В начале боя он умышленно вел перелетный огонь, выкладывая снаряды либо к Кубани, либо значительно левее тополевой рощицы, примыкавшей к ферме. Его поведение обусловливалось чувством - "там свои". Потом, заразившись могучим порывом защитников города, он обрушил меткий огонь по боевым участкам противника, с целью уничтожить их и навсегда покончить с кошмаром двойной игры. Шаховцов вспомнил, как примерно на третий день осады мозг его пронизала страшная мысль: "Разбитая Добровольческая армия в поспешном бегстве оставит документы штаба, где, безусловно, хранятся бумаги, подтверждающие его измену".
- Гляди, гляди, дядя Василь, - растроганно говорил Сенька, дергая его за рукав.
Растрепанная простоволосая женщина на вытянутых руках подняла испуганного, плачущего ребенка.
- Он убил твоего отца, - кричала женщина, идя сквозь расступившуюся толпу, - он убил твоего отца! Он!
Толпа смолкла, потрясенная этим зрелищем, потом разъяренно зашумела, в Корнилова полетели сухие комья грязи, камни, отскакивающие от стен.
Мы не будем осуждать нравы того буйного времени и поведение людей, накаленных ненавистью и горем. Десять тысяч лучших сынов Кубани лежали в братских могилах на западной окраине города. Десять тысяч революционных бойцов навсегда покинули свои семьи. Кровь убитых взывала к отмщению, как когда-то пепел Кла-аса стучал в сердце Уленшпигеля-гёза.
Автономов и Сорокин, командиры вооруженных сил, опьяненные победой и властью, не сумели до конца довести разгром белых.
Не говоря уже о преданных и достаточно сплоченных отрядах пехоты, готовых к выполнению любого боевого маневра, в распоряжении Республики имелась отчаянная казачья конница, в том числе и конница Кочубея, которую можно было пустить в погоню.
Военные руководители ограничились бомбардировкой колонии Гнодау и мелкими поисками разведки по дорогам отхода.
Ликующие толпы прославляли хмурых от безделья вожаков-всадников, обвешанных цветами, словно дружки богатых казачьих свадеб.
А в это время уходили части Деникина, неумело задерживаемые малочисленными дружинами поселений, лежавших в направлении марша.
Совершенно неожиданно для Павла его разыскала Любка, недалеко от театра, где продолжались заседания съезда.
- Ты зачем тут? - удивился Павло.
- На корниловский зуб поглядеть, - слукавила Любка, прижимаясь плечом к мужу.
- На колечко бы, а? - засмеялся Павло, как-то весело ощутив приезд жены, радость жизни. - Только нам навряд достанется тот зуб, женушка. По всему видать, золотаревцы вместе с челюстью выдерут.
Они шли среди шума и гомона. Живописные отряды дефилировали по мостовым, окруженные девушками и мальчишками. Одинокий трамвай завяз на линии. Внутри открытого вагона играли на гармошке, пели, грызли семечки. На площадке завтракали вагоновожатый и кондукторша, держа в руках бутылки с молоком и ломти хлеба.
- С бабами приехала, Павлуша, - говорила Любка, - тут наших много, жилейдев. Кто с Хомутовым еще ушел, кто тогда с Мостовым.
- Те, выходит, объявились? Все? - обрадованно переспросил Павло, вспомнив свои тревоги за судьбу одностаничников.
- Кто живой - тот объявился. - Поймав пристальный женолюбивый взгляд какого-то черноусого всадника, Любка оправила платок и зарделась. - Харчи привезла, бельишко чистое. Все, что на тебе, постираю. Ну-ка, расстегни. Ой, ой, как сажа… Тяжело пришлось?
- Хуже чем под Калущем да под Тарнополем-го-родом. На два аршина три мертвяка.
- Теб^-то, видно, обманули, Павлуша, - сказала Любка, - вызвали на съезд, а заставили бить Корнилова.
- Никто и не заставлял. Сам пошел.
- Тоже так думала. Разве утерпишь, - приостановилась, расстегнула мелкие пуговки розовенькой кофточки: - Было запамятовала, письмо Степка Лютый передал.
Батурин на ходу прочитал послание Шульгина, довольно подробно рассказывающее, как блюдется станичное хозяйство.
В письме, как и полагается, Степан именовал Батурина по имени и отчеству и обращался на "вы".
