В просторном и неуютном зале, на лавках и просто на полу, ужинали красногвардейцы, стуча ложками. Обсуждали сражение, смеялись.
Сенька достал из-за голенища подаренную отцом ложку, побывавшую и на германском и на австрийском фронтах.
- С перцем будем?
- Давай с перцем, - согласился Павло.
Сенька разломил стручок, потер, наверх поднялись желтенькие семечки. Во рту пекло, но одновременно по жилам разлилась хмельная теплота.
- Печку топишь, Сенька, - сказал солдат-богатунец, перебирая лады венской двухрядки.
- Угадал.
- Подтапливай, да гляди, чтобы дым не шел, а то кадету пристрелка будет.
- Третий взвод, кончай! - зычно скомандовал кто-то.
Сенька вскочил, но, вспомнив, что он четвертого взвода, снова уселся.
- По командирам надо выкликать, - пробурчал он.
- А ежели командира убьют?
- Его именем так и звать тот взвод до окончания войны.
- Верно, пожалуй, - согласился Павло и перевернул пустой котелок.
- Может, еще выпросить, дядька Павло?
- Хватит, а то на сон потянет, - Павло вытащил кисет, - теперь чуток перекурим.
Сенька отвернулся. Ему хотелось вернуть папироску, подвесить на губу, а потом высечь искру из сероватого кремня, прижимая к нему витой трут, но курить при Павле Сенька почему-то стеснялся.
- Может, за кипятком смотаться? - предложил Сенька, ища предлога, чтобы улизнуть.
- Отдохни лучше, - сказал Павло, вытягиваясь на полу.
- Отчего казак гладок? Нажрался и на бок, - сказал богатунец, продолжая перебирать лады.
Павло потянулся к нему:
- Ну-ка, солдат, дай-ка гармонь.
- Умеешь? - обрадованно спросил солдат. - Может, выучишь? Ко мне этот струмент третьего дня приблудился.
- Учись, - равнодушно согласился Батурин, отпуская потертый плечной ремень. Ближе придвинулись люди, притихли.
Павло покусал губы, внимательно оглядел всех, на лице его тенью пробежала какая-то беспокойная дума. Прильнув щекой к гармошке, он тихо запел:
Ой, полети, утка,
Против воды прутко,
Перекажи матусеньци,
Шо я умру хутко.
- Гляди, - Сенька дернул Павла, - гляди, кого привели?
В дверях показалась группа людей, похожих на странствующих музыкантов, которых неоднократно встречал Батурин на базарах и улицах польских и галицийских местечек и городков.
Батурин защелкнул застежки, снял ремень.
- Готовь куски, Христа ради, - недовольным голосом произнес Павло, - старцев завсегда под снаряды тянет.
Музыкантов сопровождал безусый студент, которого Сенька зачастую видел с Барташом. Студент выступил вперед и несколько смущенно объявил фамилию композитора, "желающего музыкой поддержать дух бойцов революции". Длинноволосый сутулый старик, с ясными и острыми глазами, снял черную шляпу, поклонился.
- Вроде поп, только без бороды, - удивился солдат, владелец гармошки, - ишь, в пинжаке. А то, видать, его детишки…
Возле композитора стояли девочка с тугими косичками и красивый испуганный мальчик Сенькиного возраста.
- Мальца того катеринодарцы знают, - сказал какой-то казак, наваливаясь на Сенькину спину, - генеральский сынок.
- Чего плетешь, - грубовато оборвал Сенька, - ге-неральчата в шитом золоте ходют. Такое сбрешешь…
- Тоже мне ерш-рыба, с головы глотай, а то подавишься, - огрызнулся казак. - Гурдая генерала довесок. Папаша супротив нас полки водит, людей бьет, а мы…
Сенька уже не слушал солдата. Он торопливо рассказывал Павлу новость. Тот пренебрежительно отмахнулся.
- Кругом родичи, беда с ними. Когда-сь за шкирку возьмут за такую родню… Ну, слухай… кажись, скоро начнет.
