- И снова из-за воды, - продолжил Зосим. - Теперь у фракийцев свой сосуд, у кельтов свой, есть и третий - для всех остальных. Только кельтский сосуд почти пуст, потому что они не умеют сдерживаться. Вот и требуют поделить всю оставшуюся воду на всех.
- Всегда они так, - проворчал пастух, недолюбливавший Каста, Крикса и остальных галлов.
- Спартак не возражает пойти им навстречу, но его же фракийцы резко против.
- Правильно делают, - одобрил пастух.
- Разве можно допустить, чтобы люди умерли от жажды? - спросил Эномай.
- В том-то и дело! - подхватил Зосим. - Закон должен отступать перед необходимостью. Увы, так происходит нечасто.
- До чего же они там договорились? - спросил пастух.
- Устроить один резервуар на всех и строго следить за пьющими, - ответил Зосим. - Одна кружка в день на каждого. Охранять воду будут слуги Фанния.
Трое слушателей не торопились высказывать свое мнение. Они думали об одном и том же и знали мысли друг друга. "Что за глупость! - думали они. - Что может быть проще, чем мирно спуститься с горы? Очень может статься, что претор гораздо милостивее, чем мы про него решили: все-таки образованный человек, лысый к тому же… "Пожалуйста, дайте нам напиться, - скажут они ему попросту, дружески. - И вернемся к прежней жизни, каждый на свое прежнее место. Там всем было не так уж плохо"". Солдаты сжалятся над ними, принесут прохладного вина, хлеба, свинины и кукурузной каши. Все будут счастливы, что недоразумения преодолены, что мучения позади.
- Ох! - не выдержал пастух и сглотнул. Он ломал голову над тем, что только что услышал. - Делить воду на три части было глупо. Раньше, когда все было хорошо, никто не вспоминал, кто ты - галл или фракиец.
- У каждого народа свой нрав, - возразил ритор. - Кельты отважны, но заносчивы, вспыльчивы, непокорны. Фракийцы великодушны, синеглазы, рыжеволосы. И делят своих женщин между собой.
- Одно дело книжки, другое - жизнь, - молвил старик Вибий. - Голодный фракиец под стать кельту, подыхающему от жажды.
Четверка молча посмотрела с горы вниз. Из лагеря претора к ним поднимался высокомерный белый дым. Там уже принялись готовить обед. По всей кампанской равнине, от Волтурна до гор Соррентума, крестьяне, пастухи, батраки и рабы усаживались за полуденную трапезу: кукурузная каша, салат, копченая свинина, вареная репа.
- Из Спартака получился бы великий полководец, - проговорил ритор. - Окажись он на месте Ганнибала, Рим не устоял бы.
- Ганнибал… - протянул пастух. - Я слыхал, что он привязывал к рогам коров солому, поджигал ее и гнал коров на римский лагерь. А римляне тушили огонь и наедались говядины. - Он через силу улыбнулся.
- Не болтай глупости, - отмахнулся Зосим.
- Ты знаешь историю наизусть, а я ее познал, можно сказать, брюхом, - высказался пастух. Он почему-то воспрянул духом и желтел своими здоровенными зубами, сверкая глазами.
- Он что, взаправду был князем? - спросил он поспешно и как-то рассеянно.
- Кто, Ганнибал? - спросил Зосим.
- Я о Спартаке.
- Этого никто точно не знает, - сказал Зосим. - Разве что ты, - обратился он к Эномаю.
Эномай ответил не сразу, потому что был погружен в собственные мысли. У него был высокий лоб, где напрягся под тонкой кожей синий желвак.
- Я тоже не знаю, - ответил он.
- Был бы он князем, - крикнул Гермий, - ел бы дроздов! Все князья едят дроздов! - Он повторил свое странное заявление несколько раз, и глаза его наполнились слезами.
- Вот обжора! - сконфуженно откликнулся Зосим. Сам он всегда находил способы подкрепиться сверх общего скудного рациона.
- Ничего, все равно я его люблю, - сказал успокоившийся пастух. - А люблю я его потому, что никто из нас не знает, зачем нам все это, один он знает.
