- Мы оба знаем, Вайолет, - сказал я, - что поцелуи так же недолговечны, как грушевый цвет.
Появление в моей жизни Илайеса Финна - немаловажное событие.
Он называет себя портретистом, но ведет почти нищенскую жизнь, бродит пешком по графствам Англии, заходит то в один, то в другой богатый дом, предлагая нарисовать портреты их обитателей. Он молод, но лицо его костлявое, землистого цвета, запястья тонкие, пальцы как щупальца. Взгляд беспокойный, бегающий. А вот губы красиво очерчены, в них есть нечто женственное, что говорит о его чувствительности. Интонации льстивые, вежливые. Он соткан из противоречий. После нашей первой встречи я не знал, что о нем думать.
Я привел его в студию, показал кусок ветчины и омлет там, где должен быть нарисован мужчина, и незаконченный портрет Мег Стори. Он смотрел на них, и в его взгляде я видел страх, словно картины испугали его. Так оно, возможно, и было: мои творения совсем не похожи на то, чем обычно восхищаются.
- Почему вы хотите рисовать, сэр? - спросил он через некоторое время.
- Ну… - начал я, - мне надо кое-что забыть. Раньше я занимался анатомией, лечил болезни, но теперь, по личным соображениям, хочу оставить прежние занятия.
- И стать художником?
- Да.
- Но почему?
- Потому что… потому что надо что-то делать! У меня пылкая натура, мистер Финн. Посмотрите на меня! Посмотрите на мой дом! После Реставрации я сам не свой, во мне бушуют страсти. Мы живем в Новом Веке, я ему идеально подхожу, но надо направить свою энергию на что-то дельное, иначе затянет лень и отчаяние. Поэтому прошу, помогите мне!
Он снова взглянул на мои картины.
- Если судить по ним, - сказал он, - вы вполне прилично рисуете, но совсем не чувствуете цвета.
Не чувствую цвета! Я стоял словно громом пораженный.
- Цвет - то, что волнует меня больше всего на свете, - заговорил я. - Мой свадебный костюм был лиловый с золотом! В день коронации я чуть не упал в обморок при виде малиновой барки короля… - Тут я заставил себя остановиться. - Вы, конечно, правы. Я люблю цвет, но одна любовь ничего не значит. Чего мне не хватает, так это умения превращать любовь в искусство.
Мы тут нее приступили к занятиям. Финн привез несколько своих работ - преимущественно портреты модно одетых женщин. Заказчицам, видимо, они не понравились, потому и остались у него. Меня же портреты привели в восхищение.
- Если когда-нибудь я нарисую нечто подобное, то буду самым счастливым человеком на свете, - признался я.
Финн с жалостью улыбнулся. Он заговорил о применяемой им технике; фон, сказал он, всегда должен быть классическим: античный сад с разбитыми колоннами, морская битва, живая охотничья сценка.
- Вы хотите сказать, что вместо окна следовало нарисовать позади Мег Стори корабли или всадников? - спросил я.
- Да, - ответил Финн. - Безусловно.
Я не мог припомнить, чтобы на знаменитых портретах Гольбейна был классический фон, но промолчал: если Финн научит меня рисовать дорические колонны или военный корабль, несущийся на всех парусах, я буду ему очень признателен.
- Фон должен показывать позирующего человека в выгодном свете. Более того, он придаст весомость жизни модели, даже если ее реальное существование окажется недолгим.
Прежде я не задумывался о таких вещах, но чувствовал, что Финн в чем-то прав. Первую встречу мы посвятили композиции: как сделать так, чтобы ни одна деталь в картине не была "мертвой", будь то рукоятка меча или лодка на дальнем аркадском берегу. Потом заговорили о перспективе: к примеру, горы, расположенные в глубине картины, будут выглядеть более расплывчатыми и бледными, чем те, что на переднем плане, а если модель поместить в островок света, это придаст ей энергичности и приблизит к зрителю.
- Когда в следующий раз будете в Уайтхолле, - сказал в заключение Финн, - не забудьте посмотреть картины Рафаэля и Тициана, они, по слухам, висят в покоях короля, - вы увидите блестящие образцы того, о чем мы сегодня говорили.
Значит, Вайолет уже рассказала ему о моем знакомстве с королем. Я только кивнул. Еще неизвестно, заслуживает ли Финн, чтобы ему оказывали услуги, но про себя я отметил, что его желание быть представленным ко двору едва ли не больше моего желания научиться рисовать - надо постараться использовать себе во благо это отлично сбалансированное несходство интересов.