Сенька протиснулся вперед. Остановился возле девочки, залихватски стукнул прикладом.
- Чего это? - спросил он, проведя пальцем по скрипке.
Девочка удивленно посмотрела на Сеньку.
- Скрипка.
- А это что?
- Смычок.
- Знаю теперь, - важно заметил Сенька, - на кну-товилку хорошая. Конским хвостом по собачьим жилам! - Сенька ухарски засмеялся, сплюнул и присел на корточки.
Единственную лампу приподняли. Сверху опустились овальные тени. Девочка полузакрыла глаза и заиграла. Сенька впервые слышал скрипку. Вначале он совершенно не желал воспринимать эти новые для него звуки, но общее внимание и напряжение, как бы вписанное в лица бойцов, передалось и ему. Он хотел перебороть чувства, которые вызывала у него музыка, но не мог. Сенька слышал певучий рожок и проверял, не подвох ли это. Может ли черноволосая незнакомая девочка знать то, что хорошо известно ему? Не старик ли играет? Но тот сидел с опущенной головой, покачиваясь в такт. С колен свисали длинные кисти, и довольная улыбка не сходила с уголков его губ.
Потом Сенька уже не различал ни девочки, ни старика, ни моргающей лампы, ни своих боевых друзей. Сенька был далеко отсюда, в станице Жилейской, ясно видел тучные стада, вытаптывающие рябой след на увлажненной дороге, желтое солнце, встающее над росистой травой. Солнце было горячо. Потом над степью, от Золотой Грушки, появился огненно-рыжий Меркул, звуки стали громче, тревожней. Меркул поскакал, свистнул аркан, казалось, захлестнувший маковки курганов.
Золотые стрелы полетели над пыреями и донниками, блеснуло серебряное брюшко соколка, взмывшего туда, где голосисто верещали жаворонки.
Меркул исчез, и за его степняком, как за лодкой, смыкался долгий след. Сеньке захотелось побежать босому по сочно-холодным травам. Хотелось испытать по-хлестывание по коленям стеблистого донника. Давнее нахлынуло на него… Сенька потер виски, но девочка своими проворными пальцами ткала все новые и новые мысли. Вот потекли тонкие звуки, подобные неизведанной колыбельной песенке, и снова известный, знакомый мир открывался ему. Горели огни ночного, Мишка рассказывал сказку насыпного кургана, плескались сомы в чернолозном лимане, и цветастый фазан с фырканьем опускался в кусты боярышника.
Сенька переменил позу, отодвинул твердую винтовку от занемевшего колена.
Солдаты слушали каждый по-разному, сообразно прожитой жизни и мечтам. Вот вошел матрос, Сенька знал его - крикливого и храброго парня. Матрос ходил в контратаки, при откатах сшибал беглецов подножкой и нещадно ругался. Он и сейчас хотел гаркнуть, внести свое шумное и озорное, но вдруг остановился, закрыл горсткой рот, понимающе кивнул студенту и на цыпочках продвинулся ближе.
- Стукотят, - укоризненно сказал Сенька, указывая на ручные часы.
- Тикают, - шепотом поправил матрос, прикрыв их ладонью.
Девочка опустила скрипку. Сенька хлопал в ладоши вместе со всеми, одновременно испытующе наблюдал, как старик, развернув нотные листки, что-то указывал второму исполнителю.
Сенька впервые увидел ноты. Черненькие хвостики рябили в глазах и казались мальчику значительно сложнее азбуки.
Старик вытянул листок, пальцы подрагивали. Заиграл бледный и напряженный сын генерала Гурдая.
Батурин очутился возле Сеньки.
- Тоже умеет, - сказал Павло каким-то обрадованным голосом, - с нашим братом не шуткуй.
