Все еще слабый после болезни, я сел в дилижанс и доехал до Ньюмаркета, где и заночевал. Утром следующего дня я снова воссоединился с Плясуньей - кобыла радостно приветствовала меня нежным ржанием. Я безумно люблю животных. Мне нравятся всякие - и мелкие, изящные зверьки, и крупные звери. Они не умеют хитрить. А ведь в нашем бойком королевстве каждый, будь то мужчина, женщина или ребенок, непременно плетет интриги. Животные же не прибегают к уловкам. Подозреваю, что король так привязан к своим собакам в основном по той же причине.
Плясунья мчалась домой галопом, словно ее впрягли в боевую колесницу, - на обратном пути она явно превосходила меня энергией. Хотя я мертвой хваткой вцепился в поводья и судорожно сжимал коленями бока лошади, все же близ Фликстона я вылетел из седла. Тяжело дыша, я валялся в канаве и тут увидел неподалеку дряхлую старуху - задрав юбки из мешковины, она преспокойно мочилась на ежевику. Это меня позабавило, и я, если б имел силы говорить, пожелал бы ей доброго утра.
Наконец, с трудом поднявшись на ноги, я кое-как вскарабкался на Плясунью, которая тем временем пощипывала заиндевелую траву. Тщетно старался я сдержать ее неукротимый порыв к дому, и мы примчались в Биднолд оба взмыленные, в самом что ни есть непотребном виде.
Одежда моя была ужасно грязной и отвратительно воняла, и потому я рассчитывал сначала провести несколько часов в горячей воде, как следует отмокнуть, надеть чистую одежду, а уж потом поговорить с Селией. Я кликнул Уилла (иногда своей беспрекословной преданностью он напоминает маленького шустрого зверька) и вскоре уже блаженствовал, сидя в деревянном чане и рассматривая мотыльков на животе. Уилл то и дело обдавал меня горячей водой, а я рассказывал ему, как лежал в "Старом Доме", как Смерть вошла в комнату и коснулась меня ледяной рукой, отчего я распустил нюни, как ребенок.
"Если чума придет в Норфолк, я постараюсь держаться мужественно, однако, боюсь, это будет лицемерием отчаявшегося человека, а не истинной храбростью, при которой дух и разум невозмутимы", - сказал я Уиллу.
Уилл покачал головой, как бы не соглашаясь, он, несомненно, хотел польстить мне, ошибочно веря, что, когда придет время, я поведу себя как благородный рыцарь. Однако он еще и слова не успел сказать, как снизу послышались чудные звуки виолы да гамба, они неслись, похоже, из Музыкального Салона.
Я резко сел, вызвав тем самым небольшую волну, немного воды выплеснулось через борт чана.
- Уилл, кто это играет? - спросил я.
- А-а, это… Я как раз собирался вам сказать, сэр Роберт, - приехал ваш тесть.
- Сэр Джошуа?
- Да, сэр.
- Сэр Джошуа приехал в Биднолд? Но зачем, Уилл?
- Точно не знаю, сэр, - возможно, чтобы забрать вашу жену домой.
- Забрать домой?
- Да.
- Ты что-нибудь об этом слышал?
- Да, сэр. То, что они уедут, как только вы вернетесь.
Музыка не прекращалась. Я стал энергично мылить тело. Как бы со стороны я слышал свой голос, раздраженно говоривший Уиллу, что не позволю сэру Джошуа увезти мою жену: король приказал ей оставаться здесь, и, кроме того, мне надо многое с ней обсудить.
Уилл в изумлении вылупился на меня - он никак не мог уразуметь, с чего это я с таким пылом отнесся к тому, что обычно ничуть меня не интересовало.
Глава восьмая
Подарок короля
Чисто вымытый, надушенный, в свежем опрятном парике, скрывавшем природную щетину, в шелковом синем камзоле я сошел вниз. Звуки виолы смолкли, и я, как всегда, когда удавалось слышать хорошую музыку, понял, до какой степени она просветляет мое сознание: музыка словно пронзала темную массу мозга вспышкой, блеском, подобным тому, что я наблюдал на внутренностях жабы, которую препарировал король.
