Я снова потупил взор. Сельскохозяйственные метафоры, которыми напичкана Библия, всегда казались мне упрощенными и грубыми, особенно не по душе мне пришлось частое употребление Пирсом глагола "сеять". Почему-то всплывало в памяти мое письмо к королю: ведь письму отводилась роль семени, которое должно было пустить росток в короткой королевской памяти, но семя, похоже, упало на каменистую почву.
Я взглянул на худое, бледное лицо Пирса на белой подушке.
- Цвет, - ответил я. - Цвет и свет. Вот что я сею.
- Ты несешь вздор, Меривел, языческий вздор!
- Нет, - упорствовал я. - Поверь, Пирс! При помощи цвета и света я надеюсь достичь искусства. Через искусство обрести сострадание. Посредством же сострадания - хотя путь может быть более тяжелым, чем проделанный тобой (твой мул, кстати, сдох), - надеюсь достичь просвещенности.
- Просвещенность еще не все, - презрительно фыркнул Пирс.
- Возможно. Но с ней можно двигаться дальше.
Не дав Пирсу времени на ответ, я взял половник, лежащий на секретере орехового дерева, куда его положил слуга, и вручил другу.
- Вот твой половник, - сказал я. - Играй с ним, пока не почувствуешь себя настолько крепким, чтобы спуститься вниз, там я покажу тебе нечто прекрасное.
- Что именно? - спросил Пирс, в голосе его сквозило подозрение.
- Индийского соловья, - ответил я и поскорее вышел из комнаты - прежде, чем Пирс успел отпустить очередную колкость.
Надо сказать, что к этому времени у меня вошло в привычку ежедневно петь для моего индийского соловья. У меня нет голоса, и пою я так фальшиво, что, стоило мне открыть рот, как моя рано ушедшая из жизни Минетта начинала выть и скулить, словно я был бродячим псом из Страны Map. И все же я люблю петь. В голове у меня звучат правильные ноты. То, что мне не удается их воспроизвести, расстраивает слушателей, но не меня. В этом отношении я похож на человека, который, решив перепрыгнуть через сложное препятствие, каждый раз, несмотря на все свое рвение, терпит поражение, однако отнюдь не унывает, а напротив, лучится радостью. Финн посоветовал мне подыгрывать птице на гобое; я заказал музыкальный инструмент в Лондоне, а тем временем сам пел соловью - пел довольно тихо, чтобы не оскорблять его тонкий музыкальный слух. Соловей внимательно прислушивался, вертел хвостиком и ронял крупинки помета на крашеное дно клетки.
Наконец Пирс смог встать с постели и в засаленной черной одежде пришел ко мне в Комнату Уединения, где я пел для соловья. Ослепленный блеском обстановки Пирс демонстративно заслонил ладонью глаза, приблизился к клетке, встал рядом и смотрел на соловья, часто мигая, как ящерица. Я перестал петь, и соловей тут же просвистел мелодию.
- Узнаю, - сказал Пирс.
- Что это? - взволнованно спросил я. - Что-то из Перселла?
- Нет, - ответил Пирс и устремил на меня взгляд рептилии - в нем сквозила жалость. - Так поет обычный черный дрозд.
- Не говори глупости, Пирс, - быстро проговорил я, ощущая, как сильно после этих слов забилось мое сердце, каким бы бесчувственным оно ни было. - Птицу мне подарили. Она путешествовала по океанам.
- Когда подарили? Кто ее привез?
- Понятия не имею. Бесспорно, орнитолог. Она обогнула мыс Горн. Так что забудь о черном дрозде.
Пирс пожал плечами и повернулся спиной к клетке, словно она его больше не интересовала.
- Тебя надули, Меривел, - только и сказал он.
- Хорошо. Давай выйдем в сад, найдем черного дрозда, послушаем его примитивную песенку, и тогда ты поймешь, что ошибся.