Мирные просторы жилейских степей сразу исчезли, откуда-то надвинулась грозовая туча. Все закрутилось, поднялось вихрями, теми пылевыми столбами, куда Сенька, бывало, зажмурившись, швырял кинжал в надежде поразить черта. Грянул гром, впились в землю молнии, и под грозовыми разрядами друг на друга помчались люди, потрясая землю. По Сенькиной спине побежали морозные мурашки, а мальчик-скрипач, остановив на нем взгляд, быстро забегал смычком. Но вот вырвалось и понеслось красное и трепещущее знамя. Знамя касалось земли и еще больше багровело, как бы впитывая в полотнище кровь и страдания, и бой сразу же становился нужным, очистительным…
И когда снаружи грохот ворвался в зал, со звоном лопнули стекла и посыпалась штукатурка, Сеньке показалось, что так нужно, что все это продолжение музыки.
- В окопы! - рявкнул кто-то у входа. - В окопы!
Старик взмахивал руками. Седые пряди волос тряслись на его плечах. Старик подпевал, не замечая, что уже давно поднялись люди, к которым была обращена музыка, лязгали затворы винтовок и возле него неслись потоки штыков.
Сенька выскочил во двор, и над ним сразу повисло темное облачное небо, кое-где проломленное звездными окнами. Так было и в ту далекую ночь, памятную ночь возвращения домой сына и отца. Мальчик нырнул в земляную щель, пробрался по чьим-то ногам и вскоре достиг своего места. Зарево недалекого пожара освещало спины Барташа и Хомутова. Бесшумно поднимались цепи противника, страшные своим зловещим безмолвием.
- Офицеры Казановича, - сказал Барташ, - принимай, Ванюша…
Батарея, в упор обстрелявшая вал, исчезла. На них снова надвигался таран лобового удара - партизанский полк генерала Казановича.
ГЛАВА XXVI
Утром по-весеннему загорланили петухи предместья. За казармами, над тяжелым тополем, засуетились грачи, железными клювами выплетая гнезда.
Сенька пошел за патронами. У черного входа казармы, на циновке, лежал безусый студент с застывшей на лице улыбкой и простреленным затылком. Рядом с ним сын Гурдая. Лица обоих были худы и одинаково зелены. Из кармана гимнастерки студента торчал плохо заостренный карандашик.
Старик композитор сидел поодаль на низком цементном порожке. В руке, безвольно свисавшей с колена, он тихо кружил свою широкополую шляпу. Девочка всхлипывала, прильнувши к его плечу. Сенька остановился, снял шапку.
- Пятерых одним снарядом уложило. Ночью еще, - сказал боец с перевязанной головой, вероятно ожидавший санитаров, - сын его… - он кивнул на старика.
- Кто сын? - спросил Сенька.
- Тот, веселый, с карандашиком.
Сенька приблизился к девочке, осторожно прикоснулся к ее руке. Девочка отдернула руку. Мальчишка поймал ее недружелюбный взгляд.
- Не наши, их, - как бы извиняясь, произнес Сенька, - оттуда стреляли.
По щекам девочки струйкой потекли слезы. Отец испуганно прижал ее к себе.
- Уйдите, уйдите.
- Не плачь, - Сенька нахмурился, - в Кубани и так воды до греца.
- Не буду, - всхлипнула девочка, - не буду. Только уйди…
- Уйду, - обиженным баском сказал Сенька, - моего батю тоже вот так… - он скривил губы, - и пулями и штыками.
В это время на правый фланг, на смену Казановичу, выходил офицерский полк Первой бригады. Марков вел колонну по береговой дороге. Задержавшись возле фермы, перекинулся несколькими словами с Корниловым и Романовским, ушел широким шагом, помахивая нагайкой. Его бригада только что закончила переправу. Паромы были притянуты на правобережье, и станицу Елизаветинскую наводнили обозы.
- Казанович потерял много людей, - сказал Корнилов, присаживаясь на табурет, - а казармы так и не взяты. Большевики дерутся как дьяволы.
- Удивительное дело, - сказал Гурдай, - большевики, а так дерутся!
Корнилов оглядел его далекими, невидящими глазами.
- Ничего нет удивительного, - тихо произнес он, - русские.
