…Это как первый поцелуй, глубокий и длительный, от него останавливается дыхание, от него новый ритм обретает сердце, он кружит голову, он делает мир вокруг чуть-чуть иным, нежели он был до этого, и кажется, что всё ещё впереди, ведь после первого большого глотка начинается новый отсчет, переворачивается страница исписанная и открывается новая, чистая, на которой не будет помарок и порядок нанесенных знаков будет строг и исполнен высокого смысла; этот первый глоток всегда смывал с души Игоря Ивановича какие-то житейские мелкие досады, и, быть может, оттого, что их всегда было предостаточно, и глоток был таким основательным.
С каким милым бессилием опускал Игорь Иванович руку с полупустой кружкой вниз, совсем вниз, как опускает руку дуэльный боец после выстрела. Многим видевшим этот жест впервые, даже становилось страшно при мысли, что Игорь Иванович решил вылить оставшиеся полкружки наземь, но так только казалось, Игорь Иванович не позволял кружке накрениться, он смотрел на соседа, смотрел на собеседника, на мир душой, исполненной лёгкости и свободы, душой, возвышенной утоленным желанием, и вот уже рука, обретя силу, медленно поднималась вверх и замирала у груди, рядом с душой, если та действительно расположена между легкими и диафрагмой…
Жизнь Игоря Ивановича, лиши её глотка пива, была бы намного тусклее и в смысле красок, и в смысле оттенков душевного состояния.
За последние пять-шесть лет особенно в Игоре Ивановиче со всей определенностью обнаруживали себя щепетильность, взыскательная требовательность и даже способность мгновенно утрачивать интерес к предмету, если он не был отмечен каким-либо знаком превосходства над подобными же ему предметами.
В частности, Игорь Иванович был решительным противником тех, кто пьёт пиво зимой, хотя бы и подогретое, прямо на улице у ларька. Он был убежден, что только бескультурье и дурацкая спешка заставляют людей прибегать к такой крайности, в "Утюге" же хотя столиков и не было, но перед буфетной стойкой было метров четырнадцать квадратного пространства с досочкой шириной в две ладони вдоль стены.
Не может быть упущено и ещё одно обстоятельство, подтверждающее неукоснительное отвращение Игоря Ивановича ко лжи. Его раздражали своим лицемерием вывески "Пиво - воды" на уличных ларьках, где "воды" были только для мытья кружек. В отличие от них "Утюг" именовался с завидной прямотой - "Пиво - пиво".
Первым, кого заметил Игорь Иванович, был Шамиль; двое шоферов в дышащих мазутом ватниках, запивающие пивом разложенную на газете пищу, в счет не шли.
На неширокой, крашенной зелёной краской доске, прибитой вдоль стены на уровне груди Шамиля, стояла чуть начатая большая кружка пива. Сам Шамиль имел вид человека, который забыл о кружке, стоящей рядом, и определенно решал, куда бы ему сейчас двинуться. Не переставая мыслить о главном, Шамиль похлопал себя по карманам, достал пачку "Звёздочки". Нина, разливавшая пиво с таким видом, будто зашла сюда на минутку и задержалась здесь лишь потому, что у посетителей не хватает такта заметить, как ей всё это надоело, как ей необходимо именно сейчас заниматься чем-то иным, более для неё важным, погрозила Шамилю пальцем.
Шамиль тут же спохватился, кивнул на табличку "У нас не курят", усмехнулся виновато, для наглядности раскаяния хлопнул себя ладонью по лбу, хотел изобразить ещё что-то, но на него уже никто не смотрел.
С курением в "Утюге" дело обстояло особо. До половины пятого, пока не появлялись в заведении люди, идущие со смены, Нина строго следила за соблюдением изреченного правила, но начиная с половины пятого уже не Нина, а сами посетители следили за соблюдением этикета при курении; курить нужно было, пряча папиросу в горсть, аккуратно разгоняя выпущенный дым ладонью, и хотя к половине восьмого табачный дым ровной густой ватой зависал от пола до потолка, заполняя всё помещение, в разных его углах можно было видеть человека, ритуально помахивающего ладонью на уровне головы.
Игорь Иванович получил свою маленькую кружечку пива и отошел к дальней от Шамиля стене.
- В Тулу со своим самоваром? - крикнул Шамиль, кивнув на бутылки с пивом в сетке Игоря Ивановича.
Игорь Иванович сделал вид, что только что заметил Шамиля, улыбнулся и подошел к нему.
- Я очень спешу, - сказал Игорь Иванович. - День сегодня такой. Дай, думаю, на бегу пивка проглочу.
Шамиль протянул руку, но руки Игоря Ивановича были заняты: в одной сетка, в другой кружка, - ему ничего не оставалось делать, как жестом хирурга, изготовившегося к операции, протянуть для приветствия локоть. Шамиль сдавил локоть пятерней.
Хотя оба приятеля были скорее всего ровесниками, как-то так установилось, что Игоря Ивановича признавали за старшего, может быть, просто потому, что он возвышался сантиметра на три над папахой Шамиля.
- Всё собираюсь к тебе зайти, - сказал Шамиль, - пора папаху менять.
Нужно оценить это высказывание, ведь Шамиль был истинным татарином и в душе, конечно, мечтал о мерлушковой.
Папаха Шамиля была в известной степени гордостью Игоря Ивановича. Пять лет назад Игорь Иванович построил её из собственных кролей. Когда Игорю Ивановичу случалось продавать кролика или шкурку, он непременно напоминал, что особенно хороши они на папаху и он может дать адрес человека, который шьёт папахи исключительно у него, у Игоря Ивановича.
- У меня есть один, с ухом такой, уверен, тебе понравится, можно даже не красить. - Игорь Иванович сделал маленький глоток и в благодарность за приятное начало разговора добавил: - Только не сегодня, я очень тороплюсь. Племянник из Ленинграда приезжает. Вот пива взял.
Стуча деревянной ногой, в "Утюг" вошел Мишка Бандалетов, величайший плут и пройдоха, способный для вашего удовольствия и за ваш, разумеется, счёт выпить маленькую водки через ноздрю. Понимая свое особое положение в городе, он сам первый никогда никого не узнавал и первым не здоровался. И если бы сами обитатели Гатчины его не признавали и не здоровались с ним, он так бы и жил, как транзитный путешественник, впервые попавший в незнакомое место. Эта личина, исполненная гордости и достоинства, позволяла ему к одним и тем же лицам обращаться со словами, то ли вычитанными в какой-нибудь древней книге, а скорее всего услышанными в кино: "Не дайте пропасть благородному человеку…" Не навязываясь в дружбу и даже не напоминая о знакомстве, он демонстрировал истинное благородство души, ограждая собеседника от унижающего равенства, и потому Мишка редкий день не был пьян уже до обеда. Три удара деревяшкой в пол, и Бандалетов стоял перед закусывающими шофёрами. Услышав предложение спасти благородного человека, шофёры не от жадности, а из чувства безопасности, от нежелания участвовать в каком-то непонятном представлении сочли за лучшее просителя обматерить. Бандалетов резко пригнул подбородок и в следующую секунду вскинул голову, как исполнительнейший флигель-адъютант, получивший ясное указание о дальнейших действиях. Он тут же развернулся и чётко, ловко, в два шага предстал перед приятелями. Благородная душа Бандалетова не стала открещиваться от знакомства с Игорем Ивановичем и Шамилем.
- Не смею мешать беседе умнейших граждан Гатчины, - четко доложил Мишка.
Игорь Иванович был рад, что семь копеек у него всё-таки оставалось, и он тут же кинул их в подставленную ладонь, Шамиль дал копеек восемнадцать. Поблагодарив дарителей всё тем же флигель-адъютантским поклоном, Мишка развернулся на своей деревянной оси и покинул "Утюг".
- Племянник любит "московское" пиво? - кивнув на сетку, поинтересовался Шамиль.
- А что ты думал? Пол-утра потерял, пока нашел.
- Это хорошее пиво, я его пил. Мы его с тобой пили. На майские, помнишь, с машины продавали? С машин всегда продают дорогое пиво.
- Смотри, что у меня с руками. - Игорь Иванович поставил кружку и протянул ладонь. - Во, видишь? Не разгибается до конца, и всё тут.
Безымянный палец бурой, в трещинах и царапинах клешни действительно пребывал в оригинальной позе.
- А ты попробуй календулой.
- Я гомеопатию не признаю. Хочешь - обижайся, хочешь - нет, только это… - Игорь Иванович придвинулся и доверительно сообщил: - Это буряты выдумали, им она и помогает.
Шамиль подумал, что-то вспоминая, улыбнулся и сказал:
- Академик Павлов не был, по-моему, бурят, но лечился только у гомеопатов.
- Вот и залечили своими шариками.
- Шарики здесь ни при чём, это жена…
- Жена? Да он свечки по ней ставил!
- Кстати, наука отрицает, что академик Павлов верил в Бога.
- А где была твоя наука, когда он в Знаменской церкви на площади Восстания поклоны бил?! Знаменскую-то не сносили, пока был жив академик Павлов.
- Я по радио слышал, "Уголок атеиста" называется…
- Мне не надо радио, если я сам… в общем, не сам, а Настя… её младшая сестра на Гончарной жила и ходила в Знаменскую… Так что слушай радио… - Убеждённость в своей правоте мешала найти нужные слова.
- Марко Поло, венецианский путешественник, вообще считал Россию китайской провинцией… и называл Татарией. Это же заблуждение!..
- Так и нечего глупости повторять… Марко Поло!
- Я просто хотел сказать, что у великих людей есть великие заблуждения.
- Правильно. Потому что вокруг каждого подпевал полно, и любую глупость тут же подхватят и ну звонить!..
Игорь Иванович значительно замолчал и со вкусом отхлебнул пива, разглядывая лицо Шамиля, будто оно было предметом неодушевлённым.
Лицо у Шамиля было бы вовсе круглое, если бы не сдавленность в районе висков, и поскольку полного круга не получалось, оставалось впечатление незавершенности или какой-то неправильности, именно от этого брови взметнулись однажды вверх да так и остались, запечатлев гримасу удивления. Впечатление это подтверждалось и узким изгибом губ и наклоном головы вправо, будто Шамиль прислушивался к каким-то звукам, исходившим из правого плеча. Крючковатый узкий нос на почти плоской поверхности лица являл собой нечто даже воинственное, клюв не клюв, но что-то в этом роде. Строго говоря, вид Шамиля можно было бы считать высокомерным, насмешливым и агрессивным, если бы не легкое облачко улыбки, которое, казалось, всё время бродит около его лица, случайно касаясь то глаз, то губ; есть такая улыбочка у человека, готового всегда признать себя побеждённым, но с такой оговоркой, что победителю самому было бы резонней отказаться от своей победы.
- Безобразие, льют одну пену. - Игорь Иванович поднял кружечку на уровень глаз.
- Пиво без пены не бывает, - сказал Шамиль. - Странно другое: оказывается, Земля совершенно не изучена.
- В каком смысле?
- В самом прямом. Ты помнишь Ракию? Это дочка Ашраф, жены Хакима от первого брака. - Шамиль неторопливо отхлебнул пива. - У Ракии тоже девочка, Нурия, ей три года. Махуза собрала кой-какую одежду, из обуви от наших осталось, я повёз в Ленинград Ракие. Она на Кропоткина живёт.
- У Евгеньевской больницы? - уточнил Игорь Иванович.
- У Евгеньевской - там Бакунина, а это Кропоткина, у Сытного рынка. Я приехал, дома её нет, ждать часа два, а то и три. В кино с вещами не пойдёшь. В зоопарк, там рядом, холодно. Пошел в планетарий. Очень интересно. Вот видишь яйца? - Шамиль показал на горку крутых яиц на буфетной витрине. - Так если сравнить Землю с яйцом, то более-менее изучена только скорлупа.
- А дальше и изучать нечего, жижа там расплавленная. Магма!
