Они били ее мало, - знали, что каждая женщина из Цереат захочет нанести хотя бы один удар, и не хотели, чтобы преступница обессилела раньше срока. Зато они глумились над ней, выкрикивая бесстыдные слова. А мужчины следовали за ними на некотором расстоянии, готовые помочь, если бы Тукция вздумала сопротивляться.
У Цереат женщины устали; они напрягали все силы, чтобы удержать рвавшуюся вперед прелюбодейку. Но уже из дворов выбегали старухи, женщины и девушки, ломали наскоро ветви деревьев, выдергивали прутья из плетней и присоединялись к шествию. Мальчишки и девчонки, полунагие и грязные, швыряли в Тукцию камешками и песком.
- Прелюбодейка! - неслись возгласы.
Прутья свистели, ложась на спину, путались в волосах, рвали их. Стиснув зубы, Тукция шла, тихо стеная, но когда удары дружно посыпались один за другим, и кровь потекла, обагряя ноги и скатываясь в дорожную пыль, женщина закричала не своим голосом.
Ее жалели, но били, потому что этого требовал обычай, заведенный издавна: охрана семейств от развала, мужей - от измены жен.
- Посадить ее в тиски! - предложил кто-то. - Зажать ей, что нужно, чтобы помнила, как сладко блудить!
Отчаяние сжало сердце Тукции. Она вырвалась, подхватила веревку и помчалась по дороге с такой быстротой, что ни одна девушка не могла ее догнать. Слышала сзади визг, хохот, свист, оскорбительные крики, над головой пролетали камни, а она бежала, спотыкаясь, почти умирая от ужаса и стыда.
Деревня осталась за бугром. Тукция остановилась. Кругом зеленели поля, а неподалеку шумела тенистая роща.
- Боги, помогите мне! - шепнула она и, добравшись до опушки рощи, хотела осторожно прилечь, но кто-то ласково взял ее руки и помог опуститься на траву.
- Тукция!
Это был Виллий. Маленькая голова его, похожая на голову черепахи, уродливо дергалась.
- Ничего, дорогая, ничего, боги милостивы, поправишься, - шептал он, избегая смотреть на ее наготу. - Вот туника… И еду я принес на дорогу… хлеб, лук, чес нок… а полента - в тряпке…
Тукция всхлипнула, обняла его колени:
- Брат, ты один пожалел меня… Ты… ты… Кроме тебя, никого нет у меня на свете…
Она зарыдала и уткнулась лицом в траву.
IV
Время бежало. Рабочие дни сменялись праздниками, поездки в Арпин для продажи вина и оливок - веселыми пирушками по случаю свадеб и рождений, и Цереаты жили какой-то нездоровой, напряженной жизнью.
О Тукции не было известий. Тициний, вначале удовлетворенный наказанием жены, скучал, не находя себе места. Несколько раз он пытался тайком от родных узнать о ней у Виллия, но тот злобно кривил губы и отмалчивался.
Марий и Фульциния, казалось, забыли о прелюбодейке: все мысли их были сосредоточены на сыне Гае - они получили от него эпистолу. Сын писал, что срок его службы в Испании скоро истекает и он немедленно вернется в Италию.
Старуха прослезилась, слушая медленное чтение мужа, который едва разбирал грубые, неровные письмена, нацарапанные неумелой рукой на вощеной дощечке, и заставила его прочитать эпистолу несколько раз кряду.
Старый Марий, самодовольно потирая морщинистые руки, кричал, точно Фульциния оглохла:
- Не говорил я? Он будет первым мужем Рима! И если бы жил Сципион Эмилиан, он порадовался бы с нами!
Весть о скором возвращении Мария разнеслась в Цереатах и Арпине. Земледельцы стали чаще ходить в долину. Юноши слушали бесхитростный рассказ старика о сыне, который был некогда батраком, легионарием, центурионом, военным и народным трибуном, претором, а теперь стал пропретором, видным магистратом.
