- Вот где нам суждено было богами встретиться! - захохотал он. - Много лет назад ты обозвал меня, плебея, дерьмом, а теперь и я скажу тебе: "Ты, патриций, дерьмо и с дерьмом сгниешь". Центурион! Тело и голову бросить в нечистоты!
И, обернувшись, взглянул на Мульвия:
- Зачем пришел?
- Цинна передал Серторию отряд Немезиды и твоих бардиэев…
- Лжешь! - крикнул Марий, и его жирная шея налилась кровью.
- Клянусь Немезидой!
Марий оглядел собеседников бешеными глазами.
- Люций Корнелий! Прошу тебя ко мне…
Голос его прокатился по атриуму, заставив всех насторожиться. И когда Цинна в сопровождении Фимбрии, вышел из таблинума, Марий закричал:
- Что это значит, Люцнй Корнелий? Почему ты передал моих бардиэев Серторию?
Цинна, сильно подвыпивший, а потому более дерзкий и задорный, чем обыкновенно, сказал:
- Это значит… это значит, что так нужно…
- Люций! Разве бардиэи - не мои сателлиты?
- Я тебе дам других…
- Нет! Ты не посоветовался со мною, омрачил нашу старую дружбу. Ты…
- Я консул, дорогой Гай, и нахожу, что в республике больше не осталось тел, которые должно дырявить копьями… Скоро наступит Saturnia regna, и жизнь станет иной… Ты любишь детей, они называют тебя дедушкой, и не для них ли ты хочешь создать светлую жизнь? А если так, то пусть новую жизнь не омрачат больше убийства невинных.
Марий глубоко вздохнул, седые волосы его зашевелились. Да, он любил детей. Нередко на площадях он, старый, грузный, принимал участие в их играх, и тогда лицо его светилось смехом, а глаза юношески сверкали.
- Пусть боги воздадут нам за наше человеколюбие, - улыбнулся Марий.
Цинна захохотал.
- Человеколюбие? Ха-ха-ха! Слышишь, Фимбрия? Оно известно всей Италии… Впрочем, ты прав. Во имя человеколюбия совершили мы страшное кровопускание римским оптиматам, ибо опасались, как бы полнокровие не привело их к удару. Сенат сильно поредел благодаря нашим заботам, и мы, с помощью богов, пополним его…Обдумай, кого из достойнейших хочешь ты выставить кандидатом, прикажи скрибам составить списки.
Марий задумался.
- А всё же я прошу тебя, Люций, оставь мне моих бардиэев…
- Если ты настаиваешь, пусть будет так. Но помни: насилия нужно прекратить…
- Конечно, тем более, что я согласен с тобою…
А сам подумал: "Он слеп, еще не все оптиматы истреблены, и не я буду Гай Марий, если не уничтожу злодеев".
Цинна отвернулся, заговорил о чем-то с Карбоном, но Марий перебил их:
- Еще одно слово, Люций! А как же отряд Немезиды?
- Он останется в ведении Сертория.
- Почему? Вот начальник отряда Мульвий, которого ты ценишь…
Цинна быстро взглянул на Мульвия:
- Привет тебе! Рад, что ты пришел. Подчиняйся Серторию и полюби его. Это лучший борец за дело угнетенных…
Мульвий замолчал. В его сердце росло недовольство к вождю-консулу, который казался ему недальновидным.
"Разве Серторий не мягкий, слабовольный человек? Он испортит всё дело, на которое ушло столько трудов и сил, и мы станем легкой добычей Суллы…"
А Цинна, как бы угадывая его мысли, прибавил:
- Ты не предполагаешь, какой душевной силой, непреклонной волей и храбростью наделили боги этого мужа!
XXIV
Тукция сидела на ложе и бранила рабыню за опоздание.
Невольница должна была будить госпожу чуть свет, приготовлять для нее лаватрину, причесывать, одевать, потом убирать ложе и подметать кубикулюм.
Выйдя по настоянию Суллы замуж за Ойнея, она не испытала радостей супружеской жизни: грек оказался человеком хитрым и жадным, но слабовольным, и она с первых дней подчинила его себе.