К концу ноября, после того, как под руководством Финна я нарисовал не слишком плохой портрет спящей у несуществующего водопада Минетты, собачка заболела.
В моем сердце воцарился страх. Я любил Минетту. Ее существование постоянно напоминало мне, что я был - и надеялся остаться - другом и шутом короля, и я не сомневался, что ее смерть станет зловещим знамением будущих бедствий.
С большой неохотой вытащил я хирургические инструменты, лекарства, мази и порошки, но, положив их рядом с Минеттой на стол, вдруг понял, что не знаю, как лечить собаку: в желании забыть прошлую профессию я так преуспел, что уже ничего не помнил.
На память пришли Лу-Лу и рассуждения Фабрициуса о природе. Удастся ли исцелить Минетту таким же ничегонеделанием? Вряд ли. Бедняжку почти все время рвало, на животе была большая мокрая язва.
Добавив в молоко немного опия, я влил его в пасть собаки, и вскоре она спокойно уснула. Я осмотрел язву. Она гноилась, от нее шло зловоние. Я решил, что заключенный в ней яд проник в кровеносные сосуды и далее - в сердце. Будь это нарыв, я мог бы его вскрыть, но то была открытая рана, я не замечал ее несколько дней, а то и недель - ведь она была на животе.
Я постарался как можно лучше обработать рану - промыл теплой водой, смочил льняную тряпочку спиртом и наложил на больное место. Минетта заскулила во сне, потом ее стали сотрясать ужасные конвульсии. В уголках пасти выступила пена. Я крепко держал ее, дожидаясь конца судорог. Рядом стоял мой слуга Уилл Гейтс - белый, как бумага, на его лбу проступил пот.
- Плохи дела, - сказал я Уиллу. - Не знаю, что и делать. Где сейчас можно найти доктора Мердока?
- Доктор Мердок - шарлатан. Сущий невежа.
- Все равно. Он - наша единственная надежда. Где его можно найти?
- Только в одном месте, больше нигде.
- И где же?
- В "Веселых Бездельниках", сэр.
Почему я не послал Уилла в таверну? Я не послал его, так как решил, что легкий галоп по ноябрьскому снежку на Плясунье поможет освободиться от беспокойства и страха, не оставлявших меня в тот вечер. Я крикнул конюху, чтобы тот седлал лошадь, а сам тем временем отнес Минетту в свою спальню, положил на кровать и приказал Уиллу под угрозой увольнения не оставлять собаку ни на минуту.
- А что мне делать, если ее опять станет трясти, сэр?
- Крепко держать, - ответил я. - И стараться, чтобы она не дергалась.
Я вскочил на Плясунью и поехал через парк, спугнув попавшегося на пути марала. Пришпорив лошадь, я погнал ее быстрым галопом, жадно вдыхая свежий густой воздух и чувствуя, как острый страх понемногу отступает.
К тому времени, когда я привязывал Плясунью у входа в таверну, лицо мое пылало, а тело взмокло от пота. Дыша тяжело, как кит, я вошел внутрь. Огляделся, ища взглядом приметную - сутулую, с длинными липкими руками - фигуру доктора Мердока. Однако доктора нигде не было видно.
- Не знаешь, заглядывал сюда вечером доктор Мердок? - спросил я зачуханного крестьянина, потягивавшего пиво. - Кто знает, где его можно найти?
Сквозь дурно пахнущее сборище свинарей, егерей и птичников ко мне пробралась Мег Стори. В тусклом свете волосы ее пылали огнем. Она по-дружески чмокнула меня в щеку, потом взяла за руку и, не говоря ни слова, отвела в прохладную темную кладовую - хранилище бочек с пивом, и там нежно поцеловала в губы. "Хочу, чтобы ты знал, - сказала она, - мне очень жаль, что из твоего нового занятия ничего не вышло".
Мое тело и мозг горели. Я издал ликующий вопль и заключил Мег Стори в объятия. "Пусть природа решает судьбу Минетты и мою тоже", - бормотал я между поцелуями и ласками. Вскоре я совсем забыл о бедной собачке и увлеченно кувыркался с Мег на земляном полу.
Как выяснилось, через час доктор Мердок пришел в таверну, но я, смущенный и взволнованный любовным приключением с Мег, провел остаток вечера, выискивая доктора в других местах. Наконец Плясунья совсем выбилась из сил, перешла на шаг, и так мы, усталые, вернулись домой.