- Что он знает? - оживился Зосим.
Пастух сперва молчал, а потом опять завелся:
- У него всегда пухнет от мыслей голова. Взять хоть эту его новую идею - веревки.
- Сумасшествие! - отрезал Зосим. - Уверен, что из этого ничего не выйдет.
- Я тоже сомневаюсь, - признался пастух. - Но хорошо то, что у него заводятся хоть какие-то мысли…
И снова четверка стала молча наблюдать, что происходит внизу. Клубы пыли, появлявшиеся то здесь то там на дорогах, означали, что едет упряжка или всадник; там внизу, люди разъезжали, как хотели, не ведая преград.
Сзади, из кратера, раздался шорох и стук падающих вниз камней. Любопытный Зосим оглянулся.
- Это твой сын, - сказал он старику. - Весь мокрый от усердия. Небось, его распирают новости.
Вибий-младший с трудом перевел дух; его пухлые губы пересохли и растрескались, глаза стали еще более вылупленными, чем обычно.
- Спускайтесь! - крикнул он. - Все должны помогать вязать веревки. Вечером начнется забава.
- Какая еще забава? - спросил пастух, вскидывая голову.
- Спускайтесь, вам говорят! - опять крикнул юный Вибий. - Все должны рвать свою одежду, чтобы получилось больше веревок. Такое принято решение. Всем вниз!
Пастух встал и замахнулся в пустоту посохом.
- Вот видишь! - сказал он Зосиму с упреком и стал проворно спускаться вниз.
- Безумная затея! - проворчал ритор, резво вскакивая. - Где это слыхано - спускаться с горы по веревкам?
Посыпавшиеся вниз камешки заглушили слова. Старик поднялся последним, бросил взгляд на лагерь претора Клодия Глабера, сплюнул вниз и сказал:
- Надеюсь, вы славно наедитесь.
- Ты так сильно их ненавидишь? - спросил его Эномай по пути в жерло.
- Иногда, - был ответ. - А вот они ненавидят нас всегда. В этом их преимущество.
Армия претора Клодия Глабера была разгромлена в ночь после десятого дня осады горы.
Гора нависала над римским лагерем крутой, но не совсем уж неприступной скалой. Дезертиры неоднократно предпринимали попытки по ней спуститься; часть склона они преодолевали кувырком, но все же достигали лагеря живыми и гибли уже внизу, от рук солдат. Предусмотрительный претор, памятуя об этом, выставил часовых по всему изгибающемуся, как серп, внутреннему краю лощины, именуемой "адская преисподняя".
С другой стороны, обращенной к морю, гора представляла собой почти вертикальную стену, под которой стоял лес. Здесь разбойников стерегла сама Природа, облегчая Клодию Глаберу задачу. Здесь гладиаторы и решили спуститься по одному на веревках, выждав два часа после заката, чтобы обогнуть гору и напасть со спины на ничего не подозревающего претора.
Спуск занял часа три и происходил почти бесшумно. С горы свесились две самодельные веревки и одна веревочная лестница, ступеньками в которой служили ветви дикого винограда - единственной растительности, осмелившейся произрастать внутри кратера. По ней спускали оружие и наименее проворных. Луна - и та помогла своим светом успеху предприятия.
Первыми спустились гладиаторы, за ними - слуги Фанния, потом наемники из роты Мамия, дальше - остальные мужчины, способные пользоваться оружием. Достигшие ровной поверхности ложились в траву и ждали. Некоторые тихонько переговаривались.
После полуночи одна из веревок лопнула, двое упали вниз и переломали кости. Но и они старались не стонать, чтобы не подвести остальных. Помочь им было невозможно, пришлось убить; они умерли беззвучно.
На пятый час после заката двести человек, вооруженных до зубов, и еще сотня с дубинками, топорами и кое-чем, заимствованным у гладиаторов, собрались у подножия скалы. Спустились и несколько женщин, пожелавших увидеть все собственными глазами. Все остальные, в том числе старики и скотина, остались в кратере.