Вначале ее радовало освобождение от постыдного ремесла, одна мысль о котором угнетала день и ночь, а потом, став хозяйкой, Тукция загрустила. Патриций, вытащивший ее из грязи, не приходил, а образ его стоял перед глазами. Она ожидала, что он будет гостем на ее свадьбе, и внимание, уделенное ей, бывшей блуднице, возвысит ее в глазах присутствующих. А он так и не явился.
Подчинив себе Ойнея, Тукция прибрала к рукам всё хозяйство: пища для блудниц готовилась под ее наблюдением, одежды она закупала сама, а плату с гостей хотя и получал муж, однако он должен был давать ей точный отчет.
Она имела рабов, приобрела лектику, безделушки, драгоценности и появлялась на улицах свежая (опытный глаз мог бы заметить притирания и румяна), веселая, окруженная толпой блестящих бездельников. Но это не удовлетворяло ее.
Кровавые дни господства Суллы, а затем Цинны и Мария не отразились на ней. Она не понимала, чего хотят эти мужи, за что борются; но одно было ясно: гибнут люди.
Ойней был хитроумнее Тукции - знал, к чему стремятся Марий и Сулла, но подлая душа его искала извилистых троп, чтобы уцелеть. Когда Рим занимал Сулла, Ойней, чувствуя себя в силе, выдавал ему марианцев, пытавшихся укрыться в лупанаре или по соседству. А после захвата города Цинной принялся вылавливать сулланцев. Он сумел так ловно повести дело, что обе стороны считали его своим. Жадный, он старался заработать побольше (ему платили с головы), и это удавалось.
Ойней перестал сидеть у входа в лупанар. Теперь деньги с посетителей взимала Тукция и злилась, что муж пропадает. Она спорила с ним, обвиняя его в темных делах, требовала, чтобы он не уходил из дому, и грек обещал, клянясь троицей богов, но как только наступала ночь - незаметно исчезал.
Решив однажды его дождаться, она не легла отдохнуть с утра, как это вошло у нее в привычку, а сидела, греясь на утреннем солнце, у водоема. Статуя Приапа, потрескавшаяся от зноя и почерневшая от дождей, стоили рядом. Бог плодовитости видел ее входящей в этот дом и теперь смотрит на ее благополучие. Но увы! Детей у нее нет: разве от этого лысого грека можно зачать? И вообще способна ли она стать матерью после пьяной, развратной жизни простибулы?
- Что не легла? - послышался веселый голос мужа. - Неужели захотелось взглянуть на румяноперстную Эос и поклониться златокудрому Фебу-Аполлону?
Тукция вскочила:
- Мне надоело это, понимаешь? Я не буду больше встречать гостей, принимать от них плату! Клянусь Венерой - если ты не прекратишь своих тайных дел, я расскажу о тебе нашему господину, когда он вернется!
Ойней смутился, глаза беспокойно забегали.
- А сегодня, - продолжала она, - я посажу у входа девушку: пусть она получает деньги!
Жидкость проснулась в нем.
- Что? Девушку? Чтобы обворовывала нас? Побывает по посетителей, а она скажет - сорок.
Тукция схватила его за грудь и трясла с такой силой, что грек побледнел от бешенства.
Что-то тяжелое упало к его ногам. Тукция проворно нагнулась. Это был кожаный мешочек: зазвенели монеты, когда она принялась его развязывать.
Но Ойней старался вырвать его из рук жены.
- Отдай, - шипел он, - отдай, подлая! Эти деньги мои…
Грек ударил её по руке. Она, вскрикнув, уронила мешочек: серебряные динарии, звеня и прыгая, покатились по двору.
Ойней подозрительно огляделся. Кроме него и жены, во дворе никого не было. Упав на колени, он принялся дрожащими руками собирать серебро, и губы его шептали проклятия.
Бледная, Тукция смотрела на мужа.
- Берегись, супруг мой, - тихо вымолвила она. - Я не знаю, за что тебе платят, но боюсь этого серебра! Унеси его, куда хочешь, чтоб никто не увидел!..
Ойней овладел собою.
- Боишься? - скривил он губы. - А чего? Эти деньги я заработал…
- Где? Как?