Через мгновение сэр Джошуа возобновил игру на виоле, на этот раз зазвучала песня; я слышал ее когда-то в Кембридже и помнил название "Я легла отдохнуть в лесу, под вязами" - прелестная мелодия, вот только текст немного подкачал: не так много слов рифмуется с "вязом". Из коридора я услышал, как очень высокий и красивый голос запел. Голос - сопрано исключительной чистоты - принадлежал Селии, раньше я никогда не слышал, чтобы она пела. От восхищения у меня по спине пробежал холодок. Мне стало ясно, что не белоснежная кожа, не тонкие шелковистые волосы, не миниатюрный ротик, не упругая грудь, а именно ее голос поразил и околдовал короля. По сравнению с голосом все остальное отступало на второй план - хорошенькая девушка, каких много, - ничто в ней не говорило о том, что внутри таится такой чудный дар. Я сел на обитый декоративной тканью стул и погрузился в размышления. Возможно, в каждом из нас есть скрытый талант, - правда, относительно моего - ясности пока не было. Талант Пирса, несмотря на едкую критику мира и многих присущих человечеству вещей, заключался в его доброте. Невольно напрашивалось предположение, что талант Вайолет - гневливость, я не знаю другого такого человека, в ком гнев проявлялся бы столь восхитительно. Ей идет гневаться. А что за талант у короля? Что ж, их у него тысячи, и только время покажет, нет ли у него еще какого-нибудь тайного таланта, который он до поры до времени держит в секрете от всех нас.
Пение не прекращалось. "Селия, - хотелось сказать, - ну, почему никто не сказал мне, как поразительно ты поешь?" Перед глазами мгновенно возникла сладостная сцена: я играю на гобое, с восторгом аккомпанируя поющей жене. Жизнь, в основе который лежал бы простой дуэт, могла быть совсем другой, упорядоченной, ясной. Сейчас же все иначе. Я знал: стоит мне появиться в Музыкальном Салоне, как Селия тут же перестанет петь. Я не имел никакого отношения к ее музыке, сегодня вечером она уедет в родительский дом, а в Биднолде воцарится тишина, ее лишь изредка будут нарушать трели моего индийского соловья. Вынув из кармана изумрудного цвета носовой платок, я очистил все еще заложенный нос. В очередной раз возникло ощущение, что меня изгоняют оттуда, где мне очень хочется находиться и вносить свой вклад, каким бы ничтожным он ни был. Убирая платок, я сказал себе, что это мое наблюдение весьма печально.
Я встал. Как только Селия узнает о моем возвращении, она сразу же захочет, чтобы я прояснил ее положение. Приближалась минута, когда мне придется сказать ей то, что я решил сказать, и тем самым убить в ее сердце всякую надежду, этот тлеющий огонек, всю опасность которого открыл мне Пирс. Но, подходя к Музыкальному Салону, я уже ни в чем не был уверен, я просто не мог произнести придуманную речь. Мне было ясно, как день, что после этой речи равнодушие ко мне Селии перерастет в ненависть. Подобно Клеопатре, наказывавшей гонцов с плохими известиями, Селия могла уничтожить меня презрением и ненавистью. И до того бывший для нее пустым местом, я просто исчезну из ее жизни. Она навсегда покинет мой дом, и красивая сказка, сочиненная королем, закончится раньше назначенного срока. И, кроме того… ах, опасные мысли!.. Я не хотел отказываться от удовольствия слышать волшебный голос Селии. Вот такие дела. Как бы ни сказалось это на психике Селии и моей тоже, я твердо решил удерживать ее под крышей моего дома - пусть только те два месяца, что назначил король.
Как я и думал, стоило мне появиться на пороге салона, музыка тотчас оборвалась. Селия устремила на меня взор, в нем были удивление и надежда одновременно, а сэр Джошуа отложил инструмент и сердечно протянул мне руку. Я отвесил поклоны обоим. "Как видите, я вернулся", - объявил я неизвестно зачем и сразу же стал расхваливать их музыкальные таланты. Селию, естественно, совершенно не интересовало мое мнение о ее пении, она нетерпеливо требовала, чтобы я поскорее передал ей вести из Лондона. Несмотря на ее нетерпение и беспокойство, я, сохраняя невозмутимость, предложил ей руку.