Отряд двинулся вперед. Предстояло обойти гору с юга, по опушке леса. Шли целый час, стараясь ступать бесшумно; проводниками были кампанские пастухи, знающие горные тропы.
Дойдя до южной оконечности изогнутой лощины, прозванной "адской преисподней", они убили первого римского часового, не успевшего вскрикнуть. Следующие часовые подняли тревогу, но их уже заглушил боевой клич гладиаторов, нарушивший сон лагеря и наполнивший его причудливым эхом, заметавшимся среди камней. Резня началась еще до того, как обреченные сообразили, что происходит, так что сопротивление оказали только немногие ветераны. Однако произвольная, невоенная организация лагеря и смертельная неразбериха подсказали даже самым закаленным солдатам, что драться бессмысленно, надо спасаться бегством.
Гладиаторы готовились к бою, а очутились в роли мясников. Покорность врага вызывала у них слепую ярость, но жажда крови оставалась неудовлетворенной. Жертвы, напрасно молившие о пощаде и лежа принимавшие смерть, догадывались, прежде чем испустить последний вздох, что враги, которых они так и не увидели и которые выскочили из темноты с безумным воплем, - не люди, а демоны, сорвавшиеся с цепи.
Так завершился десятый день. За бойней последовал пир. Но успокоение пришло только вместе со сном, сморившим победителей на мягких римских одеялах, - сном без сновидений усталых людей, исполнивших свой долг.
Пешком - конь был захвачен разбойниками - лысый претор Клодий Глабер достиг долины. Он разминулся с беглецами-солдатами и в одиночестве блуждал в ночи. Тропинка привела его к каменной ограде виноградника. Он стал испуганно озираться. Виноградник, утыканный острыми подпорками, походил при свете звезд на кладбище. Было совершенно тихо; разбойники и Везувий уже казались выдумкой, Рим и сенат - тоже. И все же претор был обязан совершить ответственный поступок. Он распахнул плащ, нащупал на теле нужное место, приставил к нему острие меча.
Поступка было не избежать, но только сейчас он осознал все его значение. Острие медленно войдет в тело, медленно разорвет кожу, ткани, сухожилия и мышцы, сокрушит ребра, потом достигнет легкого - нежного, в слизи, пронизанного тонкими сосудами. А дальше наступит черед самого сердца, мешочка с кровью, в котором и заключена трепетная жизнь… Неужели кто-то уже делал это до него? Наверное, одним ударом, не раздумывая, это еще можно сделать; но зная, что представляет собой весь процесс, этап за этапом, человек поневоле опускает руки.
"Смерть", до этого мгновения слово не лучше и не хуже других, теперь отлетело на недосягаемое расстояние. Все славные родичи Смерти - вроде Чести, Позора и Долга - существуют только для того, кто оторван от грубой реальности. Ибо реальность - такая живая, несказанно хрупкая материя, вся в тончайших прожилках надобностей и условностей - дана не для того, чтобы покончить с ней одним ударом острого предмета. Теперь претор Клодий Глабер знал, что умереть - непростительная глупость, оставляющая позади даже такое смехотворное явление, как сама жизнь.
А тут еще камешки в обуви. Он садится на камень и высыпает камешки. Тут же становится ясно, что неудобство от камешков в обуви было важной составной частью его отчаяния. А ведь в сравнении с бесславным концом его войска эти мелкие острые камешки, всего семь, должны бы съежиться и вообще исчезнуть. Но как отделить важное от неважного, когда то и другое одинаково громко взывает к чувствам? На языке и небе претора еще сохранился неприятный привкус прерванного сна. На лозе он видит несколько неснятых виноградин. Он срывает их, кладет в рот и озирается. Причудливая последовательность его поступков видна одним звездам, а таким очевидцам его не спугнуть.
Ему стыдно, но при этом он считает свои поступки осмысленными: сколько ни философствуй, а ягоды существуют для того, чтобы их есть, с этим не поспоришь. И потом, никогда еще виноград не доставлял ему такого наслаждения. Сок смешивается со слезами, вызванными чувством, не имеющим названия. С вызовом, забыв про стыд, он облизывает губы.