- Не твое дело, - пробормотал он, пряча мешочек на груди. - Меня не будет дома еще две-три ночи, а потом вернусь… навсегда…
- Не верю! - перебила Тукция. - Твое место здесь!
Она топнула с такой силой, что гладкие камешки, которыми был обложен водоем, рассыпались, и, не глядя на Ойнея, вошла в лупанар.
XXV
Серторий решительно вошел в дом Цинны. Шагая грязными калигами по блестящей мозаике и пушистым коврам атриума и оставляя на них мокрые следы, он спросил раба, выбежавшего из перистиля:
- Консул здесь?
- Ты говоришь, - шепнул молодой невольник, с испугом оглядываясь на дверь таблинума, - но господин занят и велел его не беспокоить.
Серторий, пожав плечами, постучал и распахнул дверь.
Цинна вскочил. Ярость исказила его лицо.
- Я приказал никого не впускать! - крикнул он. - Я занят… Эй, атриенсис, двадцать плетей…
Молодой Марий и Фимбрия, полулежавшие за столом, сели на ложе, опустив ноги на пол.
- Раб не виноват, - сказал Серторий, - я пошел насильно… У меня важное дело, вождь, и я не мог ждать… Отпусти сперва слугу, а затем выслушай меня…
- Говори.
- Прости, но я хотел бы беседовать с тобой наедине…Молодой Марий криво улыбнулся, а Фимбрия покраснел.
- Изволь, - сказал Марий, - мы можем уйти, если ты считаешь нас лишними…
Марий и Фимбрия, нахмурившись, встали.
- Я ухожу, Люций Корнелий, и буду ждать тебя у отца, - сказал Марий. - Придешь?
- Только не сегодня. Обилие дел заставят меня провидеть весь день дома.
Когда они ушли, Цинна нетерпеливо спросил:
- Какие у тебя такие важные дела? Ты поставил меня в глупое положение…
- Вождь, бардиэи продолжают убивать, насиловать, грабить… Пора положить этому конец!
- Старик уверял меня, что преступления не повторятся…
- Старик, старик!.. Они врываются даже в дома наших сторонников… И кто порукою, что сегодня или завтра они не нападут на тебя, консула, и иных вождей?
Цинна побледнел.
- Что же ты предлагаешь? - сдавленным шепотом вымолвил он.
- Я требую уничтожить этих зверей… А если ты колеблешься - пеняй на себя за последствия…
- Сколько их?
- Четыре тысячи.
- Пусть легион выступит после II стражи к Коллинским воротам.
Цинна беседовал с Серторием, Фимбрией и Карбоном не о государственных делах, а об успехах Суллы. Слава о подвигах императора долетела уже до Рима, и его победы казались сказочными.
- Всё это ложь, - говорил консул, - два-три удачных сражения возведены тайными приверженцами Суллы в крупные победы, чтобы вселить смуту в сердца сограждан. Но я постараюсь, чтобы злоумышленники понесли заслуженную кару…
Хлопнул в ладоши:
- Позвать Ойнея!
Грек вошел крадущейся походкой, озираясь исподлобья.
- Выловил врагов?
- Пока шестерых, вождь!
- Кто такие?
- Гай и Люций Юлии, Антилий Серан, Публий Лентул, Гай Нумиторий и Марк Бебий.
- Где они?
- Убиты на больших дорогах. Они пытались бежать, переодевшись рабами, но соглядатаи опознали их.
- Головы их?
- В кожаном мешке, который я оставил в саду…Цинна взглянул на Карбона:
- Выставить чуть свет на рострах. Выдать Ойнею двадцать тысяч сестерциев.
Грек наклонил голову, но не уходил.
- Благодарю вождей и друзей народа за милость, - вымолвил он срывающимся голосом, - но прошу освободить меня от этих дел… Я устал, и силы покидают меня…
Цинна пристально взглянул на него.
- Тебе, прослужившему более тридцати лет у Скавра, известны все друзья его и Суллы, - резко сказал он, - и ты, только ты один можешь указать на них… Что дрожишь? Возвращения Суллы испугался? Но он не вернется. Ну, а если придет - весь римский народ даст ему отпор…
- Нет, вождь, не Суллы я боюсь, а упадка сил… я болен… Что мне в этом серебре?