Уилл Гейтс крепко спал на полу моей спальни. А на кровати, под полосатой тряпкой - в ней я узнал одну из столовых салфеток, подаренных королем, - лежала мертвая Минетта.
Опустившись на колени, я хотел было помолиться, но, как оказалось, забыл не только то немногое, что знал о болезнях и их лечении, но и те, веками освященные слова, с которыми обращаются к Богу.
Глава четвертая
Индийский соловей
Наутро после смерти Минетты пришел Финн, чтобы дать мне урок рисования. Я устало натянул шляпу с вислыми полями и надел балахон. По крыше барабанил холодный дождь. Поношенная одежонка Финна изрядно вымокла, и это делало его похожим на бродягу. Короче говоря, мы оба выглядели паршиво. Мне пришло в голову, что, хотя грусть часто служит стимулом для творчества, для реализации задуманного нужно прямо противоположное - холерический огонь, а этим утром я не ощущал в себе ни малейшей искорки.
- Иди домой, - сказал я Финну; сказал, не подумав, ведь Финну некуда идти: эту ночь он провел в одном из коровников лорда Бэтхерста. Несчастный, насквозь промокший художник с горя так осмелел, что заговорил (не в первый и не в последний раз) о столь важном предмете, как мой авторитету короля. Не мог бы я помочь ему получить местечко при дворе, пусть самое скромное, вроде помощника художника при фресковых работах или рисовальщика игральных карт?
Смерть Минетты не только опечалила, но и испугала меня. Сознательно избранная мной позиция невмешательства привела собаку к смерти; король Карл, в свою очередь, - теперь мне было ясно - предал забвению бывшего шута. В качестве компенсации я получил дом и титул, но обо мне самом забыли. Мое место заняли более сообразительные, остроумные люди - не столь низкого происхождения. Меня использовали, а потом выбросили за ненадобностью. Хотя сердце мое разрывалось от боли, я, однако, не собирался рассказывать Финну (который и так полон hauteuf,ибо относился с презрением к моим художественным способностям), что уже не пользуюсь влиянием в Уайтхолле.
- Финн, - начал я, стаскивая с себя шляпу и швыряя ее на кипу чистых холстов, - нет никакого смысла поднимать этот вопрос: ведь ясно как божий день, что ты понятия не имеешь, как осуществляются такие сделки.
- Что вы хотите сказать? - спросил Финн, переминаясь с ноги на ногу, - в его ботинках хлюпало.
- Я хочу сказать, что мы живем в меркантильное время. Хотим мы этого или нет, но такова жизнь. И тот, кто с этим не считается, скорее всего, умрет бедным и никому не известным.
Финн широко раскрыл свой красивый рот, отчего его лицо приобрело детское, глуповатое выражение.
- Будь я богатым, - сказал он с сожалением, - не пожалел бы золота на то, чтобы вы замолвили обо мне словечко перед Его Величеством, но я едва свожу концы с концами, и если мне придется вернуть те небольшие деньги, что вы платите за уроки…
- Мне неинтересно, каким образом ты собираешься убедить меня использовать ради тебя мое влияние в Лондоне, - огрызнулся я. - Просто хочу напомнить, что время филантропии, которая, возможно, когда-нибудь и увлечет наши прагматические английские души, пока еще не наступило. И того, кто отстал от жизни, ждет презрение современников и могила бедняка. Иди домой, или, точнее, в коровник Бэтхерста, или еще куда-нибудь, где собираешься преклонить сегодня свою глупую голову, и подумай над моими словами.
Я смотрел, как он вышел на дождь. Высокой, худощавой фигурой он вдруг напомнил мне отца, и, глядя, как художник удаляется от дома, я испытал острую, как удар кинжала, боль в глубине своего существа. Чувство бесконечного одиночества навалилось на меня. Хотелось прыгнуть в седло и помчаться на Плясунье в Лондон, но я обещал королю держаться подальше от двора и "никогда не бывать у Селии в Кью и в коридорах Уайтхолла, слышишь, Меривел?". Я мог появиться там только по приглашению короля.