Все замолкли. Из раскрытого окна штабной комнатки долетал отчетливый голос дежурного адъютанта, передающего по телефону приказание батальону Улагая. Небо очистилось. Темнели леса левобережной поймы. Оттуда неустанно постреливала батарея, очевидно нацеливаясь на беленький домик штаба. Корнилов встал. Лица его было землисто, отяжелевшие веки подрагивали, пальцы нервно теребили солдатский георгиевский крестик, тускло светлевший на его защитном френче.
- Иногда меня больше радует вот такое сопротивление, чем раболепство и покорность, - тихо сказал он с грустной улыбкой. - Помните казачью делегацию Рязанской станицы. Пытались стать на колени, вручить хлеб-соль… Они склонились, одержимые лишь страхом… - Корнилов помолчал. - Тогда я казался себе пришельцем, ханом Золотой Орды, и мысли возвращали меня в глубину позорных столетий. У этого города я встретил настоящих русских, господа…
Деникин отвернулся. Султан-Гирей и дежурные текинцы оставались бесстрастными.
- Приведите пленных, - резко приказал Корнилов, снова опускаясь на табурет.
На его лицо легла прежняя суровость.
Из-за дома привели прихрамывающего Махмуда, обряженного в сыромятные постолы, и широколицего человека в рваной и короткой шинели. Махмуд исподлобья наблюдал необычное скопление важных генералов.
- Черкес, очевидно, закубанского ополчения, а прапорщик служил в Первом северо-кубанском полку красных, - доложил Романовский.
Корнилов произвел личный допрос. Прапорщик детально рассказал все ему известное, поминутно отрекаясь от большевиков, от "совдепов"… Махмуд не отвечал, но когда его спросил Султан-Гирей, за что он воюет, тихо сказал по-русски:
- Лучше жить надо.
- А почему ты знаешь, что будет так? - переспросил Султан-Гирей, пряча тонкую улыбку.
- Так сказал Хомутов Ванька - солдат.
- Сегодня мы возьмем город, - сказал Корнилов, пытливо изучая лица пленных. Заметив угодливость прапорщика, перевел взгляд на адыгейца. Махмуд пожал плечами. Султан-Гирей повторил фразу по-адыгейски.
- Не возьмешь, - упрямо отвечал Махмуд.
- Конечно, возьмете, 'ваше высокопревосходительство - вмешался прапорщик, - и если вы прикажете…
Корнилов сделал нетерпеливый жест. Обратился к Махмуду:
- Почему ты думаешь, что мы не возьмем город?
- Так сказал Хомутов Ванька - солдат.
Корнилов передернул плечами.
- Кто такой Хомутов? - обратился к Романовскому: - у них новый главком?
- Хомутов Ванька - большевик, - медленно произнес Махмуд, с удовлетворением выговаривая каждое слово, - ему все сказал Ленин.
Корнилов опустил взор на растоптанную обувь, адыгейца.
- Уведите.
Пленного подтолкнули и повели.
- Как с ними? - спросил Романовский.
- Туземца оставьте, - сказал Корнилов, - он будет свидетелем нашей победы. Второго… проверьте, но имейте в виду: такие не нужны ни нам, ни, пожалуй, им… большевикам.
Донька с трудом разыскала Барташа и Батурина.
- Егора надо успокоить.
Она повлекла их, цепко ухватив за рукава шинелей.
- Вы хотя объясните, в чем дело, - защищался Барташ.
- Умом, видать, тронулся. Воевать хочет. На всех кидается…
Павло разжал потную Донькину руку.
- Не гоже двум бугаям позиции бросать, - сказал он, приостанавливаясь. - Роту на правый фланг перекидывают, там ненадежные держат, горлохваты-золота-ревцы. Хомутову пособить надо. Пойди-ка, Ефим, сам, да поскорей возвертайся.
Донька покусала губы и сухими горящими глазами быстро оглядела Павла. Подтянула конец платка.