"В заключение могу сообщить вам, Павел Лукич, - писал Шульгин, - што Кубань-река из-за тех самых отводов течет правильно, берега не заваливает, саломахин-ские гребли в порядке, общественные яровые засеяли. Днями думаю наруньживать на ремонт травянки, чтобы не застарить сенокосы. На кладбище огорожу подправили, заставлял третий квартал, на мосту правый бок пересыпали, а перила приказал подвести суриком, стали как новые. Нащет земли, драки не наблюдалось, если не считать баловства Никиты Литвиненкова. Зарезал Никита азиатским кинжалом Федьку Бондаренкова, вы того самого Федьку, Павел Лукич, кажись, не знаете, бо он еще молодой и к тому же из городовиков. Кинжал отправили в город вещественным доказательством, а Никита убег до Корнилова…"
- Чего это Литвиненко нагородил? - спросил Павло, сдвигая брови.
- Какого-сь городовика зарезал, - отмахнулась Любка, - ну его к шутам, того городовика. Знала бы, что Степка всякую глупость пишет, ей-бо, письмо не передавала бы. Мало тут у тебя своих резаных.
- Как дело вышло?
- Папаня балакал, - из-за земли, нехай она треснет. Литвиненки-то в отказ пошли свои паи засевать, ты знаешь, при тебе еще было, а Степка возьми да отдай Литвиненковы паи городовикам. Вот тут и завязалось, - Любка что-то вспомнила, приостановилась, зашептала - Буревой приходил вместе с Огийченко "биноклем" с батей балакали… Не одобряют твои и Степкины дела.
- Какие дела?
- Неподходящий, мол, коленкор - казацкую землю транжирить.
Павло несколько времени шел молча, глубоко задумавшись.
- Ягодки только поспевают, - сказал он, - на съезде таких решений наворочали! Должен я следить теперь, как барбоска, чтоб свободные земли в первую очередь беспортошным нарезались, коммуниям разным, чтобы работников, у кого имеются, рассчитать, по миру пустить, выходит. Молотилки под свой расчет забрать. Беда прямо. Вроде должен я, как председатель Совета, над всем юртом быть хозяином, за всех хозяинов головой додумать, ногами добегать, руками доделать. В ка-кую-сь ямку вскочил и, видать, не выберусь.
Любка взяла его руку, погладила, приложила к щеке.
- Не кручинься, Павлуша. Брось. Всё дела да заботы. Соскучилась по тебе. Грешные сны в голову лезли. Избаловал ты меня последние дни любовью.
Павло провел ладонью по Любкиной спине и задержал руку на ее бедре, покачивающемся в такт шагу. Вспомнил ее чистое и теплое тело.
- В городе негде, Люба. Подвечереет - до Кубани поедем.
- Мне все едино, - благодарно сказала она, прижимаясь к мужу.
- Егора с собой захватим.
- А Доньку? - с женским любопытством оживилась Любка.
- Можно и ее. Сестру-сиделку.
Павло коротко посмеялся.
- Я и запамятовала. Каверин с Покровки конями приезжал, злой. Я, говорит, ее, подлюку, на три дня отпустил, а она завеялась. И тебе досталось и Егору. Пьяный напился, на батю с кулаками полез, насилу успокоили… А у меня такие думки: кто любит, тот ближе. У Егора ласка есть до баб, а Каверин какой-ся жесткий.
- Щупала, что ли? - Павло насупился.
- Для чего мне его щупать, - засмеялась Любка, приласкиваясь, - коли б щупала, до тебя не приехала.
Вечером по узкой уличке, развороченной ухабами, спускался к реке фаэтон, на котором Мостовой выехал в атаку.
Извозчику по просьбе Егора выделили трофейных лошадей, попородистей и помоложе прежних. Поэтому старик охотно согласился на эту не совсем обычную ночную поездку.'Улица кончилась. Прикубанские дворы угадывались в темноте кипенными клубами цветущей вишни.
Остановились возле похлюпывающей воды, подступившей в уровень с кромкой берега. Мостовой и Донька остались в экипаже, а Павло перекинул на плечо шинель и, полуобняв Любку, пошел вдоль берега. Река плескалась, хрипели кружины. Особая могучая материнская сила чувствовалась в ней, вспоившей десятки воинственных и трудолюбивых казачьих и черкесских поколений.