- Как хочешь, - сказал Пирс, - но хочу напомнить: сейчас зима - в это время года птицы поют редко.
- Вот еще одно доказательство того, что это не английская птица. Ты только что слышал ее красивое пение.
- Неудивительно. Твоя комната кажется ей цветочной клумбой.
Я улыбнулся его словам. Пирсу не удалось подколоть меня: яркая, пестрая комната очень нравилась мне, и вообще замечу мимоходом, что от его критики я никогда не чувствовал себя оскорбленным, как он ни старался.
Мы с Пирсом надели плащи (его, потертый, вызвал у меня острую жалость с примесью раздражения) и вышли на улицу. Мороз разукрасил инеем все вокруг. Декабрьское утро было холодным и тихим. Сухой воздух обжигал легкие.
Мы стояли, прислушиваясь. В стороне, над парком, там, где растут буковые деревья, кружили с криком грачи. Никаких других звуков не было слышно. "Пройдемся немного по аллее", - предложил я, и мы медленно - Пирс всегда ходил неспешно - двинулись вперед. Думаю, если б сам Господь вдруг вырос перед ним с раскрытыми объятиями, то и тогда Пирс не перешел бы на бег, приближаясь к Создателю своим обычным, размеренным, степенным шагом.
Не успели мы отойти на заметное расстояние от дома, как в морозную тишину ворвались звуки, которых я совсем не ждал: топот копыт, звон бубенчиков. К нам ехала карета, запряженная четверкой. Я затаил дыхание. Сомнений не было: Вайолет решила выпить бокал глинтвейна и провести со мной часок в постели. А я в это время вышел слушать черных дроздов со своим единственным другом, которого явно расстроит ее визит. Ясно одно: если я хочу удержать Пирса в Биднолде, надо немедленно отослать Вайолет обратно, как ни соблазнительно для меня ее общество.
Чтобы пропустить экипаж, мы сошли на обочину, но тут карета вывернула на подъездную аллею, и на повороте стало видно, что великолепные серые лошади не из конюшни Вайолет. Других гостей я не ждал и ломал голову, кто может мчаться к моему дому на такой скорости.
Я поднял руку - кучер (догадавшись по моей нарядной одежде, что перед ним хозяин Биднолда) попытался замедлить бег лошадей, но их галоп был таким резвым, что карета промчалась мимо. Лишь мельком увидел я в окне женское лицо под темной вуалью.
Карета подкатила к главному входу. Я побежал к дому, Пирс тащился следом, как призрак сосланного в изгнание Джона Лузли. К несчастью, я поскользнулся на льду, кое-где затянувшем аллею, и постыдно свалился, порвав розовый чулок и до крови разодрав правую руку.
Поднявшись, я нетвердой походкой продолжил путь. "Эй, там! - крикнул я. - Подождите!" Однако, когда, раскрасневшись и тяжело дыша, я доковылял до главного входа, женщина из кареты уже вошла в дом, а мои лакеи вносили за ней объемистые коробки и дорожные сундуки.
Тут я заметил, что из моей руки сочится кровь. Раздраженный этим открытием, я вошел в холл. После яркого солнечного света там было особенно темно, и вначале я ничего не видел. Потом я поднял глаза. На дубовой лестнице стояла женщина, ее лицо скрывала черная вуаль. Неуловимо знакомая поза… Еще до того, как она подняла вуаль, я уже знал, чье лицо увижу. Моей жены.
Мы стояли и смотрели друг на друга. Селия выглядела еще хуже, чем я, хотя щеки мои пылали, а парик сполз на глаза. Мне показалось, что жена очень состарилась. Она запомнилась мне очень хорошенькой - маленькое личико, ямочки, - теперь же у нее был усталый вид, лицо осунулось, глаза были красные, веки распухли так, словно она проплакала всю зиму. Я сделал к ней шаг. Острая жалость охватила меня, я хотел произнести ее имя, но, открыв рот, вдруг понял, что не могу его вспомнить.
Глава пятая
Два червя
Лихорадочно обустраивая дом в соответствии со своим причудливым вкусом, я совсем упустил возможность того, что Селия Клеменс когда-нибудь будет жить под его крышей.
Поэтому, хотя в доме насчитывалось одиннадцать спален, ни одна из них, по моему мнению, не подходила для женщины, которую Вайолет Бэтхерст звала "леди Меривел, твоя супруга" и о существовании которой я напрочь забыл. "Послушай, Вайолет, - отвечал я на ядовитые замечания леди Б., - Селия мне такая же жена, как Бэтхерст тебе муж. Я о ней и не думаю, поверь мне".
Обычно подобные слова усмиряли ревность Вайолет, но однажды вечером, когда я стоял над ней на коленях и нежно водил своим набухающим членом вдоль уютной ложбинки между грудями, она вдруг приподнялась и оттолкнула меня с такой силой, что я непременно скатился бы на пол, если б моя правая нога не запуталась в простыне. "Сравнение с Бэтхерстом неуместно, - сердито сказала Вайолет, - и, если ты привел его сознательно, показывает тебя жестоким и циничным человеком. Как тебе известно, у Бэтхерста бывают светлые моменты, когда к нему возвращается память, и тогда он просто невыносим. К примеру, в среду вечером просветление пришло к нему посреди ужина, и он пополз ко мне на четвереньках под обеденным столом, попутно расстегивая штаны. Не скажи я, что лежащие на тарелке вальдшнепы - его любимое блюдо - могут остыть, все могло произойти. То же самое может случиться и с тобой, Меривел. Ты клянешься, что все позабыл, но это не означает, что однажды ты не поползешь к ней униженно на коленях.
- Я только раз в жизни ползал на коленях и то перед королем, когда по неосторожности упал у его ног, - возразил я, занимая прежнюю позицию (хотя схожесть моей позы с положением Бэтхерста под столом была мне слегка неприятна). - Твое предположение, что я, находясь в здравом уме, буду ползать на коленях перед Селией, - полный бред, и не станем больше об этом говорить.
Сказав это, я заткнул Вайолет рот поцелуем, тем самым предотвратив дальнейшие излияния. Остаток вечера прошел исключительно приятно: внезапная вспышка ревности вызвала у Вайолет дикий и необузданный приступ чувственности.
Но, провожая Вайолет до кареты, я вдруг вспомнил Селию и задумался, где ее поселить, если она все же приедет в Биднолд. Если б в тот странный вечер моей свадьбы я не видел собственными глазами ее бесстыдно раскинутых ног и прильнувшего к ее лону короля, если б, сидя в чулане, я не слышал слетающих с ее уст воплей наслаждения, воплей африканской кошки, то решил бы, что Селия - непорочная девственница, скромница с непритязательным вкусом, не знающая, что такое страсть, девушка, которой по душе спальни, обтянутые муаром бледно-абрикосового цвета, украшенные темными гравюрами с изображениями рек и соборов. Однако к тому времени, когда карета с Вайолет растворилась во мраке и я перестал махать ей вслед рукой, решение было принято: в случае чего я предложу Селии поселиться в Золотой Комнате. Несмотря на поздний час, я разбудил слуг и заставил их зажечь свечи в этой комнате, решив как следует ее осмотреть. Если б не Вайолет, такая мысль никогда бы не пришла мне в голову. Ведь это она во время нашего вечернего свидания заставила меня вздрогнуть от мысли, что в моем доме может появиться жена. Однако на следующее утро мысль о Селии вновь перешла в тот уголок моего сознания, который я представлял в виде фистулы, только заполненной не гноем, а мраком, надежно укрывшим то, что я когда-то узнал.
И вот я стою в разорванных чулках, с окровавленной рукой и смотрю на мою бедную жену, она же с лестницы обернулась ко мне, и ее лицо говорит об огромном несчастье.
- Дорогая! - восклицаю я, быстро вытаскивая из кармана шелковый фиолетовый платок и торопливо обвязывая им руку. - Добро пожаловать в Биднолд. Почему не предупредила заранее? Я подготовился бы к твоему приезду.
- Мне не нужна торжественная встреча, - говорит Селия, голос ее звучит слабо, как у умирающей старухи. - Слуги проводят меня в мою комнату.
- Конечно, - говорю я запинаясь, - но и я могу это сделать. Тебе предназначена Золотая Комната…
Я уже перевязал руку, но, когда берусь за перила и собираюсь подняться по лестнице, вижу, как она отшатывается от меня, словно перед ней гадюка. "Не приближайся, - шепчет Селия, и вид у нее такой, что она вот-вот грохнется в обморок от отвращения. - Пожалуйста, не приближайся".
Я замираю на месте и ласково ей улыбаюсь. "Селия, - говорю я, вспомнив наконец ее имя, - не надо меня бояться. Мне ничего от тебя не нужно. Я всего лишь хотел проводить тебя в твою комнату, и, надеюсь, ее убранство и цвета хоть немного смягчат то горе…
- Меня проводят слуги. Где моя женщина, София?
- Что? - переспрашиваю я.
- Где моя женщина? Где София?
- Понятия не имею. Ты привезла ее с собой? Она твоя служанка?
- Да. Позови ее, пожалуйста, Меривел.
Я поворачиваюсь и смотрю на входную дверь. Два лакея, теснясь, вносят в дом кожаный дорожный сундук, заполненный, без сомнения, шляпками с горностаевой опушкой и туфельками из кожи тритона - подарками моего бывшего хозяина, влюбленного короля. Тут мои мысли принимают печальный оборот: я с грустью вспоминаю комплект полосатых столовых салфеток, которыми давно не пользуюсь, - они лежат в дубовом шкафу вместе с другим бельем. Поток грустных мыслей прерывает Пирс - он появляется в холле, тяжело дыша и сопя, как его мул.
- Пирс, - торопливо говорю я. - Ты не видел женщину по имени София?
Пирс только моргает. Большие глаза, крючковатый нос, длинная шея делают его похожим на одного из ведущих ночной образ жизни животных - они живут на деревьях, их еще называют сумчатыми (странное название).
- Нет, - отвечает Пирс. - Что стряслось, Меривел? Я чую беду.
- Ты прав, - согласился я. - Похоже, случилась беда. Но первым делом нужно найти служанку моей жены…
- Твоя жена приехала?
- Да. Вот она. Вернись к карете, Пирс, и скажи служанке, что ее зовет госпожа.
Пирс трет глаза старым плащом, словно желая убедиться, что похожая на призрак женщина в черном - та самая Селия Клеменс, которую последний' раз он видел веселой и смеющейся на ее свадьбе. Я уже собираюсь напомнить другу, чтобы он шел на улицу, но тут на пороге появляется некрасивая темноволосая дородная женщина лет тридцати пяти, она несет в руках два или три платья.
- София, - зовет ее Селия охрипшим голосом, - иди сюда!
София переводит взгляд с Пирса на меня; видно, что наш вид вызывает у нее омерзение, и она быстро поднимается по лестнице к хозяйке, простирающей к ней руки.
Рядом со мной неведомо откуда вырастает. Уилл Гейтс.
- Уилл, - поспешно говорю я, - пожалуйста, проводи мою жену и ее служанку в Золотую Комнату.
- В Золотую Комнату, сэр? - шепотом переспрашивает Уилл. - Может, в другую?
- Нет, - грубо обрываю я слугу.
Уилл озадаченно смотрит на меня, но, тем не менее, как вышколенный слуга - а он такой и есть, - идет к лестнице, поднимается по ней, проходит мимо женщин и дальше идет уже с ними, проявляя свою обычную сдержанную любезность. Следом лакеи несут тяжелые сундуки и коробки.
