Впрочем, петиция на епископа не подействовала. Как и письма, полученные его преосвященством от господина Д'Арманьяка и архиепископа Бордоского, доброго друга луденского губернатора. Наоборот, господин де ла Рошпозе распалился еще больше. Мало того, что гнусный попик обзавелся столь влиятельными друзьями, но как смеют эти неучи требовать от великого ученого (по сравнению с которым архиепископ Бордоский - полнейший осел и тупица), чтобы он, представитель рода де ла Рошпозе, руководствовался какими-то там правилами. Он как-нибудь без их помощи разберется, что нужно делать с нерадивыми клириками! И епископ повелел, чтобы с арестантом обращались еще суровей.
В эти черные дни заключенного навещали только иезуиты. Он был их учеником, и они не бросили его в беде. Помимо утешений добрые отцы приносили с собой теплые вещи и весточки из внешнего мира. Из писем Грандье узнал, что Д'Арманьяку удалось привлечь на свою сторону генерального прокурора, и тот велел Тренкану завести дело на Тибо, после чего сей последний явился к губернатору, готовый на компромисс. Однако "церковные мужи" отсоветовали Д'Арманьяку вступать с противником в соглашение, ибо таковое повредило бы репутации кюре.
От таких сведений Грандье вновь окреп духом и написал еще одно послание епископу - ответа не последовало. Грандье написал и третье, после чего Тибо сам явился в тюрьму, предложив уладить дело миром. Тщетно. В начале декабря свидетели, обвинявшие Грандье, выступили в суде города Пуатье. Даже судьи, предубежденные против обвиняемого, отнеслись к этим показаниям с недоверием. Викарий церкви Святого Петра Жерве Месшен и тот, другой, который подглядывал из-за колонны, выглядели в суде столь же бледно, как Бугро и Шербонно. Вынести обвинительный приговор на основании подобных показаний было невозможно. Но господин де ла Рошпозе не обращал внимания на такие пустяки, как обоснованность обвинений или судебная процедура. 3 января 1630 года его преосвященство объявил приговор. Священник Грандье был приговорен сидеть на хлебе и воде каждую пятницу в течение трех месяцев, в течение пяти лет ему запрещалось проводить церковные службы как в городе Лудене, так и во всей епархии. Такой вердикт означал полный финансовый крах и ставил крест на всей будущей карьере. Но зато Грандье оказался на свободе. Теперь он снова мог греться у очага, вкусно питаться (кроме пятниц), разговаривать с родственниками и друзьями, а также посещать (с бесконечными предосторожностями!) женщину, которую он считал своей женой. Кроме того, у него появилась возможность, минуя епископа, обратиться в вышестоящую инстанцию - к архиепископу Бордоскому. В Пуатье кюре отправил почтительнейшее, но весьма твердое письмо, в котором предупредил о своем намерении. Разгневанный сверх всякой меры, господин де ла Рошпозе ничего не мог поделать. Канонический закон - и кто только придумал такую гадость? - предоставлял даже самым жалким из клириков определенные права.
Для Тренкана и прочих участников заговора новость об апелляции не предвещала ничего хорошего. Архиепископ дружил с Д'Арманьяком и терпеть не мог пуатевенского епископа. Не было почти никаких сомнений, что просьба будет удовлетворена. А это означало бы, что кюре снова утвердится в городе. Дабы воспрепятствовать этому, враги Грандье тоже подали апелляцию, но не в высшую церковную инстанцию, а в парижский парламент. Епископ и его "блюститель" представляли не светский, а духовный суд; в их власти было налагать покаяние, в самых крайних случаях отлучать от церкви. Церковный суд не мог приговорить ни к повешению, ни к отсечению конечностей, ни к клеймению, ни к каторжным работам на галерах. Все эти кары входили в юрисдикцию обычного суда. Однако если Грандье признан виновным по церковному суду, то, стало быть, он виновен и перед земной властью. Так или иначе, апелляция была подана, процесс назначили на следующий август.
Тут уже забеспокоился Грандье. Слишком свежа была в памяти история Рене Софье, сельского священника, которого шесть лет назад отправили на костер за "духовное кровосмесительство и кощунственное непотребство". Д'Арманьяк, в чьей загородной усадьбе Грандье провел всю весну и лето, как мог, утешал друга. Софье - совсем другое дело: во-первых, его поймали на месте преступления, а во-вторых, у него не было покровителей. В данном же случае обвинение голословно, а генеральный прокурор заранее пообещал если не прямую поддержку, то, во всяком случае, благоволение. Все обойдется.
