Я разглядел остров Фарос и его белый маяк, строения эмпория, простиравшегося вдоль набережной Большого порта. Я видел купола Музея и Александрийской библиотеки, колонны царского дворца, и дальше, среди многочисленных построек, высокие стены Большого цирка, к которому сходились главные улицы, разделявшие город на кварталы.
Галера легко скользила по воде. Весла, казалось, без всякого усилия погружались в зеркально-гладкую воду. Нос судна прокладывал в ней большую борозду, которая расширялась по краям и исчезала, оставляя после себя лишь несколько складок, которые вечернее солнце окрашивало во все цвета радуги.
- Александр, Цезарь… - несколько раз повторил Тит.
Он повернулся ко мне и положил руки мне на плечи. Он был ниже меня и гораздо моложе: ему едва исполнилось двадцать семь, а мне было пятьдесят. Однако я склонил перед ним голову и слушал его так, будто он был старше меня, знал больше, был мудрее и выше меня. Он был представителем Рима и нес меч его могущества. Он командовал легионерами. Рим сделал его великим.
- Город Александра стал городом Цезаря, - продолжал Тит. - Посмотри на евреев Александрии, Серений. Напомни волю Рима. Скажи, что мы опустошим Галилею и Иудею и что у них есть только один выход: подчиниться Риму. Пусть посылают гонцов в Иерусалим, пусть велят безумцам, восставшим против легионов, услышать голос разума!
Он постучал пальцем по моему плечу:
- Если они этого не сделают, евреи Иудеи и Галилеи будут напрасно страдать до тех пор, пока не будут побеждены и убиты. Люди будут помнить лишь о победах Веспасиана, Тита и о славе Рима!
3
Я передал слова Тита Иоханану бен-Закаю, одному из самых влиятельных и почтенных евреев Александрии. Это был высокий, худой человек с черными вьющимися волосами и матовой кожей, лицо его заросло седеющей бородой.
Он поймал мой взгляд, улыбнулся и сказал усталым голосом:
- Мы, евреи, сейчас старимся быстро, а очень многие даже не успевают состариться!
Мы стояли в вестибюле его жилища, небольшого дворца, расположенного недалеко от синагоги и окруженного пальмами, лаврами и цветами. Я был поражен красотой этого места, тишиной огромного сада, в котором пение птиц смешивалось с журчанием многочисленных фонтанов.
Бен-Закай вышел мне навстречу, и я был очарован его изысканным поведением, неторопливыми жестами и печалью, сквозившей в его глазах. Он поклонился и пригласил войти в его жилище, фасады которого закрывали большие мраморные плиты. Их сверкающую белизну подчеркивали розовые и черные колонны.
В вестибюле, как и в остальных комнатах, через которые я проходил, было совсем немного мебели. Время от времени я замечал фигуры слуг, будто украдкой скользивших мимо.
Бен-Закай сказал, что счастлив видеть меня. Он знал, что я был учеником и другом Сенеки, и, не разделяя философских взглядов моего учителя, тем не менее, восхищался человеком, который имел мужество до конца не изменить своим убеждениям, хотя они и лишали его всякой надежды.
- Он умер храбро и с достоинством, - добавил он и, помедлив, продолжил тем же спокойным голосом: - Скажи легату Титу, что евреи тоже умеют храбро умирать.
Тогда мне показалось, что мой приезд к нему не принесет никакой пользы. Война кончится, только когда легионы убьют всех евреев, способных сражаться, и разрушат все города Иудеи и Галилеи. Таково, впрочем, было мнение Тиберия Александра, который поднялся на борт почти сразу после того как наша трирема пришвартовалась к пирсу эмпория в Большом порту.
Это был человек с костлявым лицом, прямой как лезвие меча. Когда Тит спросил его, с кем из евреев я мог бы встретиться, чтобы тот передал своим единоверцам в Иерусалиме волю Рима, он скорчил гримасу, свидетельствующую о его презрении и горечи.