- Я прикажу выдать тебе золотом…
- Вождь, уже все враги выловлены, и я опасаюсь - больше не найти. А ты подумаешь, что я укрываю их… И я не могу… не хочу…
- Молчи! Благо республики требует помощи от всех граждан, и я приказываю тебе продолжать розыски…
Ойней молча ушел.
- Вот злодей, готовый за деньги предать отца и мать! - воскликнул Цинна. - Но он полезен для блага народа…
Раб возвестил о прибытии обоих Мариев.
- А, это вы! - весело закричал хозяин, бросившись им навстречу. - Какой радости обязан я вашему посещению?
Но, взглянув на старого Мария, смутился.
"Знает, всё знает, - мелькнуло у него, - будет ссориться… Но что сделано - сделано, и только одни боги способны возвратить к жизни преступников:".
- Ты перебил, консул, спящих бардиэев, - заговорил ворчливым голосом старик, - и я пришел с сыном, который возмущен не меньше меня (молодой Марий опустил глаза), спросить тебя, зачем ты пролил столько крови?
Цинна хотел ответить, но Марий остановил его:
- Я знаю, кто подстрекал тебя на убийство. Это он, он! - вскричал старик, указывая на Сертория. - И я требую ответить мне, кто я в республике - раб или… или магистрат?
Цинна дружески похлопал его по спине:
- Успокойся, дорогой мой! Я сейчас изложу тебе причины, толкнувшие нас на этот поступок, и если ты захочешь выслушать сперва Квинта, - кивнул он на Сертория, - ты согласишься…
- Никогда! - грубо перебил Марий. - Я знаю, что скажет он, что скажешь ты… Убийства, насилия, грабежи? Ха-ха-ха!
- Но позволь, Гай Марий…
- Молчи! Кого они убивали? Сулланцев, врагов республики…
- Ошибаешься… Они стали умерщвлять неповинных граждан.
Не желая уступить, Марий упрямо проворчал:
- Не может быть! Всё делалось для блага отечества… И когда я получу седьмое консульство, я освобожу весь римский народ…
Цинна, довольный, что беседа свелась к охлократии, поддакивал старику и сумел так опутать его хитро сплетенными речами, что тот позабыл почти о своих жалобах.
- Царство Сатурна, - улыбаясь, говорил Цинна, - это мечта всего человечества: всеобщее равенство, счастливый труд в городе и деревне, плата человеку по усердию, количеству и качеству выработанных предметов…легионы, состоящие из римлян, союзников и рабов, и…множество новшеств, которые мы обдумаем на досуге…
А сам думал: "Пусть помечтает, это его слабое место… Часто старик и ребенок не отличаются умом друг от друга".
Угрюмые глаза Мария повеселели.
- О, если бы мне дожить до этих дней! - вздохнул он. - Что я пережил, сколько перенес горечи в жизни, борясь с нобилями, и неужели всё это тщетно… для того, чтобы пришел… он… и разрушил?..
Вскочил в бешенстве. Лицо побагровело, вспотело, седая грива и взлохмаченные брови зашевелились, и он забегал по таблинуму, грузный, тяжелый, неповоротливый, натыкаясь на кресла и биселлы.
- Он, он! Всюду он! - шептал Марий. - Победы над Митридатом, осада Афин - ха-ха-ха! А ведь он, злодей, отнял у меня… он…
Задыхаясь, опустился в биселлу.
- Не волнуйся, дорогой мой, - успокаивал его Карбон. - Победы его - ничто в сравнении с теми высокими идеями, какие ты хочешь привить республике. Недаром Посейдоний, умный историограф, не оставляет тебя своими советами. А оптиматов у нас почти уже нет. Мы выкорчуем остатки их, как трухлявые пни, и тогда…
- Да, - вздохнул старик. - Но нельзя же спокойно спать и отдыхать! Нужно готовиться к новой борьбе. Он придет - я его знаю! А я устал от забот и трудов, меня мучает мысль о новых войнах и опасностях… Борьба будет упорная: это не война с Октавием или Мерулой, вождями всякого сброда! - Он помолчал. - Разве он не заставил бежать меня из Отечества? Разве я не скитался, подвергаясь опасностям на суше и на море? И только счастливая случайность помогла мне возвратиться на родину и победить врагов с твоей помощью, Люций Корнелий!
