Содержание:
Александр Трапезников - Царские врата - (роман) 1
Глава первая - Сестра и другие 1
Глава вторая - Павел и другие 5
Глава третья - Даша и другие 9
Глава четвертая - Заболотный и другие 13
Глава пятая - Отец и другие 17
Глава шестая - Иерусалимский и другие 21
Глава седьмая - Евгения и другие 25
Глава восьмая - Брат и другие 29
Глава девятая - Борис Львович и другие 33
Глава десятая - Нефёдовы и другие 37
Глава одиннадцатая - Игнатов и другие 41
Глава двенадцатая - Слепцов и другие 45
Эпилог 47
Александр Трапезников
Царские врата
(роман)
Глава первая
Сестра и другие
С сестрой своей я очень сильно разругался в тот день, накануне приезда Павла. И ведь не вспомню сейчас из-за чего, из-за пустяка какого-то. Может быть, по телевизору что-то показывали. Нет, телевизор мы редко смотрим, почти и не включаем вовсе. Значат, была другая причина. Чашка там какая-нибудь дрянная разбилась… не важно! Я заметил, что ссориться особенно приятно с людьми близкими, родными. А с другом - первое дело. Это не предательство, нет. Здесь другое. Какое-то скотское желание оскорбить, унизить, выплеснуть из себя все, что в душе накопилось, мелкие затаившиеся обиды, всю черноту, плесень, - и именно в лицо другу - и ждать результата: каково? Потом ходить, маяться, искать прощения.
Так уж человек устроен, его кто-нибудь толкнет на улице, а он еще и извинится перед "толкачом", потом придет домой да на жене все и выместит. Потому что больше не на ком. "Толкач" исчез, испарился, и след его давно пропал, и лица его не вспомнишь, а обида осталась. Обидами человек и жив, так я думаю. Впрочем, мои суждения я вывожу не из личного опыта, а из… флюидов, которые витают в современном обществе, из атмосферы. Кажется, заговорился. Вернусь к тому сентябрьскому дню.
Что ж, поссорившись, мы разошлись каждый в свою комнату. А вечером встретились на кухне. Мы живем в обычной маленькой двухкомнатной квартирке. Я и сестра, ее зовут Евгенией. А родители… но об этом после. Что бы не говорилось, но у меня сестра замечательный человек, умнее ее женщин я не встречал. Может быть, это не ум даже, а особое понимание мира, свой взгляд на все вещи, которые тебя окружают. Ну и на людей, разумеется. Она каждому знает цену и себе тоже. Иной раз я даже пугаюсь ее взгляда рассеянно-пристального, словно она и не смотрит на тебя, а все равно просвечивает насквозь. Еще бы, ведь Женя - портретистка, закончила там какое-то Суриковское училище.
У нее особенные глаза, серовато-зеленые, часто бывают презрительные и насмешливые, но и гордости в них хоть отбавляй. Говорят, что она очень талантливая художница. Не знаю, я в этом не разбираюсь. Я еще вообще мало в чем разбираюсь, потому что слишком молод. Например, женская красота для меня загадка. Мне кажется, что Женя очень красивая: у нее русые волосы (как у меня), высокий лоб, строго очерченные губы, прямой нос, две полоски румянца на щеках, гордый наклон головы, рост чуть выше среднего, стройная фигура; а некоторым она видится обычной девушкой. У каждого свой вкус. Но поклонников у неё хватает, включая бывшего мужа. Тот ей до сих пор прохода не дает: и названивает, и цветы присылает. Женя, правда, эти "веники" в мусорное ведро выбрасывает.
Она старше меня на восемь лет, мне сейчас двадцать один, ей - двадцать девять. Собственно, воспитанием своим я только ей и обязан. И знаниями, и духовным просвещением, и прочим. Но слепить из меня свое подобие она все равно не смогла, хотя материал был благодатный. Я очень податливый. Не только податливый, но еще и восторженно-глупый, как она сама часто говорит. Я не обижаюсь, наверное, так оно и есть. Пусть! Лучше быть восторженным и глупым, но иметь надежду и веру, чем не иметь их вовсе, при всем твоем уме и равнодушии к жизни. Впрочем, я же так уж и глуп, как кажется.
Я еще просто не определился в своих целях - ведь для чего-то я все же живу? Хотя живу я даже сейчас за счет Евгении. Я имею в виду в материальном смысле. Я нигде не работаю, в институт не поступил, в армии не служил /порок сердца/. Бегаю у Евгении на посылках: в мастерской, которая у нее в соседнем доме, в подвале, помогаю; веду домашнее хозяйство, как ключица. Конечно, порою мне от всего этого бывает страшно муторно, но я терплю и жду. Чего жду? Знака. И мне кажется, что этот знак принес в мой мир Павел.
- Ну и когда же приезжает твой гуру? - насмешливо спросила у меня Женя, когда мы с ней встретились вечером на кухне. Ссора ужа была забыта.
- Завтра, я же тебе говорил, - ответил я. - И он не гуру, он глубоко православный человек.
- Знаю, знаю! - усмехнулась она. - Монах.
- И не монах. Он только готовится получить сан иподиакона.
- Ишь ты! Это что же - первая ступенька в церковной иерархии? А рясу-то, небось, себе уже сшил. И, поди, не одну, а две, вторую - бархатную. Да перед зеркалам присматривался.
- Язва ты, Женя, - сказал я, начиная злиться. Не пойму, за что она так ненавидит Павла? Тут, может быть, не ненависть, а что-то другое - неприятие его мира, противодействие. Или непонимание? А все что непонятно - злит, страшит, отталкивает. Да, она считает, что Павел мой учитель, он повлиял на меня, развернул в другую сторону, и от нее, и от ее образа мыслей. Но неужели она думает, что я до сих пор маленький ребенок, который все время будет выполнять ее указания? В конце концов, я не ее собственность. А Павел привел меня в Церковь. Не за ручку, конечно. Через беседы, через общение заронил зерно. Еще полтора года назад, когда мы с ним и познакомились. У меня глаза открылись, я хоть соображать стал, задумываться о вопросах не сиюминутных, а вечных, о христианской религии вообще. Богопознание - вот как это называется. Что ж в том плохого? Я еще неофит, только начинаю постигать основы Православия, но пришел ли я действительно к вepe - ответить честно не могу. Каша еще в голове, а в душе много мусора. Сознание не утряслось, молюсь восторженно, а искренне ли? Всем сердцем или частью его? Эти вопросы меня постоянно мучают. Где гарантия, что я так же восторженно и не отвернусь от Церкви, если вдруг придет другой Павел, Савл, например? Я очень боюсь сам себя.
- Где он остановится? - спросила сестра.
- Не знаю, - пожал я плечами. Обычно, когда Павел приезжал в Москву, он останавливался у нас дня на три-четыре. Тогда у них с сестрой начинались постоянные пикировки (они одного возраста). Но бывало, что Павел жил и у других людей, здесь у него знакомых много. Мог и на вокзале заночевать. В этих делах он неприхотлив. Ни в еде, ни в одежде. Он настоящий аскет, если на то пошло. После первой Чеченской войны, когда демобилизовался из армии, исходил по многим землям, по древним городам Руси. В Оптиной был, в Псково-Печереком монастыре, в Пафнутьев-Боровском, много где. Мне об этом доподлинно известно, хотя сам Павел на эту тему, да и вообще о своей жизни мало рассказывал. Но был с ним в этих странствиях спутник - Миша Заболотный, который тоже в Чечне воевал, тоже готовился к священническому сану и который меня-то с Павлом и познакомил, предварительно расписав мне его жизнь. Сам же Заболотный приходился нам с сестрой дальним родственником, что-то вроде троюродного братца.
- И вообще, хватит о нем! - сказала вдруг сестра. - Тоже мне, фигура нашлась. Таких прежде на Руси называли юродивыми.
- И вовсе нет, - заспорил с ней я. Меня даже оскорбило ее замечание. - Юродивый бродит и говорит бессознательно, но его уста - глас божий. А Павлу до юродивого еще расти и расти. Потому что у него есть сознание, есть идея, есть цель в жизни.