Ночь и безразличное сияние звезд в ночи научили претора Клодия Глабера новой мудрости: любая услада, даже та, для которой не придумано имени, в том числе сама Жизнь, проистекает из старого, как мир, потайного бесстыдства.
V. Круглоголовый
Подпирая тяжелую голову левой рукой, Крикс возлежал на циновке; на его голых бицепсах выпирали красные и синие вены. Спартак лежал на спине, заложив руки за голову. В крыше палатки зияла дыра, в нее был виден край кратера и три звезды над ним. Их циновки разделял стол; ни для чего больше в палатке претора Клодия Глабера не нашлось места.
Крикс продолжал утолять голод. Время от времени он шарил правой рукой на столе, чтобы зацепить жирный кусок мяса и запить его большим глотком вина. Со стола стекали жирные струйки.
Снаружи уже перестали шуметь. Редко, реже, чем требовалось, часовые выкрикивали слова пароля. Дикая орда забавлялось игрой в солдат.
Крикс навострил уши, но не услышал ничего, кроме тишины. Он почмокал, медленно вытер жирные пальцы о циновку. Спартак повернулся и уставился на его грузное лицо. Крикс щурился и доставал кончиком языка волокна мяса, застрявшие между зубами. Взгляд Спартака смущал его. Он отвел глаза.
- Надо зарыть тела, - сказал Спартак. - Вон их сколько валяется - то ли шестьсот, то ли все восемьсот. Они смердят.
- Ну и зарой, - вяло отозвался Крикс.
В наступившем молчании он выпил еще вина. Спартак снова вытянулся, подложив руки под голову. В дыру в потолке виднелись и горы, и небо.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал он. - О женщинах Александрии.
- Глабер отправится прямиком в Рим, - отозвался Крикс. - Сенат очнется и пошлет против нас легионы.
Над головой Спартака чернела дыра. От усталости его взгляд утратил обычную пристальность.
- Что тогда? - спросил он.
- Мы их перемелем, - сказал Крикс.
- А потом?
- Новые легионы.
- А после? - спросил Спартак, глядя в дыру.
- Они перемелют нас.
- Что дальше?
Крикс зевнул и сложил ладонь в кулак, указывая большим пальцем в землю.
- Видал? Что же еще? Ты хочешь этого дождаться?
Снова этот знак, от которого зависит участь гладиатора. От него не убережешься. Морщинистый палец, унизанный кольцами, рано или поздно указывал вниз, перечеркивая жизнь и низводя смерть до уровня низменного зрелища. Этот знак снился гладиаторам во сне.
Крикс лег. В дыру в крыше лился лунный свет. Голоса часовых звучали все реже.
- Кто сказал, что я останусь? - пробормотал Спартак. Казалось, он разговаривает во сне, так его придавила усталость. - Кто говорит, что я остаюсь с тобой? Когда за человеком гонятся, он бежит, а отбежав далеко, останавливается, чтобы отдышаться, а потом идет себе по своим делам. Только глупец бежит, пока не свалится от изнеможения…
Крикс слушал молча.
- Только глупец бежит до тех пор, пока изо рта не повалит пена, пока им не овладевает злой дух, заставляющий уничтожать все на его пути. Видел я одного такого…
- Где? - спросил Крикс.
- В наших лесах. Кривоногий, как младенец, уши торчком, свинячьи глазки. Мы дразнили его "кабан", заставляли опускаться на четвереньки и по-свинячьи хрюкать. А он в один прекрасный день рванулся и побежал, сметая все на своем пути. Так его и не поймали.
- И что с ним стало?
- Это никому неизвестно. Может быть, так до сих пор и бежит.
- Скорее всего, он издох в лесу, - решил Крикс. - А может, его поймали и повесили на кресте.
- Говорю тебе, этого никто не знает, - сказал Спартак. - Вдруг он куда-нибудь добрался? Всякое бывает… Куда-нибудь, куда угодно…
- А потом - прямиком на крест, - бросил Крикс, помолчав.