- Бен-Закай - вот человек, которого должен повидать Серений. Его корабли продолжают служить торговцам, пришедшим из Персии и со всего Востока. Они заходят в гавани Тира, Птолемаиды, Кесарии, Иоппии. Его караваны ходят по всей Иудее, Самарии, Галилее, от Мертвого моря до Генисаретского озера, добираются до Дамаска и даже до Персии. Бен-Закай лучше осведомлен о положении дел на Востоке, чем префект Египта, который говорит с вами. И, возможно, знает больше прокуратора о войне в Иудее и Галилее.
В его словах слышалась неприкрытая злоба.
Тиберий Александр отрекся и от веры отцов, и от своих предков, щедро жертвовавших на строительство Иерусалимского Храма.
- Бен-Закай осуждает восстание, - продолжал Тиберий Александр. - Но он еврей и гордится этим. В глубине души он понимает, а может, даже и восхищается восстанием этих сикариев и зелотов, которых осуждают его разум и чувство выгоды. Я ни разу не слышал, чтобы он сказал хотя бы слово против Иоханана бен-Леви, Элеазара, Симона Бар-Гиоры и всех тех, кто атаковал наши когорты и убивал легионеров, но которым, однако, было обещано сохранить жизнь. Они запретили приносить в Иерусалимском Храме жертвы в честь императора. Бен-Закай против войны с Римом. Он все знает, он видит нашу мощь и понимает, что во всем виноваты бедняки, которые завидуют богатым и не желают подчиняться существующему порядку потому, что не нашли себе в нем места. Вот почему они не оставляют в покое римлян и всех зажиточных евреев, которые владеют лавками и складами, а также священников и влиятельных людей. Война, которую ведут против нас сикарии и зелоты, - это мятеж. Но евреи - не фракийские варвары, они набожны. Они верят в Яхве, и эта вера только укрепляет их мятежный дух. Те, кого они грабят и убивают, - такие же евреи, как и они, поклоняющиеся тому же богу, ожидающие, как и они, прихода Мессии…
Он внезапно остановился, не закончив фразу, будто сожалея, что сказал слишком много. И обратился к Титу:
- Серений должен встретиться с Иохананом бен-Закаем. Если часть евреев послушает нас и подчинится, победа будет легкой. Но весь еврейский народ не пойдет за ними. Они верят, что их бог принесет им победу, даже если им придется сражаться с десятью нашими легионами. И они не боятся умереть, потому что верят в бессмертие души.
Была ли это вера в жизнь после смерти, которая роднила меня с евреями, я точно не знаю. Я знаю только, что с отвращением слушал центуриона Паруса, которому Тиберий Александр поручил проводить меня в город до жилища Иоханана бен-Закая.
Парус плевался каждый раз, когда произносил это имя.
- Он ускользнул от нас, - сказал он. - Мы убили тысячи людей, но Иоханана бен-Закая как будто кто-то защищает.
Тиберий Александр велел выставить оцепление вокруг дворца Иоханана бен-Закая, чтобы защитить его от грабителей.
- Почти каждый день я видел, как с его кораблей выносят золото, слоновую кость, черепашьи панцири, пряности, жемчуг, драгоценные камни, шелк, который привозят с другого края света, из Индии, - продолжал Парус. - Но все, кто пытался возмутиться, были обезглавлены по приказу префекта Тиберия Александра, и Иоханан бен-Закай продолжает смотреть на нас свысока. Евреи презирают нас. Они крадут детей, чтобы пить их кровь. Нужно прогнать их из Александрии и из других городов империи, сделать их рабами и отправить в копи, они ведь так любят золото!
Он остановился в нескольких шагах от входа в сад Иоханана бен-Закая.
- Он богаче, чем префект Александрии. А кто он такой? Потомок прокаженных, которых фараоны изгнали из Египта!