Наши деды и отцы были клиентами фамилии Геренниев, а сын, добившись претуры, освободился от клиентелы, - говорил Марий, сидя в кругу юношей, - И хотя злые языки обвиняли его, что он добивался этой магистратуры путем подкупа, но это была ложь. Гай Геренний не обвинял его, и суд оправдал сына…
- Обычай запрещает патрону давать показания против клиента, - усмехнулся Виллий, - и боги одни знают, как…
Он не договорил. Старик, вспыхнув, замахнулся на него.
- Замолчи, завистник! - вскрикнул он. - Тебе ль, червяку, злословить на пропретора?
- Червяк я или нет - не знаю, - хмуро усмехнулся Виллий, - но взгляните на меня, люди! Я не привык ни перед кем ползать на брюхе…
- Замолчи, Виллий, замолчи! - послышались юношеские голоса. - Пусть он, славный дед, рассказывает нам о своем сыне!
Виллий молча отошел от них.
- Гай писал мне, - заговорил Марий, - что ему удалось очистить Испанию, лежащую по ту сторону, от разбойников иберов. Теперь обитатели ее вернулись к мирным занятиям…
Старик замолчал.
- Говори, говори! - зазвучали нетерпеливые голоса.
- Что еще говорить? Он приедет - сам расскажет. А вы, сынки, старайтесь, работайте: республике нужны знаменитые мужи, верные защитники и храбрые воины!
К концу года благосостояние семьи пошатнулось: цены на вино и оливковое масло упали, и для того, чтобы уплатить арендную плату, приходилось лезть в долги. Сначала Марий взял взаймы денег у единственного зажиточного земледельца, которого не любили в деревне за жадность и притеснения батраков, работавших на него, но когда положение этого хлебопашца внезапно ухудшилось (он задолжал Метеллам, у которых арендовал землю, и они, требуя платежа, угрожали продать его имущество) и он потребовал у Мария уплаты долга, - старик растерялся: денег у него не было.
Семья упала духом. Пришлось продать лошадь и корову, а овец зарезать и мясо сбыть за бесценок.
Плодородный участок и пасека, арендованные у Метеллов на год, хотя и давали доходы, однако большая часть прибыли шла в уплату за аренду и пользование полевыми орудиями. Унавоживание, кормление скота в стойле, наем жнецов на время жатвы (хлеб снимали серпом), молотьба (топтание хлеба скотом было заменено молотильной карфагенской телегой) - все это требовало расходов.
Мульвий и Тициний наблюдали за узенькими полосками ячменя, пшеницы, полбы, бобов и журавлиного гороха. Эти злаки разводились не на продажу, а для себя, и когда бывал большой урожай, семьи ликовали.
Однако весь почти доход поглощался господами, а когда наступил скупой год, давший мало винограда и оливок, жить стало тяжело.
Марий не спал по ночам, думая, как выйти из тяжелого положения. Несколько раз он хотел поговорить с Мульвием и Тицинием, но не решался. Наконец собрался с духом.
- Жить трудно, а умирать рано, - сказал он, вздыхая, и, заметив удивленные взгляды, улыбнулся. - Рано не мне, старику, а вам, молодым. Но боги милостивы ко всем, и они дали мне мудрый совет: пусть Мульвий и Тициний идут в Рим, там они найдут свое счастье. Мой сын, должно быть, уже возвратился из Испании, вы отнесете ему мою эпистолу и расскажете о нашей тяжелой жизни. Слава богам, что истекает срок договора с господами!
На другой день он пошел в Цереаты, купил в лавке вольноотпущенника стил и навощенную дощечку и, возвратившись, принялся составлять письмо. Писал он целый день, затирая плоской стороной стила неудачные выражения, и когда наконец кончил, Тициний, научившийся грамоте в арпинской школе, с трудом прочитал неразборчивое послание: гласные буквы были местами пропущены, слова не дописаны, и о смысле приходилось догадываться.
Братья стали собираться в дорогу.
Тициний давно уже мечтал покинуть родные места, где все напоминало о жене (здесь она пряла, там белила грубую ткань, а тут на очаге варила пищу, напевая песню), а Мульвий думал с волнением, что в Риме можно выдвинуться, добиться магистратуры, взять к себе мать и сестру.