- Вот даже как? - усмехнулась Женя. - Выходит, по-твоему, сознание, разум - это недостаток, преграда в духовном просветлении?
- Большой ум - дорога к дьяволу, - нашелся в ответ я. - Вспомни Фауста. Разум порождает чудовищ.
- Сон разума порождает чудовищ, - поправила меня сестра. - Я же тебе показывала картину Гойи.
- Все равно, - не сдавался я. - Почти все гении отвергали бога. Потому что в гордыне своей шли брать штурмом небо. Ставили себя выше божьего промысла. И низвергались ниц.
- Ишь ты как заговорил! Слова не мальчика, но… Павла.
Сестра усмехнулась, посмотрела на меня своим рассеянно-пристальным взглядом. Я смутился, стал разливать чай по чашкам. Сегодня я не успел ничего приготовить на ужин, поэтому мы просто угощались печеньем. Я почему-то чувствовал, что Павел незримо присутствует здесь, с нами, прислушивается к разговору, молчит, сидя в углу. Наверное, то же самое ощущала и Женя, потому и злилась.
- Ты бы написала его портрет, - подзадорил ее я. - По-моему, очень колоритное лицо. Иноческое.
- Мне оно не интересно, - ответила она. - И все, хватит! Я же сказала.
Некоторое время мы молчали, даже не смотрели друг на друга. За окном продребезжал трамвай. Мы живем в Сокольниках, рядом лес, район тихий.
- Ну а моя физиономия? - сказал, наконец, я. - Почему меня ты не увековечишь в своем творчестве? Брат все же.
- У тебя стандартное лицо глупого мальчишки, - язвительно ответила Женя. - Без особых признаков внутреннего страдания или сжигающих душу страстей. Зацепиться не за что. Ты, Николаша, сперва пострадай, как следует, а там поглядим.
- Понимаю, - сказал я. - Влюбиться, что ли?
- Хотя бы.
Она не знала, я не говорил ей о том, что есть существо, которое… словом, о котором я много думал последнее время и… Но я еще сам не разобрался в своих ощущениях. Когда пойму, тогда, конечно, сестре-то и исповедуюсь в первую очередь. Хотя боюсь, что существо это моей строгой Жене не понравилось бы. Сестра вообще принадлежит к другому поколению, а если говорить более жестче - то и к другой эпохе. Все-таки, сознание ее сформировалось еще при том, прежнем режиме. Она успела увидеть другую жизнь, всякую там пионерско-комсомольскую. И при всей своей внутренней независимости все равно почерпала ложкой из общего котла. Хороший там был суп или плохой - не важно. Точно так же, как и Павел, Я же почти сразу очутился там, где мы все сейчас и находимся. Мне не пришлось перешагивать рубеж, как Жене и Павлу. А всего-то восемь лет разницы. Целее море. Ладно, сестра молодая женщина, она не забивает свою голову политикой, она делает свое дело - и хорошо. Она востребована. У Павла тоже путь, который лежит вне времени и вне эпох. А каково старикам, каково было моему отцу? При мысли о нем у меня у меня всегда щемит сердце. И дрожат руки. Я даже расплескал чай, когда ставил на стол чашку.
- Ты что? - спросила сестра. Она очень чутко улавливает мое настроение. Будто читает мысли. - Когда был у отца?
- На прошлой неделе.
- Узнал?
Я молча кивнул головой. Да, узнал. Пока он еще меня узнает. Женю уже нет. Вновь продребезжал трамвай. В этих звуках было столько горького и сладостного, они как бы возвращали меня в мое детство, где все мы в семье были счастливы. И я подумал о том, что, наверное, хотел бы остаться там, в детстве, ребенком, чтобы время остановилось.
- Ну-ну! - сказала Евгения. - Что-то ты совсем загрустил. Ничего, завтра приедет твой Павел…
В это время раздался звонок в дверь.
- Кого еще черти носят? - проворчала сестра.
Я пошел открывать. На пороге стоял Миша Заболотный. Признаться, меня в его поведении и внешности многое раздражало. Я не мог понять, как это человек, готовящийся к церковному поприщу, проучившийся пару лет в семинарии, бывший послушником в одном из монастырей, может себя так вести, так одеваться. Вот уж полное отличие от аскетического Павла. Заболотный носил изящные дорогие вещи, кожаный пиджак, лакирование туфли - все темного, монашеского цвета, к поясу был приторочен сотовый телефон, на пальцах - колечки, а парфюмерией от него разило так, что хоть отворачивайся. У него были круглые кошачьи глаза, желтоватого цвета, полноватое лицо, крепкие белые зубы, узкие плечики. Не скажешь, что воевал в Чечне вместе с Павлом. Может быть, писарем, в штабе? Он был постоянно в курсе всех церковных новостей: куда кого в какую епархию назначили, кого сняли, кто в чем-то оплошал и вообще - какие ветры дуют в Патриархии. Язык у него был бойкий, слух отменный. Я его знал с детства, поэтому не слишком-то церемонился.
- Павел завтра приезжает, телеграмма пришла, - сказал я, пропуская братца в квартиру.
- Отлично! - потер он руки. - Заварим кашу.
- Какую кашу? - чуть не рассердился я. - Повар, что ли, к нам едет? Чего ты мелешь?
- Ну, я так, вообще. Каждый приезд Павла для меня праздник. Как глоток чистой воды. Как свежий ветер.
- Опять врешь. Ты всегда какую-нибудь выгоду ищешь. Не зря про "кашу" упомянул. Тебе она всюду мерещится.
- А вот и нет.
Мы уже прошли на кухню, к Жене. Гость потянулся к печенью. Он любил сладкое. Сестра положила ему в чашку сразу несколько ложек сахара. Посмотрела на него своим "фирменным" взглядом.
- Ну, рассказывай… - насмешливо произнесла она.
- Позавчера обокрали настоятеля одной церкви. Имя называть не буду, - охотно начал Миша. - Скажу только, что это тот, который по литру в день выпивает. Так вот, вытащили у него из подушки двадцать тысяч долларов. Каково? И ведь кто-то из своих, из братии. Я так думаю, что дело это получит широкую огласку. У них вообще в приходе не чисто. Мне одна прихожанка рассказывала…
- Слушать тебя противно, - перебил его я. - Все-то ты врешь. А если и правда, то что сор из избы нести?
- Ты только с этим пожаловал? - спросила Евгения.
Братец откинулся на спинку стула, потрогал свои кошачьи усики. Ему, кажется, даже было приятно, что я злюсь. А для сестры у него был приготовлен "сюрприз". Это было видно по тому, как он довольно щурился.
- Я, собственно, не один, - сказал он небрежно. - Я тут человека захватил. Там он, внизу, в машине.
- Какого человека? - насторожилась сестра. Миша лукаво подмигнул и тихо засмеялся. Я, кажется, начал догадываться - что это за "человек" в машине.
- Я тут вроде посла, - продолжил Миша. - Миссия, на меня возложенная, имеет к вам, Евгения Федоровна, самое прямое отношение. А равно и к Николаю Федоровичу. Имею цель сделать вам предложение… впрочем, я всего лишь посредник. Мост, так сказать, туннель.
- Да говори ты толком! - возмутилась сестра.
Я вышел на балкон и посмотрел вниз, на улицу. Там стоял белый "мерседес" Бориса Львовича, бывшего мужа Жени. Да и сам он прохаживался возле машины, поглядывая на наши окна. Завидев меня, он помахал рукой. Я ответил тем же… Вот, значит, кто тут послов рассылает. Я лично к Борису Львовичу, в отличие от сестры, никаких неприятных чувств не испытывал. И почему они разошлись - не могу понять до сих пор. Нормальный мужчина, с благообразной внешностью, борода с проседью, черные, как смоль волосы. Ну, старше Евгении на десяток лет, так разве это проблема? Он занимался каким-то там торговым бизнесом, преуспевал, имел совместные предприятия. Но ведь не уехал же из России в свою землю обетованную, напротив, всегда подчеркивал, что его родина - здесь. Принял Православие и стал до того фанатичным верующим, что не пропускал ни одного церковного праздника, всегда постился, ездил в Лавру, имел там духовника. А главное, продолжал до сих пор любить Женю. Она вышла за него замуж рано, лет в девятнадцать, я в то время был еще ребенком, а по прошествии трех лет развелась. Без видимых причин. Мы все считали это просто женской блажью. Поскольку внешне отношения у них были самые превосходные. Борис Львович вначале куда-то исчез с нашего горизонта, вроде бы, опять женился да неудачно, а года два назад снова проявился. Наверное, Евгения для него значила слишком много, не вытравишь из сердца. И чем она его околдовала?
Я вернулся на кухню, где застал их обоих, чуть ли не орущих друг на друга. Глаза у Жени пылали, румянец разошелся по щекам еще больше. Миша ходил из угла в угол.
- Ты можешь его хотя бы выслушать? - прокричал он.
- Не хочу! - отвечала она. - Не буду!
- Нет, правда, - вмешался я. - Почему бы вам не поговорить по-человечески? Что от этого изменится?
- И ты туда же? - Женя окинула меня таким взглядом, словно кольнула булавкой. - Спелись?
- Он ждет, - напомнил Миша. - Ты поступаешь не по-христиански. К тому же, он действительно предлагает реальные вещи.
- А ты, Мишутка, за комиссионные стараешься или как? - спросила сестра.
- Эх, Женя, Женя!.. - Заболотный сделал вид, что обиделся.
- Я сбегаю, позову его? - предложил я. Сестра вновь посмотрела на меня долгим взглядом и вдруг усмехнулась.
- Ладно, зови, - спокойным голосом сказала она.
Но мне не пришлось бежать. Миша поспешно вытащил свой сотовый телефон и набрал номер.
- Боря, заходи! - произнес он всего два слова. И мы стали ждать. Через несколько минут бывший муж уже стучался в дверь нашей квартиры.
Борис Львович явился с букетом роз и коробкой торта. Если он и нервничал, то искусно скрывал это, стараясь выглядеть непринужденно. Улыбаясь, заглянул Жене в глаза, крепко пожал мою руку.
Сказал что-то насчет погоды. И затих, промокнув белоснежным платком лоб. Сестра молчала, я тоже. Инициативу взял в свои руки Михаил.
- Куда цветы-то поставить? - спросил он.
- Куда хочешь, - ответила Жена.
Заболотный сунул розы в пустой кофейник, наполнил его водой. Затем стал резать торт.
- Чай, чай давай, - обратился он ко мне. - Заваривай по-новому. А ты, Боря, не стой, как чучело, садись куда-нибудь. Да поближе к Жене, не чужие все ж.
- Ты чего тут раскомандовался? - сказала сестра. - Впрочем, присаживайтесь, Борис Львович. Вам угодно было меня видеть? Зачем? Я была уверена, что мы уже давно все решили. И ваша странная настойчивость вызывает у меня неподдельное удивление. Извольте объяснить цель вашего визита.
- Объяснит он, объяснит, - ответил за Бориса Львовича Михаил. - Дай ты человеку отдышаться. Немного прийти в себя. На нем лица нет.
- Есть на нем лицо. И даже не одно, а несколько, - заметила сестра.
- Ну, зачем ты так, Женя? - негромко произнес Борис Львович. Он почему-то как-то оробел - так мне показалось. Я ему искренно посочувствовал, зная умение сестры подавлять и додавливать. А тут был какой-то особый случай. Сестра выглядела, как амазонка перед боем, того и гляди начнет пускать стрелы. Мало не покажется.
- А папа в больнице, - зачем-то сказал я. Борис Львович встрепенулся, торопливо заговорил:
- Да, да, я вот хотел узнать о нем, собственно, и пришел… Как он, что? Неужели все так плохо, как мне говорили? Может быть, врачей новых… лекарств?
- Ничего не надо, - отрезала Женя. - Болезнь Альцгеймера.
- У президента США Рейгана было то же самое, - вставил Миша. - Ты что-нибудь об этом слышал, Борис Львович? Скверная штука. Лучше ешь торт. Коля, где чай?
- Заваривается, - ответил я. - Рейгана бог наказал, а отца за что?