- Если ты окажешь мне честь и совершишь круг по саду в моем обществе, я расскажу тебе все, что знаю.
Селия бросила на отца страдальческий взгляд, но тот кивнул, давая разрешение на прогулку, и она, без дальнейших церемоний, положила свою белую руку на мой рукав; мы вышли в коридор, и я громко потребовал, чтобы "юбочница" мигом принесла плащ для хозяйки.
День был холодный, солнце стояло довольно низко. Наши с Сепией фигуры отбрасывали длинные тени - даже я казался гораздо выше - и если б кто-нибудь случайно увидел их на плоской каменной дорожке, то решил бы, что мы очень элегантная пара.
Некоторое время я молчал, обдумывая, что буду говорить, а потом выложил Селии следующую вымышленную историю - чистую импровизацию, какой я, впрочем, остался доволен. "В отношении тебя, - сказал я, - король не давал никаких обещаний. Он только просит, чтобы ты не покидала Биднолд, пока не усвоишь того, что он определил как "осознание изменчивой природы всего сущего"".
Селия недоверчиво уставилась на меня. ""Изменчивой природы сущего?" А почему он хочет, чтобы я это усвоила?"
- Не знаю, Селия, - ответил я. - Его Величество сказал только, что хотел бы этого, но он понимает: тут требуется время: ведь чем человек моложе, тем труднее ему постичь эту мысль.
- И все же, - возразила Селия, - разве он, сурово отвергнув меня, не знает, что мне и так был преподан жестокий урок?
- Все это верно, но король гораздо мудрее меня или тебя, Селия, он настолько мудр, что понимает: хотя несчастья и потери учат, но по-настоящему эта наука усваивается со временем, когда у нас появляется возможность спокойно размышлять.
- Но сколько должно длиться это "спокойное размышление"? Я что, так и состарюсь в "спокойном размышлении", видя, как увядает моя красота и все те прелести, что раньше доставляли ему наслаждение?
- Нет. Уверен, он этого не хочет.
- Тогда сколько это будет длиться? Недели? Месяцы?
- Он не сказал, Селия.
- Почему? Почему он не захотел сказать?
- Потому что не мог. Он целиком доверил это дело тебе и мне.
- Тебе?
- Да. Именно я должен буду ему сказать, повторив его же слова: она обрела мудрость и освободилась от иллюзий.
- Вот как! - Селия резким движением сняла свою руку с моего локтя. - Тебе предназначено быть судьей? Король поручает своему шуту разбираться в вопросах моего просвещения. Да простит он меня, мне это кажется несправедливым.
- Конечно. Вне всякого сомнения. И все же в этом есть своего рода здравый смысл. Ведь я совсем не в восторге от своей роли, ибо считаю себя недостойным ее. Поэтому в моих интересах, Селия, чтобы ты как можно скорее пустилась в свое путешествие - постигать мудрость, и тогда я мог бы вернуться к своей беспечной жизни, ты - в свой дом в Кью, а король - в твою постель.
- Но как мне достичь мудрости? С чем отправиться в это "путешествие"?
- Не знаю. Разве что тебе поможет твой бесценный дар - пение.
- Пение? С его помощью я стану мудрой?
- Да.
- Каким образом?
- Не знаю. Могу только догадываться, что именно этот путь - твой. Пытаясь рисовать, я стал кое-что понимать о себе и о мире, поэтому, осмелюсь предположить, если петь, скажем, о любви или измене, или еще о чем-то, узнаешь не только об этих чувствах, но также и о бесконечных способах людей обманываться, уловках, к которым прибегают, чтобы распоряжаться судьбой другого человека. Так начнется твое "путешествие"…
Не похоже, чтобы Селию обрадовал мой совет. Она плотнее закуталась в плащ, покачала головой, на ее глазах выступили слезы.
- Я сделала бы все, что он попросит, - сказала она, - при условии, что понимаю, чего он хочет. Но как можно повиноваться, если не понимаешь просьбы? Как?
- Не знаю, - повторил я все те же слова в третий или четвертый раз. - Однако не сомневаюсь, что мудрость придет к тебе через музыку. И тут я помогу, чем смогу.