Прощаясь с детьми, мать вынула из высокого сундука, окованного блестящими железными полосками, два камешка, один - в виде человеческой головы, другой - похожий на серп луны, и, зашив их в кожаные мешочки, повесила сыновьям на шею: первый камень достался Тицинию, а второй - Мульвию.
- Храните эти камешки, - шепнула она, обнимая их, - они предохранят вас от враждебных духов и по могут хорошо устроить жизнь.
Когда они вышли на дорогу, бежавшую в Арпин, Мульвий грустно сказал:
- Неужели мы сюда не вернемся?..
- А зачем возвращаться? - грубо прервал Тициний. - Старики умрут, а молодые…
Он махнул рукой и замолчал, не спуская глаз с широкой спины и розовых ушей сестры, которая вызвалась проводить их за деревню до первого мильного камня.
Мульвий жадно следил за долиной, родной колыбелью детства, пока та не пропала за бугром, потом взглянул на кусты и деревья, и когда в отдалении остались только верхушки, слезы заволокли глаза. Он обнял сестру и, избегая смотреть на нее, быстро зашагал вслед за Тицинием.
V
После долгих скитаний по деревням и виллам Тукция добралась наконец до Рима.
Тело ее зажило, но мысль о надругательстве терзала сердце. И ей казалось, что Рим кипучей жизнью и шумом изгладит все воспоминания. "Там я затеряюсь, как песчинка, - думала она, - и никто меня не найдет. Да и кому я нужна?"
В предместьи Рима она искала работу, но не нашла и, не зная, что делать, побрела в город.
Солнце уже закатывалось.
"Где ночевать, что есть?"
Кроме кусочка хлеба и луковицы, съеденных накануне, она не имела ничего во рту, чувствовала слабость, приуныла.
Выйдя на Via Appia, она растерянно огляделась. Неширокая улица кипела в сгущавшихся сумерках. Кое-где вспыхивали уже огоньки. Навстречу шел народ, растекаясь, исчезая в переулках, а оттуда, как волны, наплывали новые толпы.
Неумолкаемый шум голосов, крики рабов, бежавших впереди лектик, на которых полулежали нарядные матроны, подпоясанные под грудями, эллинки-гетеры, патриции с повязками на икрах для щегольства, смех белокурых блудниц, их зазывные глаза, подведенные сурьмою, возгласы продавцов сладостей и прохладительных напитков - все это ошеломило Тукцию.
Она остановилась у таверны, из которой пахнуло ей в лицо чесноком и чечевичной похлебкой, и почувствовала еще больший голод. Она подумала, что отдала бы все за кусок хлеба, и, оглядев свою пыльную одежду и ноги, обутые в грубую воловью обувь, тяжело вздохнула. Никто не обращал на нее внимания. Долго она блуждала по городу.
Давно уже на площадях зажгли светильни, давно уже уменьшился людской поток, а она шла, точно неведомая сила гнала ее вперед.
Так она добралась до храма Кастора и Поллукса. И, совсем обессилев, опустилась на ступени, чтобы отдохнуть. Ноги дрожали и как бы гудели, в ушах шумело.
Уронив голову на руки, она застыла в неподвижном положении убитой горем женщины. Долго ли так просидела - не помнила.
Кто-то тормошил ее за одежду. Она испуганно отшатнулась: перед ней стоял человек высокого роста, в тоге. Лица его она не могла рассмотреть: он повернулся спиной к свету, и только волосы его, скупо освещенные над ушами, поразили ее золотистым оттенком.
- Уже не молишься ли ты на ступенях храма? - смеясь, спросил он звучным голосом. - Проходя мимо, я подумал было, что вижу Ниобею, и потому дернул тебя за тунику.
Она молчала.
- Неужели боги лишили тебя языка? Ты, конечно, женщина из деревни и ищешь в городе работу… Но ты ничего не нашла, кроме ступеней этого храма. Что ж? Лицо твое красиво, ты молода, Венера сопутствует тебе, и ты можешь дарить ласками мужей…
- Господин мой, я не привыкла к такой жизни… Она пошатнулась (у нее кружилась голова) и чуть не упала.
