Алексей Алексеевич подхватил Горчакова под мышки и пытался приподнять.
- Напрасно, напрасно стараетесь, - пробормотал Вадим и вдруг страшно, надрывно закричал: - Мне больно! Больно!
- Куда вы его тащите, мосье? - испуганно взвизгнул сосед-нищий.
Еще двое поспешно поднялись и подошли поближе.
- Эй ты! Оставь его! Что он тебе сделал? - заорал краснолицый, выходя из-за прилавка.
- Пошел ты к черту! - крикнул Кромов краснолицему. - Это мой друг…
Горчаков, до этого расслабленный, тяжело повисший на руках, вдруг напрягся всем телом и, извернувшись, вцепился зубами в руку Кромова.
Алексей Алексеевич успел увидеть, как краснолицый, схватив обломок доски, выскочил из-за прилавка.
И тут жестокий удар обрушился сзади. Кромов устоял на ногах, но после второго удара в голову он упал и потерял сознание.
Алексей Алексеевич пришел в себя в полицейском участке. Старший из полицейских, без мундира, в рубахе, перекрещенной помочами, заканчивал перебинтовывать Кромову голову.
- Еще немного терпения, мосье. - Он, ловко разорвав бинт, затягивал аккуратный узелок. - И что вам за фантазия пришла связываться с этим дерьмом? Это уже не люди.
Полицейские переглянулись.
Старший выразительно пожал плечами.
XX. Июнь 1921 года. В монастыре
- …ибо не станет вопрошать кощунственно: зачем живу, господи? - Старец закашлялся и, прижимая платок к губам, скользнул сердитым взглядом по лицу Кромова.
Алексей Алексеевич живо припомнил, с каким испугом всего час назад настоятель смотрел на безумные гримасы Вадима, и усмехнулся горько.
Они шли по монастырскому парку втроем: старый настоятель русского православного мужского монастыря, затерянного на юге Франции, Кромов и Наталья Владимировна.
Шли по узкой аллее между высоких старых тополей, осыпающих их снежным пухом цветения.
- Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное, - продолжал старец, отдышавшись и уже не так сердито взглядывая на своих спутников. - Призреть убогого калеку есть не только святой долг наш, но и благо для монастыря.
Кромов теперь мучился сознанием, что не испытывает ни любви, ни сострадания к этому сумасшедшему калеке, а только жалость, брезгливую жалость. И это жестокое признание, которое он вдруг сделал самому себе, болезненно сжимало сердце стыдом и тоской.
"Это потому, - пытался утешиться Кромов, - что безумец этот не Вадим, которого я знал и любил… Я сделал все, что мог, для несчастного калеки. А Вадима Горчакова не существует, он умер… Нет, его убили. Они убили его, замучили, и я не помешал этому. Но я не мог! Почему? Может быть, я тоже умер? Кто я вообще такой, зачем живу? Кому я нужен? Наташе? Только Наташе? А если ее любовь - это тоже жалость?"
Он похолодел от этой мысли, испуганно взглянул на Наталью Владимировну. Она ответила вопросительным встревоженным взглядом, взяла его под руку.
"Нет, Наташа понимает меня… У меня никого не осталось, кроме нее… еще Платон… "Союз пажей ее императорского величества"… клёкла и клюкла…"
Откуда-то впереди, из-за поворота аллеи, доносились звук пилы, однообразно сменяющиеся скрежетание и взвизг. Настоятель подставил сухую ладонь, ловя тополиные пушинки.
- В смутные времена, когда люди теряют власть светскую и мирскую и мирское богатство свое, идут они к нам, и входы наши открыты для них. И постигают, каждый по вере своей, заповедь господнюю: не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут. Но собирайте сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут.
Звук пилы оборвался.
Старец закончил в наступившей тишине:
- Ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.
Двое монахов трудились у высохшего тополя. Двуручная пила уже въелась в толстенный, в полтора обхвата, ствол.
- Не дергай рукой, - наставлял немолодой монах своего напарника, - плавно выводи на себя пилу, плавно…
Напарник повел плечами, разминая натруженную спину в пропотевшем подряснике, стянул с головы черную шапочку и, отирая ею лицо, обернулся.
Рука со скомканной шапочкой остановилась. Какие-то секунды монах, замерев, глядел навстречу подходившим широко раскрытыми глазами. Потом отвернулся и взялся за работу.
И вновь заговорила пила.
В Париж возвращались поездом. Глядя в окно, за которым пробегали ночные огни, Наталья Владимировна сказала:
- Алеша, ты знаешь… Вот странно… Мне показалось, что тот монах, который так внимательно смотрел на нас… тот, с пилой… что вы с ним очень похожи. Правда, странно? Почему ты молчишь, Алеша? О чем ты сейчас думаешь?
- О том монахе. Это Платон. Мой родной брат.