Так и вышло. Судьи первым делом приняли решение, которого больше всего опасались враги: назначили новый процесс, вести который должен был лейтенант полиции города Пуатье. Это означало, что судьи будут беспристрастны и свидетелям придется выдержать нешуточный допрос. Перспектива выглядела настолько тревожной, что один из свидетелей, Шербонно, предпочел тихо исчезнуть, а второй, Бугро, не только отрекся от своих обвинений, но еще и признался, что ему за них заплатили. Из викариев старший, Мартен Бульо, уже давно забрал назад свои показания, а теперь, всего за несколько дней до нового разбирательства, викарий помоложе, Жерве Месшен, пришел к брату Грандье и, охваченный страхом и раскаянием, продиктовал заявление, из которого следовало, что все слухи о бесчестии кюре, его распутстве с девицами и дамами в пределах храма, его полуночных оргиях и прочем - совершенно безосновательны, а показания, данные Месшеном ранее, были сделаны под давлением судебных инстанций. Совсем уж скверно получилось, когда один из каноников церкви Святого Креста признался, что прокурор Тренкан втайне приходил к нему и пытался сначала подкупом, а потом и угрозами понудить его к даче показаний против коллеги.
В общем, когда началось судебное разбирательство, выяснилось, что против обвиняемого никаких доказательств нет, зато против обвинителей свидетельств накопилось более чем достаточно. Луденский прокурор был полностью дискредитирован и оказался перед тягостной дилеммой. Если бы он рассказал правду о позоре своей дочери, Грандье, несомненно, был бы осужден, а неблаговидное поведение мэтра Тренкана в глазах окружающих до некоторой степени объяснилось бы. Но это означало бы предать Филиппу бесчестью, а самому стать объектом презрительной жалости. И прокурор промолчал. Филиппа была спасена от срама, но и Грандье, ненавистный Грандье, полностью восстановил свою репутацию - сам же Тренкан оказался запятнан и как дворянин, и как юрист, и как общественное лицо.
Итак, Грандье мог больше не опасаться костра за "духовный инцест", но в силе еще оставалось церковное осуждение, ибо мсье де ла Рошпозе ни в какую не желал снимать назначенную кару. Стало быть, следовало ждать решения вышестоящей инстанции. Архиепископство Бордоское в ту эпоху было семейной вотчиной рода Эскубло де Сурдис. Мать нынешнего прелата Изабо Бабу де ла Бурдазьер приходилась родной теткой самой Габриэль д'Эстре, любимой фаворитке Генриха IV. Поэтому карьера Франсуа де Сурдиса сложилась на редкость удачно. Уже в 23 года он получил кардинальскую шапку, а еще через год, в 1599 году - должность архиепископа Бордоского. В 1600 году молодой кардинал совершил поездку в Рим, где удостоился не слишком лестного прозвища И Cardinale Sordido, arcivescovo di Bordello. Вернувшись, прелат всецело отдался двум главным своим увлечениям - строительству церквей и яростным ссорам (обычно из-за пустяков) с провинциальным парламентом, причем один раз даже отлучил сей орган от церкви с колокольным звоном и анафемой. Умер он в 1628 году, после почти тридцати лет пастырского служения, и уступил место младшему брату, Анри де Сурдису.
Тальман писал о новом архиепископе следующее: "Его мать мадам де Сурдис сказала ему на смертном одре, что истинный его отец - канцлер де Шиверни, а потому она просит Анри удовлетвориться диоцезом Мальезе и еще несколькими синекурами, в придачу к которым он получит большой алмаз, но взамен должен отказаться от претензий на часть наследства покойного господина де Сурдиса. Анри ответил: "Матушка, я всегда отказывался верить слухам, что вы - не истинный образец добродетели, теперь же вынужден убедиться в обратном". После чего подал в суд на своих братьев и сестер и выиграл процесс, заполучив пятьдесят тысяч золотых".
Получив Мальезейскую епархию (еще одно семейное владение, прежде принадлежавшее одному из дядьев), Анри де Сурдис вел жизнь веселую и беспечную, вполне типичную для молодого придворного той поры. Избавленный от обязанностей, налагаемых браком, он вовсе не считал необходимым отказывать себе в удовольствиях плоти. Причем проявлял в своих галантных приключениях такую расточительность, что подруга семьи мадемуазель дю Тилле с истинно галльской практичностью дала совет Иоанне де Сурдис, молодой супруге одного из епископских братьев, faire l'amour avec M.l'evesque de Maillzais, vostre beau-frure. "Господи Иисусе, сударыня! Что вы такое говорите", - вскричала мадам де Сурдис. "Как что? - удивилась собеседница. - Зачем же допускать, чтобы деньги уходили из семьи? То же самое сделала ваша свекровь, когда ее деверь был епископом Мальезейским".