- Что с тобой? - спросил он, помогая ей усесться.
- Я голодна, господин мой, я не ела… давно уже не ела…
- Встань, обопрись на меня. Я накормил тебя.
Шла за ним, как собака, не смея отстать, плохо понимая его слова.
Они остановились у фонаря, освещавшего вывеску, на которой был изображен фонтан в гуще зеленых деревьев, а у водоема девушка, кормящая гусей.
- Войдем?
Подслеповатый вольноотпущенник в старом пилее, изъеденном молью, подбежал к ним.
- Sаlve, domine noster! - приветствовал он, воздев с благоговением руки, как перед молитвою.
Очевидно, человек был завсегдатаем этой гостиницы, а хозяин ее - клиентом, потому что вольноотпущенник беспрерывно кланялся, и каждый раз все ниже, пятясь к середине атриума, точно перед ним стоял знаменитый муж, гордость республики.
Два светильника горели, потрескивая: один у имплювия, другой - у ларария. Пылал очаг, на нем жарилось мясо. Пахло бараньим жиром. Вода цистерны отражала буйное пламя, выбивавшееся из очага, как прядь рыжих волос, шевелимых ветром.
Тукция с любопытством взглянула на своего покровителя. Лицо его, красное, усеянное белыми пятнышками, было некрасиво, пухлые толстые губы презрительно выпячивались, только голубые глаза и золотистые волосы поражали редкой красотою.
- Приготовишь для нас кубикулюм, - говорил он, подходя к столу, - но сперва накормишь нас по-царски. Что у тебя есть?
- Жареное мясо, полента, бобовая похлебка со свининой, пирожки с начинкой, гусиная печенка…
- А вино?
- Есть и вина: хиосское, родосское и твое любимое - опимианское… Ты можешь, господин, взглянуть на тессеру и увидишь год консулата и месяц разливки в амфоры…
- Bene, bene… Perdisi iam, Tite, horam totam; diu te expecto puellae nutriendae causa.
- Non me irascere, domine! - вскрикнул хозяин, по спешно направляясь к очагу.
Тукция набросилась на еду: она глотала кушанья не прожевывая, почти давясь, и человек с презрительной улыбкой смотрел на ее жадность. Его забавляли: и алчный взгляд женщины, и капли пота, выступившие на лбу, и порывистые движения, когда она хватала куски мяса, и слезы на глазах, когда обжигалась.
Он велел хозяину распечатать амфору и налить вина в кубки.
- Пей, - подал он полный фиал женщине, - пей за нашу любовь…
Тукция взглянула на него сонными глазами. Горячие кушанья разморили ее.
- Пей, - повторил человек.
Она отрицательно мотнула головой, но он, ухватил се за шею, поднес фиал к ее губам и заставил выпить.
Потом она, не сознавая, что делает, выпила еще и опьянела.
Человек смотрел на нее с усмешкой.
"Голодная плебейка, - думал он, - жадная свинья, готовая на все ради желудка. И все же - она хороша".
Он допил вино, помог ей встать и повел в кубикулюм, где уже горела светильня, зажженная услужливым хозяином.
VI
Проснувшись на другой день, Тукция долго не могла сообразить, почему она находится в чужом кубикулюме, а когда вспомнила вчерашний вечер, быстро вскочила, выбежала в атриум.
В дверь, открытую на улицу, врывались потоки солнца.
"Феб-Аполлон уже выехал на золотых конях", - подумала она, вспомнив любимое выражение старого Мария, и огляделась.
От очага поднялся хозяин, недружелюбно взглянул на нее.
- Выспалась? Слава Вакху! Вчера ты так объелась и опилась, что потеряла облик женщины… Что стоишь? Неужели ты думаешь, что я буду кормить тебя сегодня?
Вспыхнув, она рванулась к двери.
- Подожди! Господин оставил для тебя десять нуммов. Бери и уходи. Да моли богов за здоровье и благоденствие Люция Корнелия Суллы.