После этих слов у меня возникло чувство, будто меня облили грязью и сунули головой в клоаку. Я отошел от центуриона Паруса. Он был из тех людей, что всегда готовы стать палачами, из тех, кто распинал последователей Христа в Риме. Из тех, кто бичевал и распял самого Христа.
Они будут терзать еврейский народ до тех пор, пока земля Иудеи и Галилеи не захлебнется в крови.
Размышляя так, я вошел в сад Иоханана бен-Закая.
Бен-Закай предложил мне сесть в тени деревьев. Посреди сада находился большой квадратный бассейн, каждый угол которого украшала мраморная пасть льва, из которой била струя воды. Повеяло свежестью.
Слуги поставили передо мной чаши с фруктами и напитками. Бен-Закай знаком предложил мне угощаться.
- Римляне едят и пьют в любое время, - заметил он и, скрестив руки, добавил: - Я не римлянин.
Его поведение, немного высокомерное, даже пренебрежительное, смутило меня.
- Римляне умеют воевать, - ответил я. - Повторите это тем, кто думает, что может победить римлян: ни одному народу не удалось справиться с Римом. Евреи познают участь галлов, германцев, бретонцев и парфян.
Бен-Закай опустил голову и сказал:
- Я знаю. Царь Агриппа говорил так, и я могу это повторить.
Он оставил меня на несколько минут, вернулся с пергаментом в руках и стал зачитывать речь, которую Агриппа произносил священникам и жителям города.
- Эту речь для Агриппы составил я. Он не изменил в ней ни слова. И сегодня я могу прочесть то, что написал тогда.
Он читал глухим, прерывающимся от волнения голосом, и я прекрасно запомнил его слова:
- "Братья мои, где ваши армии, ваши силы? Где флот, способный открыть вам доступ в моря, которые подчиняются римлянам? Где сокровища, которых хватило бы, чтобы претворить в жизнь столь смелую идею? Вы ответите мне, что рабство - грубая вещь, но посмотрите на греков, которые, веря, что своим благородством превосходят все остальные народы и которые так далеко раскинули свое владычество, безропотно подчиняются магистратам, назначенным Римом".
Бен-Закай прервался и спросил меня:
- Нерон все еще в Греции, не так ли? Мне сказали, что он предоставил грекам свободу.
Он вздохнул.
- Но греки дали римлянам своих богов, свой язык, свои мысли, свои статуи и свои трагедии. Мы…
Он пожал плечами и, взяв рукопись, продолжил чтение. Он напомнил об участи галлов и карфагенян, об их поражении и страданиях.
- "Если вы не в силах противиться желанию воевать, помутившему ваш разум, разорвите же своими руками ваших жен и детей и обратите в прах эту прекрасную землю. Не надейтесь на Бога! Как вы можете верить в то, что он проявит к вам благосклонность, если он один мог поднять римскую империю на такую вершину счастья и могущества…"
Голос Иоханана бен-Закая стал спокойнее.
- Я написал текст, а царь Агриппа произнес его перед народом. Он добавил: "Если вы последуете моему совету, мы будем жить в мире, но если вы продолжите подчиняться ярости, которая руководит вами, я не решусь пойти с вами на опасности, которых нам так легко избежать".
Бен-Закай откинул голову и поднял обе руки, будто собирался вознести молитву или даже принести себя в жертву. Я был растроган, видя, какая боль и какое неподдельное отчаяние отразились на его лице.
Он долго молился, закрыв глаза, едва шевеля губами. Потом опустил руки и посмотрел на меня с удивлением, будто забыв о моем присутствии.
Я наклонился к нему и спросил, как была встречена его речь.
- Большинство священников и вся толпа освистали Агриппу и его сестру Беренику, а самые свирепые сикарии и зелоты стали бросать в них камни. Им пришлось бежать.
Он поднес скрещенные пальцы к губам.