В перерывах между любовными эскападами молодой епископ отправлялся на войну. Сначала занимал должность генерал-квартирмейстера и интенданта артиллерии, а потом стал генерал-адмиралом и командовал флотом. Собственно говоря, именно ему принадлежит заслуга создания французских военно-морских сил.
Переместившись в Бордо, Анри де Сурдис отдал дань традиции, оставшейся после старшего брата, - немедленно поссорился с губернатором Д'Эперноном по столь существенным поводам, как вопрос об артиллерийском салютовании архиепископу и приоритетном праве на покупку рыбы из свежего улова. Конфликт нарастал, и дошло до того, что люди губернатора однажды завернули оглобли архиепископскому выезду. Чтобы отомстить за это оскорбление, его высокопреосвященство немедленно отлучил гвардейцев Д'Эпернона от церкви и запретил священникам служить мессу в часовне губернатора. Не удовлетворившись этим, де Сурдис приказал во всех церквях города Бордо произносить молитвы за возвращение герцога Д'Эпернона в лоно истинной церкви. Разъяренный губернатор в ответ издал приказ, согласно которому в пределах архиепископского дворца запрещались любые собрания с участием более чем трех персон. Узнав об этом возмутительном акте, прелат выбежал на улицу и стал взывать к народу, требуя защиты от произвола. На шум и крик из своей резиденции вышел губернатор и, распалившись, ударил князя церкви тростью. Де Сурдис тут же, на месте, предал обидчика анафеме.
При разбирательстве кардинал Ришелье принял сторону де Сурдиса. Герцог был сослан в свои поместья, и поле битвы осталось за архиепископом. Правда, в дальнейшем его тоже постигла опала. Тальман пишет: "Находясь в ссылке, он слегка увлекся теологией".
Человек такого склада, конечно же, должен был отнестись с пониманием к проблемам Урбена Грандье. Сам неравнодушный к плотским утехам, он не стал осуждать приходского священника за маленькие радости. С сочувствием отнесся он и к воинственности кюре, ибо ценил бойцовский дух как в себе, так и в подчиненных. Кроме того, у Грандье был отлично подвешен язык, он не разглагольствовал на божественные темы, а был поистине бесценным кладезем интересных и забавных историй - одним словом, приятнейшим из собеседников. Д'Арманьяк писал своему наперснику после поездки к архиепископу весной 1631 года: "Он очень к Вам расположен". Практический результат не заставил себя ждать. Архиепископ потребовал, чтобы дело Грандье было пересмотрено, причем не в Пуатье, а в Бордо.
Тем временем в стране происходила великая национальная революция, затеянная кардиналом Ришелье. Реформы постепенно набирали силу, и вскоре выяснилось, что ни один человек в стране не может оставаться в стороне от них. То же относилось и к участникам нашей провинциальной драмы. Дабы сломить силу протестантов и феодальных магнатов, Ришелье убедил короля и королевский совет предать разрушению все крепости и замки. Огромное количество твердынь уже было снесено с лица земли, рвы засыпаны, земляные валы превращены в аллеи. И вот настал черед луденского замка. Основанная еще римлянами, многократно перестраиваемая и достраиваемая на протяжении средних веков, эта крепость считалась сильнейшей во всей провинции Пуату. Крепкие стены с восемнадцатью башнями окружали холм, на котором стоял город, а внутри был еще один ров, вторая стена, а в ее кольце - мощный средневековый замок, совсем недавно, в 1626 году, укрепленный и перестроенный нынешним губернатором Жаном Д'Арманьяком. Работы по перестройке обошлись в немалую сумму; король лично обещал своему любимцу, занимавшему должность первого дворянина опочивальни, что, если внешние стены и будут разрушены, то губернаторскому замку, во всяком случае, ничего не грозит.
Однако у кардинала Ришелье было собственное мнение по этому вопросу, вовсе не совпадавшее с мнением его величества. Для первого министра Д'Арманьяк был всего лишь малозначительным королевским любимчиком, а Луден - потенциально опасным гугенотским логовом. Правда, эти гугеноты сохраняли спокойствие во время недавних восстаний своих единоверцев на юге под предводительством герцога де Рогана и в Ла-Рошели, где их поддержали англичане. Однако как знать, не взбунтуются ли они завтра? В любом случае еретики есть еретики. Нет-нет, крепость должна быть разрушена до основания, а заодно город должен лишиться всех своих древних привилегий, ибо, поддавшись протестантской заразе, он оказался их недостоин. Кардинал намеревался передать эти привилегии своему собственному городу, расположенному неподалеку и быстро строившемуся возле родового гнезда Ришелье. Тем же именем был назван и сам город.