- Тоже мне товарищ. Здоровый был - нужный был; как подвели - все отворотились. Вон кадеты всех раненых за собой тягают, а вы…
Она быстро пошла от них. Барташ догнал ее и зашагал рядом. Донька опустила голову. Когда он настойчиво задал ей несколько вопросов, подняла увлажненные глаза.
- Не за себя стараюсь. Обезноженному трудно сейчас. Попробуй, вытерпи.
Мостовой лежал на спине, его лицо было наполовину прикрыто мокрым полотенцем. Полотенце поднималось при дыхании. Кругом, на тесно сдвинутых кроватях, тихо стонали раненые.
- Тс-с! Еле успокоил, - предупредил пожилой санитар, - было окна вышиб. Нервный!
Барташ присел на краешек кровати, приподнял полотенце. Егор открыл глаза, хотел встать, но Ефим мягко, по-отечески надавил плечо. Доньку позвали.
- Видать, раненые поступили, - оправдываясь, сказала она. - Нужно будет, покличете.
- Чего в больнице воюешь? - укоризненно сказал Барташ Егору.
- Пролежишь тут, а вы без меня управитесь. Оттого и покою нет…
- Хватит и на твою долю, - сурово произнес Ефим, - выходит, ты уже и сам успокоился, напрасно только меня оторвали.
Он хотел приподняться. Мостовой удержал. Руки были горячи и шершавы.
- Ну, чего? Опять скандалить?
- Зря посылал меня тогда, видишь?
Оттого что изможденное лицо Егора носило следы не только физических, но и моральных страданий, Барташу захотелось успокоить его. Он переменил тон.
- Пока ничего не вижу, Егор. По-моему, скоро уж и подниматься надо.
- Сегодня вздумал - поднялся, не дали. - Мостовой прислушался к явно нарастающему орудийному гулу: - Тяжелые? Они?
- Нет, мы из Новороссийска подвезли.
- Хорошо, - сказал Егор, и глаза его потеплели, - у вас дела идут, а вот меня зря в большевики приписали, не тот я вроде человек, не с того материала сработанный.
- Почему ж не с того? Материал всегда одинаковый: кости, мясо, кожа…
- Выходит, мясо у меня не такое - сказал Егор и, помолчав, добавил: - По станице и то невзлюбили, замки ломал, на кулачках дрался… А вот нет покаяния. Хочется снова до отказа гайку завернуть, до скрипа.
- Значит, силы стало побольше.
- По-моему, коммуну надо какими-то другими руками делать, Ефим Саввич, - проникновенно сказал Мостовой. - Чтобы сердце было чище, а в душе, ежели поглядеть - он приподнял на свет стакан воды, - никакой мути. А такие, как я, порченые, засоренные. Видать, негоже то, что царь намусорил. Для коммуны негоже…
Ефим внимательно слушал Егора. Сомнения Мостового были для него не новы. Подобные сомнения ему неоднократно приходилось выслушивать от честных партийцев.
- Совсем неверно, Егор, - сказал Барташ, беря Мостового за руку, - болезнь виновата, раздражаешься ты понапрасну. Насчет твоих людей, чистых, как вода в стакане, фантазия, честное слово, фантазия, Егор. Готовых таких не найдешь. Трудненько, конечно, из нас сделать вот такую чистоту, но можно. Муть осядет. А потом через ватку или уголек воду пропустят, раз, другой, да может, и третий, а потом и тебя же на свет будут показывать и похваливать, и в голову никому не взбредет, что вот этот дистиллят сквозь черный уголь пропускали. - Ефим потрепал Мостового по щеке, обросшей рыжевато-седоватой щетиной. - Выздоравливай. А что спервоначалу в гражданской войне побили, не горюй. Битый всегда был дороже. Но на другой раз запомни одно: если партия посылает на дело, надо не плоховать. Вот послала тебя партия в тот же Егорлык против Корнилова. Видишь, не так человек командует, руководит - направь его; не выходит у него - помоги; не послушает - прогони.