- Агриппа и Береника собрали войска и ушли в Птолемаиду, куда полководец Флавий Веспасиан только что подошел с двумя легионами. Рим, как всегда, находит союзников среди народов, с которыми сражается.
- Ты один из них, Иоханан бен-Закай, - начал я.
Он снова закрыл глаза и сказал:
- Ради того, чтобы мой народ выжил, чтобы мир снова вернулся к нам, чтобы у нас было будущее, - да, я один из них.
Пронзительный крик заглушил пение птиц и журчание фонтанов. Молодая женщина бежала через сад. Ее лица не было видно под синим покрывалом. Она остановилась у бассейна, довольно далеко от Иоханана бен-Закая, который повернулся к ней.
- Мир! - воскликнула она. - Ты говоришь о мире, когда уже пятьдесят тысяч евреев убито здесь, в городе, которым ты так гордишься! Где, по-твоему, тебя почитают и слушают, и славу и процветание которому, говоришь ты, приносят евреи! А сколько народу погибло в Иерусалиме, Кесарии, Тибериаде и Антиохии? Я слышала речи Агриппы, твои речи: неужели чтобы наслаждаться миром, нужно умереть?
Женщина подходила все ближе.
- Так иди же тогда до конца, - добавила она, привстав на носки, - стань как Тиберий Александр, отступником, служителем и рабом Рима!
Она исчезла так же внезапно, как и появилась, длинная туника и покрывало развевались вокруг ее хрупкой фигуры.
Бен-Закай поежился, будто от сквозняка.
- Моя дочь Леда, - сказал он. - Это другой голос, который говорит во мне.
Он вздохнул:
- Ей шестнадцать лет. Она из тех молодых людей, которые хотят войны. Они начинают ее и умирают на ней.
Я поднялся.
- Умереть в сражении - ничто, - ответил я. - Гораздо хуже стать пленным, рабом победителей.
Бен-Закай проводил меня, и мы прошлись по аллее, вдоль которой росли пальмы и лавры, разделявшие сад вокруг дома.
Центурион Парус сжимал рукоятки двух мечей - длинного и короткого, ходил взад-вперед, загребая ногами желтый песок.
- Спаси свою дочь от солдат, - сказал я, прощаясь с Иохананом бен-Закаем.
Он схватил меня за руку, заставил остановиться и посмотреть на него. Его воспаленные глаза, казалось, ввалились еще глубже.
- Если однажды, волею Бога, ваши пути пересекутся, защити ее, - попросил он.
Я пожал плечами.
Он отпустил мою руку и прошептал:
- Ты пришел в мой дом, говорил со мной. Видел Леду и слышал ее. Наш Бог, римлянин, ничего не делает случайно. Помни о ней, Серений!
4
Я не забыл Леду, дочь Иоханана бен-Закая.
Мне даже показалось, что я узнал ее в группе еврейских женщин, собравшихся неподалеку от синагоги.
Увидев, что я направляюсь к ним, они остановились. Впереди меня шел центурион Парус. Они, казалось, хотели запретить мне подходить к ним, а Парус вынул из ножен длинный меч. Они побежали прочь, размахивая кулаками и громко выкрикивая слова, которых я не понимал. Когда они были уже далеко, самые молодые из них - к ним относилась и Леда - стали бросать в нас камни.
Я удержал Паруса, который собирался бежать за ними, желая схватить и продать как рабынь, но прежде, сказал он, вытирая губы тыльной стороной ладони, вдоволь наиграться с ними.
- Еврейки толстые! Они такие мягкие, как пухлые курочки.
Мы не хотели его слушать, и я пошел вокруг синагоги, удивляясь необъятности этого здания. Тиберий Александр сказал, что это самый большой храм в мире после Иерусалимского и он может вместить почти сто тысяч верующих.
По внешнему виду синагоги не было заметно, чтобы ей нанесли ущерб мятежи, разорившие весь квартал.