Общественное мнение Лудена было настроено против разрушения твердыни. В те времена гражданский мир был еще внове. Оставшись без защиты крепостных стен, горожане - как протестанты, так и католики - боялись, что (по словам Д'Арманьяка) "будут брошены на произвол солдатни и грабителей". Вовсю распространялись слухи о тайных намерениях первого министра. Если все это осуществится, бедный Луден низвергнется до положения деревни, к тому же наполовину брошенной и разрушенной. Дружа с губернатором, Грандье, разумеется, был на стороне большинства. Зато его личные враги, почти без исключения, принадлежали к кардинальской партии. На будущее Лудена им было наплевать, но зато они рассчитывали на милости Ришелье. Поэтому все эти люди ратовали за снос стен и чем могли вредили Д'Арманьяку. В тот самый момент, когда казалось, что Грандье одержал окончательную и бесповоротную победу над недоброжелателями, над ним нависла угроза, по сравнению с которой все прочие его неприятности могли показаться смехотворными.
Общественное положение кюре в этот период было довольно странным. Епископ запретил ему проводить службы, однако не лишил прихода, так что в церкви Святого Петра пока священнодействовал его брат, первый викарий. Друзья не бросили Грандье в беде, но враги обращались с ним как с отверженным, изгоем, которому путь в респектабельное общество закрыт. В то же время этот "изгой" по сути дела являлся королевским губернатором. Дело в том, что Д'Арманьяк большую часть времени проводил при дворе, дабы не терять расположения его величества. Во время отсутствия губернатора городом управляли госпожа Д'Арманьяк и вице-губернатор, причем обоим было строго-настрого наказано по всем мало-мальски важным делам советоваться с кюре. Опозоренный и отстраненный от должности священник фактически являлся губернаторским наместником и главным советником правящего в городе семейства.
Летом 1631 года мэтр Тренкан оставил прокурорскую должность. Его коллеги и горожане были глубоко возмущены разоблачениями, сделанными на втором процессе Грандье. Человек, который ради личной мести оказался способен на то, чтобы запугивать свидетелей, фальсифицировать письменные показания и лгать под присягой, не заслуживал этой почтенной должности. Под давлением сверху и снизу Тренкан не устоял. Он имел право продать свою должность, однако предпочел передать ее некоему Луи Муссо - но с одним условием. Молодой юрист получал прокурорскую мантию лишь после женитьбы на Филиппе Тренкан. Для Генриха IV Париж оказался дороже обедни. Так же рассудил мэтр Муссо: хорошая должность значит больше, чем обесчещенная невеста и насмешки протестантов. После скромной свадьбы Филиппа начала отбывать назначенный срок - сорок лет заключения в темнице несчастливого брака.
В ноябре следующего года Грандье был вызван в аббатство Сен-Жуэн-де-Марн, одну из любимых резиденций блистательного архиепископа Бордоского. Там он узнал, что его апелляция возымела силу. Запрет на богослужение отменен, так что отныне он сможет в полной мере выполнять свои обязанности приходского священника. Господин де Сурдис поздравил симпатичного кюре и дал ему дружеский совет, самого разумного свойства. Реабилитация, сказал он, не утихомирит врагов Грандье, а скорее, наоборот, разъярит их еще больше. Поскольку число недоброжелателей славного кюре велико, и люди это могущественные, то не мудрее ли будет переехать из Лудена в другой приход, дабы начать там новую жизнь? Грандье обещал поразмыслить над этим предложением, но было ясно, что переезжать он не будет. Его приход - Луден, там он и останется, а враги пускай хоть лопнут от злости. Они хотят, чтобы он уехал? Так нет же, он останется, чтобы портить им жизнь. Он всегда любил потасовки; ему, как и Мартину Лютеру, нравилось испытывать гнев.
Были у кюре и иные, менее абстрактные причины для того, чтобы остаться. В Лудене жила его Мадлен, которой было бы крайне трудно покинуть родной город. Кроме того, верный друг Жан Д'Арманьяк сейчас нуждался в помощи священника, как прежде Грандье нуждался в помощи губернатора. Бросить Луден в разгар битвы за замок было бы равносильно предательству.
По дороге из Сен-Жуэна Грандье остановился в одной из деревень и попросил у местного священника разрешения срезать ветку красивого лаврового дерева, произраставшего в церковном саду. Старый кюре охотно разрешил. Лавровый лист придает аромат и печеной утке, и жареному окороку, сказал старый священник. А лавровые листья, добавил Грандье, - лучшее знамя победы. И, осененный лавром, он торжественно проехал верхом по луденским улицам. И вечером, после почти двух лет вынужденного молчания, звонкий голос кюре вновь раздался под сводами собора Святого Петра. А под аптекаревым крокодилом тем временем собрались враги, чтобы погоревать над поражением и разработать дальнейший план кампании.