В тот вечер Селия и "юбочница" не соизволили покинуть Розовую Комнату, и я обедал в обществе сэра Джошуа Клеменса, - он по-прежнему держался со мной чрезвычайно любезно, я же всегда испытывал к нему бесконечное уважение. К моему величайшему удовольствию, он сказал, что убранство Биднолда его позабавило, и хотя такую обстановку не назовешь успокаивающей и ласкающей глаз, все говорит о том, что "в век рабской имитации и поголовного обезьянничания я выделяюсь из толпы дерзкой оригинальностью ума".
Мы отдавали должное великолепной жареной свинине, умело приготовленной Кэттлбери, когда сэр Джошуа заговорил о дочери, сообщив мне (как будто я раньше этого не знал), что ей невозможно любить кого-то или что-то на земле, кроме короля, которому она вручила свое сердце. "Селия преданная и послушная дочь, - сказал он, - но если король потребует, чтобы она ради любви отказалась от нас с матерью, не сомневаюсь, она сделает это".
- Сэр Джошуа… - начал было я.
- Я не преувеличиваю, Меривел, - продолжал он. - Ее чувство - наваждение, оно как бездонный колодец, куда при необходимости могут быть сброшены даже очень дорогие люди или вещи.
- А если король не позовет ее, что тогда станет с Селией?
- Он должен ее позвать. Селия пересказала мне ваш разговор. Выходит, ситуация теперь в твоих руках, Меривел. Если я правильно понимаю, она была слишком назойлива с королем. Укажи ей на эту ошибку. Цинизм - единственное средство защиты в наше время, и даже моей нежной дочери надо научиться пользоваться этой броней. Ей следует понять: того, на что она надеется, никогда не будет.
- А на что она надеется?
- Этого я не могу сказать, Меривел. Мне слишком стыдно.
Больше я не приставал к сэру Джошуа по этому поводу, и мы некоторое время молча ели свинину; мне попался хрящ - небрежность Кэттлбери - и я его выплюнул. Потом сэр Джошуа заговорил снова:
- Ты совершенно прав, считая, что Селия может обрести утешение - и, возможно, мудрость - через пение. Отказавшись от большинства вещей, она сохранила любовь к песне - во многом из-за того, что именно ее голос впервые пленил сердце короля.
- Я знаю… - заговорил я, - то есть не то что знаю, но догадываюсь…
- Ясно. Так что обязательно поощряй ее занятия пением. Осмелюсь предположить, что ты играешь на каком-нибудь инструменте.
- На гобое, сэр Джошуа, но…
- Прекрасно. Она обожает гобой.
- Но разве вы не задержитесь в Биднолде? Разве не погостите у нас? Тогда вы могли бы аккомпанировать Селии на виоле?
- Очень любезно с твоей стороны, но, к сожалению, это невозможно: жена нездорова и нуждается в моей помощи. Я бы с радостью увез Селию домой, но, как я понял, король хочет, чтобы она жила здесь.
- Именно такой наказ я получил от него.
- Значит, ей придется остаться. Скоро Рождество. Прошу тебя, Меривел, сделай все, чтобы до весны она вернулась в Кью.
Ложась вечером в мягкую постель, по которой за неделю успел соскучиться, я подумал, что за свою ложь буду наказан кошмарами. Отнюдь. Помню, что видел исключительно приятный сон о Мег Стори. Во сне я рисовал ее портрет. Она позировала в платье из мешковины, вроде того, что было на старухе, задравшей юбку и мочившейся в канаве, но само лицо было прекрасно и сияло радостью.
Вот я перед вами - в малиновом камзоле, такой, каким описывал себя в начале рассказа. Теперь вы со мной хорошо знакомы, разве не так? И сами видите, какие ловушки ставит мне жизнь. Как я и предсказывал, события только разворачиваются, мы находимся где-то в середине истории, и кто может сказать - во всяком случае, не вы и не я, - чем она закончится? Приведут меня в восторг или разочаруют те сюрпризы, что готовит мне жизнь?