Тысячи евреев погибли здесь, их дома были разграблены и сожжены. Но никто не спешил восстанавливать их, и обожженные стены напоминали черные зияющие раны на светлых, залитых солнцем улицах.
На некоторых фасадах я заметил коричневые следы засохшей крови. Легионеры, должно быть, прибивали евреев к стене мечами и копьями, а толпа бросала в них камни и била палками.
Когда вечером в палатке Тита, установленной посреди лагеря, я описывал легату то, что видел, - евреев, молившихся у развалин своих домов, у стен, залитых кровью, - Тиберий Александр остановил меня.
Мы возлежали на походных кроватях, рядом на низких столиках стояли серебряные подносы с фруктами, жареной рыбой и мясом.
Вдоль стен возвышались статуи богов, бюст императора Нерона, а вокруг алтаря красовались эмблемы и орлы Пятнадцатого легиона. Пол, посыпанный песком, был покрыт коврами.
Казалось, будто мы во дворце, а не в палатке легата, окруженной сотнями палаток, в которых спали тысячи солдат. Вокруг был настоящий, пусть и небольшой город с аллеями и форумом.
Шум лагеря - приказы, крики караульных, протяжное гудение труб и даже наши голоса или звуки кифар, когда Тит приказывал рабам играть и танцевать, - едва доносился сюда.
Тиберий говорил громко. Он догадался, что я один из тех римлян, которым нравятся евреи, и обвинял меня в этом.
- Это настоящие крысы! Быть может, они и правда ведут свой род от прокаженных.
Тит расхохотался:
- Браво, Тиберий!
Сбившись на мгновение, префект продолжал еще более резко:
- Я выставил легионеров вокруг синагоги, чтобы защитить ее от грабителей, ведь в ней находятся десятки сундуков с золотыми и серебряными монетами! Сами евреи не смогут защитить ее, как не смогли защитить себя и своих близких. Они ведь бежали! А теперь молятся перед развалинами, глядя на кровь погибших!
Я подумал о Леде.
- Они хотят сражаться, и будут жестоко биться с нами, - сказал я. - Они уже одержали победу над прокуратором Флором и наместником Галлом. Думаю, евреи прекратят сопротивление лишь тогда, когда они все погибнут. А поскольку мы не можем убить всех, их религия и народ возродятся снова.
Тит поднялся и предложил нам выйти из палатки, в которую проскользнули два эфеба с губами, выкрашенными в черный цвет, и глазами, подведенными синей краской.
- Мы, римляне, - продолжал он, - родились с оружием в руках. Другим народам суждено повиноваться нам. Если евреи подчинятся, то почему бы нам не принять их? В империи всегда найдется место народам, которые почитают наши законы, нашего императора и наших богов.
- Они останутся верны своему богу, Тит, - ответил я. - Я слышал, как пели евреи - последователи Христа, когда огонь охватывал их распятые тела. Меч бессилен против тех, кто верит в бессмертие души. Мой учитель Сенека сказал: "Кто умеет умирать, больше не будет рабом". Евреи умеют умирать.
- Ты так думаешь, Серений? - сказал Тит. - Скоро мы это узнаем.
Флавий Веспасиан ожидал нас в Птолемаиде, готовый начать войну.
Мы тронулись в путь, чтобы присоединиться к нему на следующее утро. Тит велел легиону выстроиться на форуме лагеря, все палатки которого были сложены, а рвы засыпаны землей. Следуя правилам, он собирался поджечь лагерь, чтобы его больше никто не мог использовать в своих целях.
Я держался рядом с Титом, повернувшись лицом к выстроенным в ряд когортам. Трибун Плацид, стоявший справа от Тита, трижды спросил солдат, готовы ли они к войне. Солдаты отвечали, подняв правую руку, и выкрик их прозвучал так громко, что я содрогнулся.
Что могли сделать молодые евреи, такие как Леда, против римской армии, которая пугала меня, но которой я все же гордился?