- От Жилейской идет, - сказал Павло, тяжело ступая по вязкому песку и зачерпывая горстью воду, - чего-сь мутная. Не сбрехал ли Степан, не рухнули наши обрывы?
Любка села на разостланной мужем шинели и, не ожидая, пока он устроится, притянула к себе.
- Соскучилась, Павлуша.
Павло ощутил ее горячие влажные губы и такое близкое хмельное тело. Он приник к ней, и Любка покорно и вместе с тем озорно опрокинулась навзничь, целуя его и шепча, точно кто-то мог бы их услышать:
- Сердце запеклось. Тошным свет становился. Тошным, постылым.
Сквозь порывистый шепот к его сознанию подобралась стыдная мысль, что во всей этой сутолоке он как-то ни разу не вспомнил про Любку…
Над рваной линией полузатопленного левобережного леса вылез молодой месяц. Повиснув тяжелой серьгой, он, казалось, готов был вот-вот соскользнуть и утонуть во влаге, повсюду разлитой щедрой Кубанью. Глухо ухнул филин, по-человечьи захохотала сова; толкаясь о берег, как слепой щенок в колени, проплыл лохматый карагач.
- От Жилейской несет, - сказал Павло, расстегивая ворот. - Ишь как уморился.
Он принялся быстро раздеваться. Любка чуть приподнялась.
- Ты чего, Павлуша?
- Окунусь.
- Простынешь.
- Привычный.
Павло стал спиной к жене, немного отставив локти. От него ложилась куцая расплывчатая тень на песке, виднелись вмятины - их следы.
- Красивый ты, - сказала Любка и закрыла глаза. - Ну, ныряй!
Павло вытянул руки, приподнялся и бросился вниз головой. Холодная вода сразу же сковала тело, сделав его собранным и сильным. Течение подхватило, и Павло понесся в бурлящем потоке. Со всасывающим хрипом пенились водовороты, впереди кружились листочки и щепки, и он никак не мог догнать их.
- Павло! Павлуша!
Любка бежала, прижимая к груди его одежду. Батурин саженками прибивался к берегу. Вдруг что-то скользкое и холодное коснулось бока. Павел брезгливо дернулся. Но снова натолкнулся. Белое пятно, похожее на огромную тыкву, поплыло на уровне глаз.
- Человек!
Брезгливое чувство прошло. Батурин толчками погнал находку.
- Утопленник, - постукивая зубами, сказал он подбежавшим женщинам, - покличьте деда, шматок бечевки попросите. Там у него, кажись, на оси подвязана.
Любка принесла веревку. Павло подхватил, подхлестнул петлей подмышки и привязал к одинокой ветле.
- Теперь можно поглядеть, не знакомый ли? Вроде нет. Склизкий какой-ся.
Павло сполоснул руки, поднялся, нисколько не стесняясь подошедшей к берегу Доньки. Любка подавала чистое белье, одежду, и приятная теплота разлилась по его телу.
- Бои шли, - сказала задумчиво Донька, охватив колени руками, - ко дну сразу опустился, поболтался возле коряги зацепленный, потом желчь лопнула и наверх вытолкнула.
- Может, и так, - согласился Павло, - только в бой без штанов не ходют. Придется коменданту сообщить, может, кто опознает. Пойти к Егору, что ли, перекурить?
Павло и Любка шли пешком. Они возвращались в город. Старик извозчик усердно расхваливал веревку, которую он отдал, чтобы подвязать покойника. Старик всячески превозносил качества веревки, а при упоминании слова "утопленник" крестился. Павло глядел на далекое взгорье. Там, где была последняя главная квартира генерал-лейтенанта Корнилова, красно подмигивая, горел костер. От дворов, занявших косогоры Прикуба-нья, лаяли собаки и пахло дымом, так же как и в родной Жилейской. Любка вполголоса запела:
Ой, полети, утка,
Против воды прутко…
- Не эту, - остановил ее Павло и тихо запел слышанную им тогда, на улицах осажденного города, Марсельезу.
Любка притихла, обиженно вслушиваясь в новые слова.
- Какие-сь слова чужие, быстрые, - она отвернулась, - под их любить нельзя, по-моему… Доня, ты чего слезла?
- Важко коням, а баба с возу - кобыле легче.
Павло остановил женщин, догнал экипаж, Любка и Донька пошли вместе.