Цинне не понравилось, что Марий приписывает победу себе, а его, Цинну, обходит, выставляя только своим помощником, и он сказал, сдерживаясь от раздражения:
- Оба мы одержали верх над неприятелем, а чья заслуга больше и полезнее - оценит потомство.
Марий хрипло рассмеялся:
- Потомство, потомство! Оно заклеймит нас кличкой разбойников, палачей, тиранов, кровопийц, и я не желал бы пристрастного суда проклятых оптиматов! Я сам себе суд и знаю, за что боролся…
Встал и, ни на кого не глядя, направился к двери.
XXVI
По Риму ходили тревожные слухи: "Сулла идет!" Неизвестно, кто распространял их, но Цинна, уверенный, что это дела уцелевших от разгрома аристократов, требовал от Ойнея розысков виновных.
- А не найдешь - хватай матрон. Заставь их говорить, чем хочешь, и они скажут, - говорил он, нетерпеливо постукивая по столу. - За каждого злодея получишь четыре тысячи сестерциев.
Однако Ойней не радовался деньгам. Он уже нажился, а слухи, распространяемые в городе, доводили его до ужаса; он утратил сон, стал раздражителен. Тукция видела, что мужа грызет забота, но не знала, в чем дело.
Однажды, когда она дожидалась мужа, к ней подошел человек в пилее, с виду вольноотпущенник, однако лицо, гордая осанка и величественные движения изобличали в нем переодетого аристократа.
- Ты жена Ойнея? - спросил он, подозрительно озираясь.
Она кивнула, пристально разглядывая его.
- Знаешь, чем он занимается?
- Он лено…
- Ты не поняла… Известно тебе, чем он зарабатывает деньги по ночам?
Сердце ее тревожно забилось.
- Нет, господин, - шепнула она. - Я спрашиваю его, куда он уходит, а он молчит… И если ты знаешь, научи меня, как заставить его сидеть дома…
Незнакомец молчал, раздумывая.
- А вот и Ойней! - воскликнул он. - Скажи ему так:"Берегись, предатель!"
И незнакомец бросился в ворота, надвинув на глаза пилей. Но как ни поспешно было его бегство, он столкнулся с греком и, прежде чем тот мог опомниться, ударил его в зубы с такой силой, что лено, завопив, покатился по земле.
Тукция закричала. Прибежал сторож и помог господину подняться. Лицо грека было окровавлено. Он тихо выл, как побитая собака.
- Отведи господина в кубикулюм, позаботься о нем, - приказала Тукция.
XXVII
С каждым днем Марий ожесточался. Ненависть к нобилям разъедала его сердце. Он запрещал хоронить трупы убитых, приказывая их волочить по площадям и улицам, а головы прикреплять к рострам. Злобно смотрел, как всадники, толпясь в базиликах, яростно оспаривали друг у друга имущество казненных - богатые виллы, земли, виноградники и дома, которые продавались за бесценок.
- Торгаши слетелись, как воронье на падаль, - говорили плебеи, показывая пальцами на всадников и оскорбляя их злыми шутками. - Обогащайтесь, пока еще головы на плечах!
А вечерами Фимбрия приходил к Марию и шепотом сообщал о состоятельных всадниках, приверженцах Суллы. И в ту же ночь летели головы, семьи изгонялись, а лучшую добычу Фимбрия захватывал для себя или делил между друзьями.
Старик не знал покоя. Слухи о возвращении Суллы тревожили его, хотя он знал, что вождь аристократов осаждает Афины. И всё же он боялся, что его враг может оставить у Афин одного из военачальников, а сам внезапно нападет на Рим. И он приказал избрать в трибутных комициях двух мужей для охраны берегов Италии и отправить их помощниками к морскому префекту. По ночам ему грезились призраки, злые духи расстроенного воображения; вереницей проходили мимо ложа Лутаций Катул, Марк Антоний Оратор… Они останавливались перед ним и хохотали, протягивая окровавленные руки.
Он вскакивал и будил Юлию.
- Они… они… - шептал он, дрожа всем телом. Напрасно жена уговаривала его успокоиться, - он не слушал ее: