– Однако мне понравился этот дерзкий верзила, – усмехнулся вдруг Чжу Ванли. – Ничего не боится. Поэтому я согласился. Теперь к тебе будут относиться с должным почтением.
После этого Синдэ отправился к Яньхуэю и обнаружил, что Гуан успел побывать и здесь. На сей раз лукавый купец потребовал пятьдесят верблюдов в качестве "возмещения морального ущерба". Яньхуэй, как и Чжу Ванли, спорить не стал и тотчас договорился с нужными людьми насчет верблюдов.
– Ты должен путешествовать с удобствами, друг мой! У Гуана есть пятьдесят своих верблюдов, и, поскольку он получил еще столько же даром, ему придется как следует заботиться о тебе.
Но Синдэ хорошо запомнил враждебный взгляд Вэйци Гуана. Не важно, сколько ему заплатили, – доброго обращения с его стороны ждать не стоит.
В ту ночь Синдэ в сопровождении двух ратников, которые несли его вещи, пошел в назначенное место. Лето было уже не за горами, но ночи все равно стояли холодные. Из темноты вынырнул Гуан, забрал у ратников котомку, мешки с припасами и, передав их погонщику верблюдов, резко бросил Синдэ:
– Следуй за мной.
Синдэ отпустил помощников и побрел за Гуаном по песку, глядя в широкую спину купца и размышляя, откуда тот родом. Вроде бы не ханец, не уйгур, точно не из туфаней, да и общих черт с представителями других западных племен не имеет… Говорил этот странный человек на местном ханьском наречии. В конце концов Синдэ не удержался и полюбопытствовал, когда они шли по темной дороге вдоль городской стены:
– Где ты родился?
Гуан остановился, оглянулся и торжественно произнес:
– Я Вэйци Гуан.
– Твое имя мне известно. Я спросил, из какой страны ты родом.
– Вот ведь дурень! – вспылил купец. – Неужто не понял, что я сказал? Вэйци! Эту фамилию не носит никто, кроме выходцев из царского дома Хотана. Мой отец был знатного происхождения. – Он зашагал дальше. – Династия Вэйци проиграла битву за власть династии Ли. Сейчас Ли – владыки Хотана, но моя семья не чета этим простолюдинам!
Однако Вэйци Гуан совсем не походил на уроженцев Хотана, которых знал Синдэ. Пришлось продолжить расследование.
– А матушка твоя откуда?
– Моя мать родом из знатной шачжоуской семьи Фань. Ее отец прорубил в горах Минша несколько пещер во славу Будды.
– Вот как?
Гуан опять остановился, развернулся и, внезапно схватив Синдэ за воротник, прорычал:
– В горах Минша нелегко прорубить пещеры! На такое способен только очень знатный и богатый человек. Запомни это, голодранец!
Синдэ чуть не задохнулся. Он принялся ловить воздух ртом, а рассвирепевший ни с того ни с сего Гуан грубо затряс его. Синдэ пытался крикнуть, но не мог вымолвить ни слова. В следующее мгновение его сначала сбили с ног, потом подняли высоко над землей и отпустили… Удар оказался несильным, словно его бросили на солому. Синдэ, который совсем не ушибся, медленно встал, смахнул с одежды песок. Возможно, потому, что не почувствовал боли, он ничуть не рассердился на вспыльчивого Гуана и как ни в чем не бывало последовал за своим провожатым.
Значит, в жилах купца течет тибетская и ханьская кровь… Синдэ знал, что западные ханьцы нередко вступали в брак с представителями других племен; стало быть, по материнской линии в Гуане могла смешаться кровь самых разных народов. Коли так, неудивительно, что у него столь необычные черты.
Казалось, тропе, бегущей во мраке у подножия городской стены, не будет конца. Но вскоре они добрались до более освещенного места, и Синдэ начал различать в полумраке очертания предметов. Направо ответвлялась дорога, по обе стороны которой стояли ряды хижин с низкими крышами, обнесенных оградками и совершенно не похожих на жилища горожан, в загонах стояли верблюды, у ворот суетились караванщики. Внезапно все ворота распахнулись, оттуда хлынули животные. Стадо, которое росло с каждой минутой, устремилось прямо на оторопевшего Синдэ. Гуан куда-то исчез. Постепенно верблюды вытеснили Синдэ на большую площадь у крепостной стены – он даже не знал, что в городе есть такое место. Десяток мужчин в причудливых иноземных одеждах принялись навьючивать товары на верблюдов.
Наконец Синдэ услышал голос Гуана. Казалось, его повелительные крики летят со всех сторон – купец метался между рядами людей и верблюдов, отдавал на бегу распоряжения. Синдэ, не желая терять своего провожатого из виду, тенью следовал за ним. Гуан говорил на разных языках – на уйгурском, тибетском, тангутском, на неведомых Синдэ наречиях. И всякий раз любознательный цзюйжэнь задавал вопросы. Сначала Гуан без особой охоты отвечал, что это хотанский, язык аша или лун, но в конце концов потерял терпение и рявкнул, схватив Синдэ за воротник:
– Замолчи!
Как и прежде, Синдэ взмыл над землей и обрушился на мягкий песок.
Выглянула луна, осветила изменчивый мир. Караванщики, отбрасывая на серые дюны черные тени, всю ночь навьючивали верблюдов. Синдэ делать было нечего. Оставив Гуана, он бродил вдоль рядов животных и людей, наблюдая за работой и гадая, что может быть в тюках. Иногда его сразу понимали, но порой он тщетно изъяснялся на всех известных ему наречиях. Все-таки ему удалось узнать, что караван везет драгоценные камни, персидские ковры, выделанные шкуры, ткани, пряности с запада, семена и многое другое.
Когда погрузка наконец завершилась и суета улеглась, раздался громовой голос Гуана, объявлявшего об отправке. Стражи открыли южные ворота, всегда запиравшиеся на засов, и вереница верблюдов покинула город. Сотня животных вытянулась на дороге в длинную цепочку, вдоль которой туда-сюда скакали вооруженные всадники, и двинулась вперед. Синдэ покачивался на верблюде в хвосте каравана.
– Где мои вещи? – спросил он у Гуана, ехавшего впереди него.
– На твоем верблюде навьючены, олух! Где же им быть? Если еще раз спросишь про свои растреклятые вещи, я за себя не ручаюсь! – завопил нервный купец.
Рассвет еще не наступил, луна отбрасывала слабый отблеск на необъятную равнину.
У каравана ушло пятьдесят дней на то, чтобы добраться из Гуачжоу до Синцина. На всех западных землях то здесь, то там кипели бои между туфанями и тангутами. Каждый наталкиваясь на поле битвы, караван останавливался и ждал, пока схватка утихнет, или отправлялся в обход. Из-за этого было потеряно много времени.
Синдэ не переставал дивиться тому, сколь ловко Гуан умеет договариваться как с тангутскими, так и с туфаньски-ми военачальниками. Он обходил поле брани, когда на нем кипело сражение, но если два войска стояли друг против друга в ожидании, спокойно проезжал сквозь оба стана или проскальзывал между готовыми ринуться в бой противниками. При этом он высоко поднимал яркое знамя с иероглифом "вай", что означало "Вайшравана" – хранитель рода Вэйци, тем самым извещая всех, что они должны уступить дорогу особе царской крови. Армии терпеливо ждали, пока пройдет караван, и только после этого возобновляли сражение.
Гуана не слишком беспокоили схватки между туфанями и тангутами, мешавшие продвижению каравана, но он тотчас впадал в дурное настроение и принимался метать громы и молнии, когда им приходилось останавливаться в укрепленных городах. В Сучжоу, Ганьчжоу и Лянчжоу Гуан сам себя не помнил от ярости из-за того, что каждый раз его заставляли ждать по два-три дня у ворот, чтобы заплатить налог на проезд. К тому же до вторжения тангутов купцу надо было задабривать мздой только уйгурских чиновников, а теперь, кроме них, появились еще и тангуты, захватившие города. По сей причине число сундуков с драгоценностями, навьюченных на верблюдов, изрядно уменьшилось.
За время этого долгого путешествия Синдэ хорошо изучил характер молодого караванщика: выяснилось, что ради денег Гуан был готов на все. Назывался-то он купцом, а в действительности вел себя не лучше разбойника. Когда они встречали в пути маленький караван, Гуан подходил к предводителю в сопровождении двух или трех своих людей и после коротких переговоров возвращался с товарами. Эти махинации не укрылись от Синдэ. Гуан всегда держал при себе несколько человек из племени лун, которое жило в горах южнее Шачжоу, и аша, обитавших западнее, – оба племени были известны разбоем. Казалось, Гуан не боится ничего. Многое его раздражало или сердило, но ничто не могло вызвать в нем страх. Непомерная гордыня до самого последнего мгновения мешала ему смириться с тем, что когда-нибудь и его заберет смерть, поэтому он считал себя неуязвимым.
Синдэ прекрасно понимал, что было причиной подобного поведения: от прежнего великолепия династии Вэйци не осталось и следа; Гуан, потомок этого древнего рода, гордился своим высоким происхождением, но в то же время его мучили обида, стыд и страстное желание отомстить, отвоевать утраченное. Это и побуждало его нападать в пустыне на другие караваны. В память о власти и славе своих предков он обирал до нитки невинных жертв, испытывая удовлетворение не от того, что в его руках оказывались чьи-то сокровища, а от самого акта насилия.
За три года Синцин изменился до неузнаваемости. Численность городского населения возросла, в торговых кварталах бурлила жизнь, постоянно открывались новые лавки, зато город совершенно утратил то безмятежное спокойствие, которое было свойственно ему несколько лет назад. Избыток кипучей энергии столицы перекинулся за крепостные стены, и рядом с одиннадцатиярусной Северной пагодой уже возникли новые посады. Однако кварталы, примыкающие к Западной пагоде, остались прежними, как и северо-западная часть города, где когда-то в храме жил Синдэ.
Не желая отставать от неуклонно расширявшейся и крепнувшей империи тангутов, Синцин превратился в большой город. Но Синдэ заметил, что одежда горожан стала еще более ветхой и простой. Он решил, что виной тому огромные налоги из-за войны с туфанями. Три года назад Синдэ часто слышал, что у подножия гор Холань в двенадцати ли к западу от столицы власти намереваются возвести несколько буддийских храмов, теперь же эти слухи утихли. И неудивительно: скопленные на храмы средства были присвоены военными.
Как и прежде, Синдэ остановился в одной из пристроек буддийского монастыря в северо-западной части Синцина. Теперь это здание куда больше походило на школу, чем в ту пору, когда он постигал здесь тангутскую грамоту три года назад, появилось много учителей и учеников. Число ханьских наставников также увеличилось, но Синдэ встретил там и старых знакомых. Однако больше всего его поразило то, что созданный им тангутско-ханьский словарь размножили книгопечатники и власти собирались распространить издание по всей империи. Синдэ сообщил об этом пожилой чиновник по имени Со, который долгие годы жил при храме и трудился в свое время над внедрением тангутской письменности. Он попросил Синдэ начертать название словаря на заглавной странице – мастера вырежут деревянное клише, сделают с него множество оттисков, и титульный лист будет затем добавлен в каждый экземпляр. Сам Со был больше организатором, нежели ученым, и теперь, благодаря своим способностям, дослужился до высокого звания и разбогател. Он случайно узнал о возвращении Синдэ и решил, что, хотя создание словаря власти намерены приписать одному тангутскому вельможе, человек, внесший самый большой вклад, имеет право хотя бы дать название своему труду и собственноручно начертать его на книге.
Синдэ с трепетом открыл словарь. В глаза сразу бросились несколько знаков: "гром", "солнечный свет", "душистая роса", "вихрь"… Слова, обозначающие явления природы, были выстроены в столбец, слева от каждого знака приводился ханьский эквивалент с тангутской транскрипцией. Почерк был никуда не годным, почти ученическим, но, несмотря на это, маленькая книжица пришлась Синдэ по душе и всколыхнула множество приятных воспоминаний. На другой странице были слова, обозначающие животных: "кошка", "собака", "свинья", "верблюд", "лошадь", "бык"; на третьей – "глаза", "голова", "нос", "зубы", "рот" и другие части тела.
Синдэ задумчиво перелистал страницы словаря, потом взял кисть, окунул ее в тушечницу и написал на длинном, узком листе белой бумаги: "Драгоценный тангутско-ханьский словарь". Отложив кисть, он указал на книгу и спросил Со:
– Подойдет?
Старик с улыбкой кивнул.
Вскоре, заручившись поддержкой Со, Синдэ приступил к выполнению миссии, которая привела его в Синцин из далекого Гуачжоу, и через месяц они совместными усилиями добились официального разрешения от тангутского правительства. Шесть ханьцев, отобранных Синдэ, получили верительные грамоты и должны были отправиться в Гуачжоу как гости Цао Яньхуэя. Из них двое были буддийскими священниками; оба знали ханьский и тангутский языки. Им было лет по пятьдесят, остальным – около сорока; все шестеро раньше уже работали с Синдэ. Месяц – для государственной канцелярии срок недолгий, можно даже сказать, что просьба правителя Цао была исполнена весьма поспешно, и все потому, что в Синцине, вопреки его ожиданиям, еще никто не переводил сутр – главным образом из отсутствия в городе буддийских священных книг. До Синдэ дошли слухи о том, что в ближайшем будущем в Поднебесную за сутрами отправят особого посла.
После завершения переговоров Синдэ решил вернуться в Гуачжоу прежде других. Было бы удобнее путешествовать вместе с шестью помощниками, но его спутники должны еще были уладить свои дела, подготовиться к долгой поездке и не желали покидать Синцин до начала осени.
В разгар лета, под седьмой луной, Синдэ присоединился к каравану все того же Вэйци Гуана, который теперь отправлялся на запад, в Гуачжоу. На сей раз у купца было гораздо больше товаров, к каравану прибавили еще тридцать верблюдов, и некоторым погонщикам приходилось управляться с десятью животными сразу. Везли в основном шелк, а также кисти, бумагу, тушь, свитки, картины и предметы древности.
Успев изучить характер Гуана, Синдэ предпочитал держаться от него подальше. Буйный норов купца то и дело давал о себе знать, да и гордость потомка знатного рода проявлялась самым странным образом и в самые неожиданные моменты, поэтому было чрезвычайно сложно не разозлить его. Благоразумный Синдэ старался не попадаться ему на глаза, но Гуан сам находил его – видимо, решил, что среди невежественных и грубых погонщиков только ханьский грамотей достоин разговаривать с ним на равных.
Путешествие не обошлось без неприятностей. Первая случилась на второй день после того, как караван покинул Лянчжоу и остановился на берегу реки посреди лугов. Синдэ отдыхал в шатре с пятью погонщиками, когда к ним вошел Гуан. Как обычно, при его появлении воцарилась напряженная тишина и погонщики тотчас сбились в кучку в углу шатра, повернувшись к хозяину и Синдэ спиной. Гуан не обратил на них никакого внимания, приблизился к Синдэ и неожиданно заявил:
– Все уйгурские женщины, невзирая на происхождение, продажные твари!
В большинстве случаев Синдэ пропускал слова Гуана мимо ушей, но сейчас не мог смолчать.
– Это неправда, – уверенно произнес он. – Среди уйгурок есть заслуживающие уважения целомудренные особы.
– Ха!
– Ничего не могу сказать о простолюдинках, но я знал одну девушку из царской семьи, так вот она пожертвовала жизнью, чтобы доказать свою чистоту.