- В Покровку сбираешься?
Донька вскинула голову.
- Нет.
- Почему?
- Скушно там.
- А муж?
- Что ж я до него, подвязанная? Люди дерутся, а он бессонницами мучается, какие-сь программки сочиняет трусливые. Я геройских мужиков люблю.
- Как же теперь, Доня? - трогая ее за руку, спросила Любка. - Жизнь новую начинать?
- С ними пойду, с красными казаками да солдатами.
- Гулять с ними придется. Так нашу сестру держать не будут.
- Будут, - уверенно произнесла Донька, - они тоже видют, что чище теперь бабы стали. Вот я, к примеру. Вроде семинедельным постом отговелась, через этого Корнилова. Жизнь поняла по-другому. Подорожала она у меня, как возле смерти потолкалась.
Помолчали. Каждая была со своими думами.
- Егора любишь? - неожиданно спросила Любка.
- Люблю.
- Пойдешь за него?
- Это как он захочет. А ежели и не захочет, нужен будет ему человек возле… Вот я и тут как тут… Человек… слово-то новое для нас, для баб.
Донька засмеялась, подхватила подругу и побежала, озорно прикрикивая.
- Чего ты? - сказал Егор, подбадриваясь.
- Ну-ка отсунься, Павло, - приказала Донька, повисая на подножке. - Дай поцелую тебя, Егор. - Она быстро притянула его, впилась губами. Со смехом откинулась.
- Все баба играет… Т-ф-фу ты, окаянная…
Конец второй книги
Об авторе
Аркадий Алексеевич Первенцев родился 13 (26) января 1905 года в селе Нагут, ныне Минераловодский район Ставропольского края в учительской семье кубанского казачьего происхождения. Отец - Первенцев Алексей Иванович - православный священник, мать - Афанасьева Любовь Андреевна - учительница. Троюродный брат Владимира Маяковского. Рос на Кубани, в станице Новопокровской. Был культработником в станице Новорождественской, корреспондентом в газетах "Пролетарский путь" и "Ленинский путь" в Тихорецке. Проходил действительную службу в кавалерии, прошёл путь от красноармейца до командира сабельного взвода. После демобилизации переехал в Москву, учился на вечернем отделении МВТУ имени Баумана (1929–1933), одновременно работал и писал рассказы.
Известность писателю принёс его первый роман "Кочубей" о герое Гражданской войны, который вышел в 1937 году (одноимённый фильм, 1958). Книга была издана огромными тиражами, её высоко оценили А. Серафимович, А. Макаренко.
В годы репрессий Аркадий Первенцев писал в своих дневниках сочувствие к происходящему, в частности он был шокирован арестом Ольги Берггольц. В предвоенные годы, в дневниках отображаются волнения автора, предчувствия скорой войны. В послевоенные годы автор участвовал в кампании против космополитизма, и Еврейского антифашистского комитета. За это в годы оттепели подвергся опале - писатели и шестидесятники упрекали автора в Сталинизме, в верности "культу личности" и подвергли травле.
В 1977 году вышло собрание сочинений Аркадия Первенцева в шести томах, куда вошли и такие романы, как "Матросы", "Оливковая ветвь", "Секретный фронт" и другие. Не менее ценным вкладом и важнейшим литературным наследием являются дневники писателя, документальные свидетельства о жизни нашей страны в ХХ веке, которые писатель вёл с момента выхода в свет в 1937 году первого романа.
В поздние годы, Первенцев очень сильно переживал кризис идеологии Советского государства: "Да ведь должно быть Рождество. Когда? Вот нехристь-то… Если за 50 лет сумели начисто вытоптать из душ религию, исповедавшуюся 2000 лет, что останется от нашей религии, если умножатся внутренние враги коммунизма? Неужели наши жизни окажутся зряшними и напрасно были потрачены силы и кровь?"
Скончался Аркадий Алексеевич Первенцев 30 октября 1981 года. Похоронен на Кунцевском кладбище в Москве.
В 2009 году вышла книга дневников "Дневники 1937–1940", подготовленная сыном писателя Владимиром Первенцевым.
Примечания
1
Воробьев.
2
Скоро (укр.)
3
Мякина.
4
Кадетами на Кубани называли белых.
5
Местное название села Средне-Егорлыцкого.
6
Факел
7
Войсковая единица Чингиз-хана.