Я сел перед мольбертом. Холст был чист. Сняв парик, я яростно потер свою щетину. Дары короля были щедры - нет никаких оснований считать, что меня предали, и все же я так считал. Когда я очнулся после брачной ночи в сыром лесу - с больной головой, совсем один, и увидел, как от дома сэра Джошуа отъезжает карета, мне не могло прийти в голову, что я никогда больше не увижу короля. Казалось, теперь наши судьбы неразрывно переплелись. Я вбил себе в голову, что, если меня, который глупыми шутками умеет отвлечь его от государственных забот, не будет рядом, король впадет в тоску и почувствует потребность в своем шуте. Но смерть Минетты показала, что я заблуждался. Приближалась зима. За пять месяцев, несмотря на частые визиты придворных кавалеров - им нравилось дышать норфолкским воздухом и играть в крокет на моем поле, - я не получил ни одной весточки от короля - ни письма, ни другого знака внимания. "Не переживай, - притворно утешали меня придворные остряки, - он пошлет за тобой, когда ему придет охота послушать твой пердеж!" Говоря это, они сгибались от смеха пополам над крокетными молотками. Я тоже присоединялся к общему веселью. Эти люди любили меня за постоянную готовность быть объектом насмешек. Но, как вы понимаете, меня их слова совсем не успокаивали.
Я покинул студию, вошел в Утреннюю Комнату, сел за бюро и стал писать письмо королю.
Мой добрый господин, - начал я, и тут же перед глазами возник образ короля, он двигался, и от него шел неземной, мерцающий свет - от этого видения перехватывало дух.
Верный шут Меривел приветствует Вас, - продолжал я, - и молит небеса, чтобы это письмо застало Ваше Величество в превосходном здоровье и душевном состоянии, но - да простит меня Вог - не настолько прекрасном, чтобы при воспоминании о моих глупых выходках и всем моем карикатурном облике Вам не захотелось бы хоть ненадолго меня увидеть. Спешу сообщить Вам, сир, что, когда бы ни возникло у Вас желание или каприз увидеть меня - пусть на короткое время и в любой роли, - Вам нужно только сказать слово, и скорость, с какой я прилечу в Лондон, будет ненамного меньше скорости моих мыслей, которые часто переносят меня к ногам Вашего Величества.
Моя склонность к правдивости побуждает рассказать о горе, обрушившемся на меня посреди, роскошного существования, а именно о смерти моей собаки Минетты, подаренной Вами, - это маленькое создание я любил всем сердцем. Мой господин, прошу Вас, поверьте: я сделал все, что мог, чтобы ее спасти, и еще знайте: ни разу за всю ее короткую жизнь - ни на день, ни на час - она не была забыта
Ее хозяином, Вашим верным слугой
Р. Меривелом.
Я перечел письмо, не позволив живущему в моем сознании правдолюбцу комментировать то, что написано лгуном, обитающим там же: пусть эти двое продолжают сосуществовать в прохладных, но не во враждебных отношениях. Запечатав конверт, я вручил его Уиллу Гейтсу и попросил, чтобы письмо поскорее отправили в Лондон.
Работа над письмом настолько успокоила меня, что я приказал заложить экипаж и отправился под непрекращавшимся дождем к Бэтхерстам. Перед поездкой я напудрил подмышки, надел желтый камзол - словом, сделал все, чтобы как-то себя приукрасить, в надежде - вдруг повезет - и Вайолет будет в доме одна, и тогда, возможно, удастся излить свою печаль на ее атласной груди. Но мне, увы, не повезло. Память Бэтхерста, этот потерпевший крушение корабль, утром вдруг вынырнула на краткий миг на поверхность, и за это время Бэтхерст успел вспомнить, что Вайолет - та самая женщина, с какой он совершал безумства в постели, срывая с нее бантики и подвязки. Когда слуга докладывал обо мне, он как раз снимал со стены голову куницы и пару барсучьих шкурок, чтобы бросить эти охотничьи трофеи к ногам жены.
В очередную пятницу Финн не пришел на урок.
Осеннее утро было просто чудесным, солнце заливало все вокруг, я же не мог освободиться от грустного видения: изгнанная мной промокшая фигурка в заляпанной одежде идет под дождем размашистой и неуклюжей отцовской походкой. Может, бедняга умер от холода и сырости? А может, мой цинизм до такой степени потряс его, что он решил отказаться от желания попасть в круг господ, ведущих порочную жизнь, и стал рисовать портреты таких, как Мег Стори, за пинту пива или за любовь на скорую руку в кладовой?
Однако день был слишком хорош, чтобы тратить его на пустые сожаления. Судьба Финна мне не подвластна. Я надел шляпу с вислыми полями, балахон и с помощью Уилла перенес мольберт и прочие принадлежности для рисования в дальний угол южной лужайки, откуда открывался превосходный вид на парк: багряно-золотые буковые деревья, желтовато-коричневые вязы, огненно-красные каштаны, а под ними мягкие коричневатые очертания пощипывающего траву марала.