Игорь Иванович осушил последние капли и решительно отставил кружку. Шамиль, не глядя на приятеля, отлил немного пива в его отставленную кружку. Игорь Иванович снова взял ее в руки.
- Им, оказывается, ещё неизвестно, где эта магма размещается. Только там, где желток, или и там, где белок.
- Где белок, там вода и минералы, а где желток - магма, - с убежденностью очевидца сказал Игорь Иванович.
- Вот говорят - путь к лучшему… Каких-нибудь пять-шесть миллиардов лет, и Солнечная система превратится в ещё один необитаемый остров во Вселенной…
- Почему остров? - не поднимая глаз на Шамиля, строго спросил Игорь Иванович.
- Так сказал лектор, он что-то имел в виду. Вопросы потом были, но про остров не спрашивали.
Игорь Иванович, удовлетворенный ответом, кивнул.
- Я к чему веду мысль? Если Солнце рано или поздно погаснет, то какой же это путь к лучшему?
- Ты хочешь, чтобы жизнь остановилась?
- Это невозможно. - Шамиль улыбнулся, как большой начальник, отказывая беззлобно в маленькой просьбе. - Моя мысль совсем простая, мне даже неловко тебе её говорить. Если у всего есть начало и есть конец, то, значит, есть и середина?
- Предположим, - осторожно допустил Игорь Иванович, опасаясь попасть в ловушку.
- Стало быть, есть движение вверх и, хотим мы или не хотим, вниз. Так устроена жизнь.
- Я тебя понимаю. - Игорь Иванович на секунду пожалел, что шоферы, бурно костерившие тупое начальство, не слышат их разговора.
- Если есть движение вверх, а потом вниз, значит, есть и это место… - Шамиль изобразил рукой взлет и падение, и жест его был предельно понятен. - Мы говорим: вершина, вершина… Правильно, но стоит ли стремиться к вершине, если оттуда путь только вниз? Я не против вершины, - стараясь удержать разговор в лояльном русле, пояснил Шамиль. - Не подумай, что я против вершины… Я - за вершины.
- Ты видишь выход? - Голос Игоря Ивановича был по-прежнему строг, но внимательное ухо непременно усмотрело бы промелькнувшую тень неуверенности.
- Представь себе - да.
- Что считать вершиной?
- Вот именно! Я знал, что ты поймёшь сразу. - Шамиль рассмеялся счастливым смехом, как смеются третьеклассники, решившие "нерешаемую" задачу. - Что считать вершиной? Для дерева - это одно, для солнца - это другое, а для человека?..
- Ты хочешь сказать о детях? - обретя уверенность и глубоко подумав, спросил Игорь Иванович.
- Нет. Если нет детей, разве жизнь человека уже бессмысленна и нет вершины? Человек состоит не из одних детей… Можно очень любить своих детей и под видом любви к детям быть большой сволочью…
- То есть ты считаешь, что вершина расположена не здесь?
- А я что говорю? Мы знакомы двенадцать лет, срок большой. Куда ты продвинулся за двенадцать лет в смысле вершины? Кровельщиком был? Или переехал два раза: один разменялся и один раз по капремонту дом освобождали? Что ж, выходит, и смысла в твоей жизни нет? Так не бывает! Это неправильно. Я не знаю в Гатчине ни одного человека, кто бы о тебе худое слово сказал, а наших ты знаешь. Я не помню, чтобы ты кого взял и обидел; никто не видел, как твоя Анастасия Петровна плакала.
- А когда Сталин умер? - напомнил Игорь Иванович.
- Сбил ты меня своим Сталиным. Я нить потерял. - Шамиль приподнял кружку и пригляделся так, будто собирался увидеть в прозрачной золотистой жидкости рыбок. Ничего не увидел и отхлебнул. - Тогда почти все плакали, и ты здесь ни при чём. Куда, к какой вершине должен идти человек, если совесть у него чистая, если он подлости не делал, людей не стравливал, не мучил, не обижал?..
- Это кто же тебе сказал?- осторожно спросил Игорь Иванович.
Шамиль снова расхохотался и с удивлением взглянул на невозмутимую Нину, почему та не смеется.
- Ты тоже никого не мучил,- сказал Игорь Иванович.
- Ну, Махуза так не считает,- горько усмехнулся Шамиль, - а ты добро делал.
- Кому? - встрепенулся Игорь Иванович, будто услышал о потерянном кошельке. "Добро" в русском языке слово двусмысленное, и одними и теми же буквами обозначаются как предметы, представляющие исключительно материальную ценность, которыми в одиночку Игорь Иванович не мог распоряжаться, так и нечто положительное в поступках, не имеющих материального эквивалента.
- А Марсельезе?
Игорь Иванович признал напоминание убедительным, хотя улыбка и кивок головы ясно обозначали незначительность усилий героя, потраченных на доброе дело.
Вот и появилась героиня повествования, встреча с которой была обещана давным-давно, первая из соседок, познакомившаяся с Игорем Ивановичем, едва он переехал в дом на углу Чкалова и Социалистической.
В тот памятный вечер, оставив женщин раскладывать вещи по расставленной на свои места мебели, Игорь Иванович вышел во двор покурить и оглядеться. Он не услышал шагов подошедшей сзади Марсельезы Никоновны, голос её прозвучал с томительной нежностью, заставлявшей сжиматься не одно мужское сердце, она пропела доверительно и страстно: "Ну как можно жить с такими короткими ресницами?" Игорь Иванович тут же обернулся и встал, увидев перед собой женщину, решительно во всём, как потом выяснилось, отличавшуюся от жены Ермолая Павловича, с которой он тоже ещё не был знаком. Марсельеза Никоновна, почему-то стеснявшаяся своего роскошного имени, приучала современников называть её Марой, а официально - Маргаритой. И действительно, её ресницы были, не в пример белесым перьям жены Ермолая Павловича, пушистыми, долгими и легкой тенью укрощали роковой блеск серых глаз, тощая рослая фигура на сухих жилистых ногах почти без икр располагала грудью великолепной пышности. Нет, надо остановиться, иначе даже простое описание всех чар и совершенств Марсельезы Никоновны уведёт нас ох как далеко. Странное дело, за глаза даже с каким-то непонятным ироническим оттенком Мару постоянно величали её полным красивым именем. Жена Ермолая Павловича, в общем-то завидовавшая успехам Марсельезы Никоновны среди мужского населения Ленинграда и пригородов, постоянно ставила ей в укор её незамужнее положение, саркастически замечая при этом, что, ставь она, как все порядочные женщины, штамп в паспорте, ей пришлось бы выписать документ толщиной со справочник гатчинской АТС. Вечно холостое положение не помешало Марсельезе Никоновне родить дочку до войны и мальчика Лёню во время войны, в сорок втором. Щедрая на любовь женщина никак не могла понять, почему все её желания и немалые усилия в направлении Игоря Ивановича пропадали втуне. Не раз, довольно тесно сталкиваясь в ходе празднования, особенно весенних и летних, праздников на открытом воздухе, в частности на майский и на троицу, Марсельеза подъезжала с томительно-призывными вопросами. В один из таких праздников, в пору, когда ещё не прошло самое ароматное время её жизни, она жарко говорила ему непосредственно в ухо: "Го-о-оша… Ну почему-у?.. Почему я приношу людям несчастье?!.. Мне трудно, Го-о-оша…" Вот так, глядя в себя и к себе прислушиваясь, даже собеседника видя лишь внутренним взором воображения, она обычно и шла к краю бездны, и редкий мужчина не бросался тут же её спасать… Тогда она, как правило, начинала пихать спасателя в грудь, но недолго. Игорь Иванович, хотя и был по случаю праздника нетрезв, сказал с отрезвляющей отчётливостью: "А чтоб не было трудно, Мара, зовите меня Игорем Ивановичем". Ответ так поразил Марсельезу Никоновну, что она тут же пошла по кладбищу - дело было на троицу - и стала всем рассказывать, как ей ответил Игорь Иванович. Так и перепархивала она от одной пьющей компании к другой, пока новое чувство и новая страсть не закружили её и не помогли забыться.