В тот день я больше не видел Селию.
После ужина, к которому вышли только мы с Пирсом, я спросил у повара: заказывали мои гости какую-нибудь еду? Только бульон и сливовый пирог, был ответ.
- Съели? - спросил я.
- Или они, - ответил пучеглазый повар Кэттлбери, - или их собака.
- Собака?
- Ну да, сэр.
- Какая еще собака, Кэттлбери?
- Мистер Гейтс сказал, что с ними собака, маленький спаниель, вроде того, что был у вас, сэр Роберт.
Как хитер король, с грустью подумал я, выходя, из кухни. В предчувствии расставания он дарит этот очаровательный живой подарок любившим его людям, дарит, чтобы быть уверенным в том, что любовь к нему не угаснет (как будто он в этом сомневается!) - на тот случай, если в них возникнет нужда. Бедняжка Селия!
К тому времени, когда я вернулся в кабинет, где оставил Пирса за чтением латинского текста из времен учебы в Падуе, я уже решил, что стоит в этой ситуации проявить понимание и участие (если Селия позволит), такое отношение, возможно, поможет и мне выйти из депрессии. Ведь сомнений нет: король с ней расстался. Она сыграла свою роль, как прежде сыграл свою я, и теперь король в нас больше не нуждается. Я как будто видел, как за обедом он изящным движением обнимает белые плечи леди Каслмейн, маленькие усики, которые он так безукоризненно подравнивает, обольстительно поблескивают при свечах. Он склоняется к даме, покусывает изумрудную сережку. "Что ты знаешь о Норфолке, Барбара?" - шепчет он.
- Очень немного, - отвечает она. - Только то, что это место далеко от Лондона.
- Вот именно! - смеется король. Как раз то, что мне нужно. Туда я envoieтех, кто мне наскучил.
- Думаю, я знаю, что произошло, - сказал я Пирсу, устраиваясь в кабинете. - Больше всего я боюсь, как бы Селия не решила, что теперь ее жизнь кончена. Не уверен, что она когда-нибудь утешится.
При этих словах Пирс даже не оторвался от книги (была у него такая скверная привычка, я не выносил ее еще в студенческие дни) и продолжал читать, словно меня не было в комнате. Я ждал. Иногда Пирс был таким несносным, что, будь я королем, непременно сослал бы его в Норфолк.
- Ты слышал, что я сказал? - спросил я Пирса.
- Нет, не слышал, - ответил Пирс. - Думаю, это имеет отношение к горю твоей жены.
- Так и есть.
- Что тут скажешь? Когда умирает страсть и веселью наступает конец, шутов - одним из которых ты стал - и куртизанок - как она - обязательно настигает бич Божий.
Я вздохнул и уже открыл рот, чтобы положить конец этим невнятным метафорическим высказываниям, но тут Пирс поднял книгу, которую читал, и стал размахивать ею перед моим носом.
- Невероятно интересно! - заявил он. - Здесь рассматривается картезианское представление о непроизвольном размножении: ведь если размножение низших форм не является непроизвольным, тогда vermiculus unde veni?Откуда личинки?
Я встал.
- Извини, Пирс, - холодно прервал я друга, в моем голосе звучал металл, - но беседовать о личинках после пережитых испытаний я не в состоянии. Пойду поиграю перед сном на гобое.
С этими словами я вышел из кабинета и направился в Музыкальный Салон. Не стану утомлять вас рассказом о том, как этим вечером я сражался с музыкальным инструментом и сколько потратил слюны, мусоля один за другим язычки. Скажу только, что у меня не шли даже простейшие гаммы; спустя час или чуть больше у меня так сильно разболелась пораненная рука, что я улегся прямо на пол Музыкального Салона, сунул больную руку промене бедер, колени прижал к животу и в этой детской позе заснул тяжелым сном.