– Замолчи! – заорал Гуан. – Кого это ты называешь "девушкой из царской семьи"? Презренную уйгурку?! Да как ты смеешь судить о царских семьях, олух? – Он злобно уставился на Синдэ.
Похоже, молодой купец хотел сказать, что слова "царская семья" могут быть отнесены только к Вэйци из Хотана. Синдэ это прекрасно понял, но сдаваться не собирался. До сих пор он всегда уступал наглому торговцу, а теперь твердо решил стоять на своем.
– Под "царской семьей" я подразумеваю древний и могущественный род, в котором благородство духа передается из поколения в поколение.
– Молчать! – Гуан, по своему обыкновению, схватил Синдэ за ворот и принялся трясти его. – Только попробуй еще раз сказать эту чушь! Ну что, рискнешь? А?
Синдэ пытался заговорить, но у него пропал голос. Гуан ослабил хватку, Синдэ упал на солому и не успел даже отползти, как Гуан вновь схватил его, поднял и швырнул оземь. Синдэ уже не однажды испытывал на себе жестокость караванщика, но на этот раз не желал уступать и, перекатываясь по земле, получая удар за ударом, упрямо бормотал: "уйгурская царская семья", "благородство", "дух"…
– Ладно, хватит с тебя! – Гуан устал наконец колотить Синдэ и задумался. – Следуй за мной, – приказал он вдруг и вышел из шатра.
Синдэ повиновался. Ночной воздух был по-зимнему холодным. Земля, прожаренная солнцем за день, покрылась инеем. В тусклом лунном свете белели шатры, разбитые такими ровными рядами, что казалось, будто их ставили по линейке.
Гуан молча шагал все дальше и дальше от лагеря, в степь. Внезапно он остановился.
– А теперь скажи: "Единственная семья, достойная называться царской, – это Вэйци из Хотана". Если скажешь, я, так и быть, не порежу тебя на кусочки… Ну, говори!
– Нет.
Несколько мгновений Гуан раздумывал.
– Почему? Ладно, ничтожество, тогда скажи, что все уйгурки – развратные девки. Это ведь ты можешь сказать?
– Нет.
– Почему нет?
– Потому что уйгурская царевна бросилась с крепостной стены, чтобы доказать свою любовь, и я не намерен повторять твое гнусное оскорбление!
– Ну хорошо же! – Гуан бросился на Синдэ и принялся швырять его из стороны в сторону, словно соломинку.
Через какое-то время Синдэ потерял сознание. Очнулся он на мокрой траве, устремил взгляд в звездное небо, и оно закачалось. В голове, пронзая болезненный туман, проносились слова "гром", "град", "молния", "радуга", "Млечный Путь". Это были обозначения небесных явлений с одной из страниц "Драгоценного тангутско-ханьского словаря".
Из мрака выплыло лицо Гуана. Буйный потомок Вэйци склонился над жертвой:
– А теперь говори, свинья!
– Что… говорить?
– Вэйци – единственная поистине царская се…
Синдэ, не дослушав, оттолкнул мучителя, который изо всех сил прижимал его к земле. Когда караванщик сообразил, что жертва посмела сопротивляться, он совершенно разбушевался.
– Вот ты, значит, как? – Гуан вскочил, схватил Синдэ за воротник и рывком поднял на ноги.
Синдэ ждал, что в следующее мгновение снова покатится по траве, но внезапно купец отпустил его. Синдэ потерял равновесие и упал.
– Что это? – Гуан держал на ладони какой-то маленький предмет и пытался разглядеть его в тусклом свете звезд.
Синдэ наконец понял, что это ожерелье, в панике сунул руку за пазуху и, не найдя там подарка возлюбленной, вскочил:
– Отдай!
– Откуда это у тебя? – Голос купца прозвучал странно.
Синдэ молчал. Он не хотел говорить негодяю, что это ожерелье уйгурской царевны.