Она взяла деньги и вышла на улицу.
Целый день бродила опять по городу, сжимая в руке серебро.
К вечеру она очутилась у лавок, где толпились полуодетые женщины. Смех и крикливые голоса оглушили ее. Она растерянно остановилась, не зная, куда идти.
- Эй ты, шкура, - кричала старая блудница с дряблыми обнаженными грудями, обращаясь к молодой, с подведенными сурьмой глазами, - хорошо выпотрошила своего Адониса?
Молчи, ночной горшок! - вскрикнула молодая и засмеялась.
- Собирались женщины, простоволосые, неряшливые, и хохотали. Старуха вцепилась девушке в волосы. Толпа окружила их. Тукция видела, как они, визжа и воя, упали на грязную землю и покатились, нанося друг дружке удары по голому телу.
- Так ее, так! - слышались голоса.
Тукция пошла вперед на огни, озираясь, полураскрыв рот от изумления. Узкая улица казалась усаженной красными цветами в темной вышине, - это светились фонари, напоминавшие формою фаллус. Их было так много, что глаза разбегались.
"Где я?" - подумала она и тотчас же догадалась ("Вот Делийский мост"), что находится в квартале, называемом Субуррою. Остановилась перед богатым лупанаром.
Над воротами его красовался освещенный фаллус, во дворе журчал фонтан, и брызги с легким шумом падали в цистерну, а рядом стояла статуя волосатого не то фавна, не то сатира, с козлиными ногами и рогами.
- Приап, Приап! - радостно засмеялась Тукция и захлопала в ладоши, узнав бога плодовитости и продолжения рода; таким он был в Арпине и Цереатах, таким же стоял в ее кубикулюме, покинутом навсегда.
К ней подошел сторож с провалившимся носом и гноящимися глазами.
- К нам хочешь? - спросил он, оглядывая Тукцию, как покупатель - лошадь. - Поговори с хозяином. Вот он… видишь?
Вместо отвратительного человека, которого она ожидала увидеть, у водоема сидел муж с веселыми глазами и улыбкой на губах?
- К нам? - взглянул он на нее. - А где работала? Знаешь любовное ремесло?
Она стояла в нерешительности.
- Я возьму тебя, и ты должна будешь пройти нелегкую выучку, Но не пугайся. У меня будешь получать еду, питье, одежду, а гость будет мне платить за тебя. Но помни: отсюда не смеешь уйти, я внесу тебя в список, который передам эдилу…
Она долго колебалась, но решив, что деваться ей некуда, согласилась.
- А если мне надоест? Если я найду работу? - тот час же шепнула она.
Я не задержу тебя, клянусь Венерой! Уплатишь мне все издержки - я вычеркну тебя из списка,.. Согласна?
Он грубо обхватил ее и тихо прибавил:
- Эту ночь проведешь со мной: такой у меня порядок. А потом… потом примешься за увеселение гостей.
VII
Бородатый пропретор высадился после солнечного заката на набережной Рима в сопровождении двух рабов, обремененных тяжелой ношей. Остановившись на ступенях широкой лестницы, которая подымалась от реки к городу, он осмотрелся.
Темные тучи громоздились в небе причудливыми глыбами ярко-медного оттенка. От них по земле ползли коричневые сумерки, и набережная жила деловой суетою торговцев, рабов, блудниц, клиентов, ремесленников. Шум толпы, резкие голоса, зовы сливались в единый гул, залетавший в небольшие узенькие улички, маленькие дома, теряясь среди огромных зданий большого города.
Всюду мелькали золотые огоньки: они испещряли набережную, соединяясь по-двое, по-трое, - это медленно двигались торговцы сладостями.
А громкие крики варваров, коверкавших латынь, назойливо лезли в уши:
- Жареная рыба со стола Нептуна! - Сладкие, как амброзия, пряники!
- Медовые лепешки!
- Плодовые и виноградные вина! Сам Вакх не пи вал таких!
- Дешево! Дешево!
- Не упустите случая, квириты!