С появлением в доме Селии я изо всех сил стараюсь сдерживать аппетит - хочу вызвать у нее симпатию или хотя бы смягчить то отвращение, какое она ко мне питает. Я умеряю свою жадность к еде. Не езжу в трактир "Веселые Бездельники". Меньше пью вина. Стараюсь сдерживать газы. Но вот сегодня, увы, я снова веду себя как дурак и развратник. Я в гостях у Бэтхерстов, у них собралась большая компания, и пир в разгаре. Здесь герцог и герцогиня Уинчелси и другие остряки из аристократов. Мы осушили море шампанского, а теперь - визжим и помираем со смеху; глядя, как старик Бэтхерст, внезапно пропавший с полчаса тому назад, въезжает в зал на громадном жеребце. При виде нас конь от изумления изгибает дугой хвост, испускает мощные газы, его черный задний проход мелко дрожит, и вдруг из него вываливается прямо на паркет огромная куча блестящего дерьма. Уинчелси так хохочет, что его лицо становится багровым, а глаза чуть не вылезают из орбит; я гляжу на Вайолет (она сжимает свой бокал, как лодочник - весло) и вижу, что она корчится от смеха, прикрываясь веером.
Покачиваясь, я встаю из-за стола.
- К черту благоразумие! - кричу я. - Давайте играть в кобыл и жеребцов!
- Оле! - вопит Уинчелси, отбивая дробь ногами, как танцор фламенко (ногами, которые всегда, прибавлю я от себя, обуты в туфли на исключительно высоких каблуках - Уинчелси не так повезло с ростом, как ему хотелось бы), и все гости тотчас начинают хлопать в ладоши и топать, все, за исключением тучного старика, сидящего напротив меня: он поглощен своими заботами - повернулся к леди Уинчелси, извлек своими жирными руками у нее из платья левую грудь и благоговейно держит ее, как будто она предмет огромного веса и ценности - золотая кегля, к примеру.
Я наклонился к леди Уинчелси, желая привлечь ее внимание.
- Сударыня, - говорю я, - ваш сосед завладел вашей собственностью.
Она опускает глаза, видит свою белоснежную грудь в красных, с набрякшими жилами руках соседа и улыбается беззаботно и пренебрежительно.
- А ведь и правда, - соглашается она.
Тут я чувствую, как меня больно бьет по пояснице женоподобный мужчина по имени Руперт Пинуорт - я встречал его при дворе.
- Легенды! - говорит он. - О них ходят легенды. Разве ты не знал, Меривел?
- О чем - не понимаю? - спрашиваю я.
- О грудях Фрэнсис Уинчелси. Разве не так, Фрэнсис?
Леди Уинчелси улыбается Пинуорту. Сосед уже сжал сосок в своих дрожащих губах. Не обращая никакого внимания на манипуляции старика - во всяком случае, не больше, чем если бы он предложил ей блюдо с редиской, она кивает, соглашаясь с Пинуортом, откидывается в кресле и извлекает из корсажа другую грудь, на которой красуется очаровательная коричневая родинка.
Гости к тому времени перестают топать и бить в ладоши, большинство глазеют на Фрэнсис Уинчелси, аплодируя ее грудям. Я смотрю на самого Уинчелси. Несколько обескураженный тем, что жеребец Бэтхерста пятится к его креслу, он тоже аплодирует. И тут я вдруг ощущаю себя круглым дураком. Похоже, все, кроме меня, принимают как должное то, что груди Фрэнсис Уинчелси необходимо обнажать и восхищаться ими на каждом приеме, где она присутствует. Долгое заточение в Норфолке оторвало меня от сплетен и "легенд". Я уже не знаю, что делают и говорят в свете. Лицо мое пылает. Не могу описать, каким идиотом я себя чувствую. Чтобы скрыть смущение, я утыкаюсь в бокал и пью большими глотками шампанское.
Когда я вновь поднимаю глаза, груди леди Уинчелси уже водворены на прежнее место, однако престарелый сосед все еще жмется к ней, пуская слюни. Чтобы взбодриться, я спорю с Пинуортом, что руку старик непременно держит на пенисе, и ставлю на это двадцать шиллингов и шесть пенсов. Пинуорт гогочет, обнажив красивые зубы, отодвигает кресло и лезет под стол, откуда быстро возвращается с раскрасневшимся лицом.
- Он не просто держит на нем руку, Меривел, - объявляет Пинуорт. - Старикашка извлек древнюю штуковину на свет божий.
- Тогда гони денежки, Пинуорт.