- Может, и на крест, - согласился Спартак. - Почему бы тебе не выбрать Александрию? Я никогда там не был. Наверное, красивое место. Однажды я спал с девушкой, и она пела. Должно быть, так и в Александрии. Так что давай, Крикс, побалуй свой фаллос. Кто тебе сказал, что я останусь?
- Как она пела? - спросил Крикс. - Дико или тихонько?
- Тихонько.
Крикс долго молчал, а потом проговорил:
- Может быть, завтра будет уже поздно.
- Завтра, завтра… - пробормотал Спартак. - Возможно, завтра мы уйдем. - Он зевнул. - Возьмем и отправимся в Александрию.
Оба умолкли. Крикс задремал. Его дыхание стало мерным. Потом он захрапел, уронив голову на голый левый бицепс, испещренный толстыми венами.
Спартак по-прежнему смотрел в дыру. Потом глаза устали, он зажмурился. Отдохнув, оторвал себе кусок мяса, долго жевал, запил мясо вином из высокой кружки. Пары вина сделали свое дело, взгляд затуманился. Часовые совсем притихли. Он выпил еще вина и вышел из палатки.
Кромка морского берега была затянута белыми облаками. На фоне звездного неба чернела гора. В долине топорщились обрубленными ветвями оливы.
Он прошел мимо спящих часовых и побрел в сторону от лагеря. Достигнув скалы, он стал карабкаться вверх, то и дело шумно соскальзывая вниз по камням. Наконец, он достиг крохотной площадки, где среди пучков высохшей травы и пеньков лежал человек, завернувшийся в одеяло. Наружу торчала только его гладко обритая круглая голова, фигура источала покой. Брови человека были высоко подняты, словно он был сильно изумлен собственными мыслями. У него были тонкие губы аскета, зато нос мясистый и сморщенный во сне, как у веселого фавна.
Спартак какое-то время смотрел на спящего, потом тронул его носком сандалии. Глаза человека в одеяле распахнулись. В них не было ни капли испуга. Они были темны, лунный свет превращал глазницы в безжизненные провалы.
- Ты кто?
- Я из твоего лагеря, - ответил человек и медленно сел.
- Ты меня знаешь?
- Ты Зпардокос, князь Фракии, освободитель рабов, предводитель обездоленных. Мир и благословение тебе, Зпардокос. Присядь на мое одеяло.
- Глупец! - отозвался Спартак и в нерешительности тронул сидящего ногой. - Спи дальше. Завтра римляне вернутся и повесят на кресте тебя и всех остальных. Ты умеешь читать по звездам?
- Не умею, - признался круглоголовый. - Зато могу по глазам и в книгах.
- Раз ты грамотный, значит, беглый учитель, - решил Спартак. - Одиннадцатый по счету. Теперь у нас одиннадцать учителей, семеро счетоводов, шестеро лекарей, три поэта. Если сенат дарует нам жизнь, мы создадим на Везувии новый университет.
- Я не учитель, я массажист.
- Массажист? - удивленно повторил за ним Спартак. - Обычно грамотеев заставляют учить; а не мять другим спины.
- Еще три дня назад я трудился в четвертой общественной бане в Стабиях. Когда меня продали в первый раз, я скрыл, что владею грамотой.
- Зачем было это скрывать?
- Иначе меня заставили бы учить людей неправде, - объяснил круглоголовый.
- Ты не один такой, - проговорил Спартак, желая скрыть смущение. - У нас и без тебя хватает сумасшедших. Например, Зосим, тоже бывший учитель, только и делает, что произносит политические речи. Раньше я не знал, что в мире столько безумия.
- А знал ли ты про печаль? - спросил круглоголовый. - Тоже, наверное, нет.
Спартак смолчал, смутившись еще сильнее. О таких вещах лучше не говорить. "Печаль мира"! В последнее время вокруг него так и вились поэты и кандидаты в реформаторы, твердившие слова, которые лучше не произносить вслух. Ему хотелось уйти, но не было настроения оставаться одному.