Художественная жилка в Борисе Владимировиче обнаруживалась не только в умении придать многоголосье и многокрасочность воспитательной интермедии. Он умел резать по дереву, и вышедшие из-под его резца кабаны и лоси впечатляли своей основательностью, готовностью за себя постоять. И рисовать он умел, писал масляными красками пейзажи, совершенно безлюдные, поля, луга, лесные дали. Умел и сценарии писать, писал их под всем известным псевдонимом, но фильмы, поставленные по этим сценариям, не разрешал своей начальственной волей ни представлять к наградам, ни посылать на фестивали, даже самые скромные.
Через полтора года после памятного разговора о "Свояках" Борис Владимирович, зла на сердце не державший, своей резолюцией на соответствующей бумаге разрешит приобрести у Виктора Аристова написанный им сценарий "Жена ушла" для полнометражного фильма. Ставить же Аристову фильм по своему сценарию Борис Владимирович не разрешил, сценарий был отдан в чужие руки, фильм прошел незамеченным, но в памяти ленфильмовцев остался надолго, опять же благодаря Борису Владимировичу.
Помнится, году в восьмидесятом приехал на "Ленфильм" всемогущий зампред.
Такое случалось крайне редко, и потому все пребывали в ожидании чего-то необыкновенного - то ли милостей нежданных, то ли очередных и неизбывных немилостей.
День был по календарю будничный, а по состоянию коллектива, по настроению в цехах и на съемочных площадках - приподнятый, если не праздничный.
Не было такого подъема даже в день визита на киностудию Ее Величества королевы бельгийской. Королеве тогда прямо в коридоре, напротив директорского просмотрового зала, женщина из пошивочного цеха вручила заявление на улучшение ее, закройщицы, жилищных условий. И что бы вы думали? Улучшили. Как же многообразен лик счастья: к кому-то оно оборачивается с виду суровым лицом Леонида Захаровича Трауберга, а к кому-то миловидным, с тщательно промытыми морщинками лицом добрейшей бельгийской монархини.
Для визита королевы особенной подготовки не требуется.
Ну какая подготовка? Прибрали, в коридорах сделали чистенько, ну, повышенное внимание к выпившим, чтоб в глаза не бросались. Цветы в директорский кабинет, якобы они всегда там стоят, - и все. Королева же - как дитя: если она трансфокатора от обтюратора не отличает, ей что ни покажи, все в радость.
Вот Борис Владимирович - это другой разговор, ему цветами в кабинете глаза не прикроешь, этого воробья на мякине не проведешь.
Зашел в павильон, это по ритуалу полагается - начинать с низов, с цехов, со съемочных площадок: "Сколько времени стоит декорация?", "Какая выработка в смену?", "Какой метраж объекта?". "Так что ж вы до сих пор декорацию держите, не разбираете, площадей не хватает, стонете, письма пишете!.." - "Хотели до вашего приезда сохранить, уж больно красивая". - "Красивая, - с пониманием дела сказали вы, - только давайте не путать экономику и эстетику!" Вот так, творчески и впечатляюще, было использовано историческое предначертание Леонида Ильича Брежнева: "Экономика должна быть экономной".
Директивное замечание, запрещающее путать эстетику с экономикой, было произнесено хотя и строго, но без всякой злобы.
Замечено, что чиновники Госкино, от самых величественных до самых плюгавых, на выезде куда добрей и снисходительней, чем у себя в штабе.
Может быть, после такого визита-наезда кого-то и с работы выгонят, может быть, и картины какие-нибудь прикроют, но это потом, там, в Москве, в Госкино, на лобном месте, где и положено совершать казни.
Первую половину дня в тот исторический визит Борис Владимирович провел в основном с руководством студии, а после обеда была назначена встреча с народом в кабинете директора.
Кабинет был довольно обширным и служил местом проведения общестудийных худсоветов. Народ на встречу с дорогим гостем допускался только избранный, для чего у двери помимо секретаря директора стояла еще и старейшая и преданнейшая сотрудница сценарного отдела, прослужившая секретарем у доброго десятка главных редакторов, знавшая по-французски и умудрившаяся обругать самого Назыма Хикмета.
Пришедшие притиснулись, кто где мог. Желающих оказалось чуть больше, чем предусмотрено было подготовленным загодя списком.
На лицах у примостившихся бочком было написано какое-то особенно нетерпеливое желание услышать важные для себя вести.
На лицах сидевших с удобствами гуляла снисходительная улыбка людей, готовых отбыть и эту повинность.
Начальство задерживалось. Ожидавшие шутливо толковали о причинах, затягивающих обед.
Раскрасневшиеся лица высокого гостя и директора, наконец появившихся, подтвердили самые смелые предположения, все переглянулись и заулыбались.
Так случилось, что ко времени исторического визита в программе студии накопилось несколько картин с однородными названиями: "Мама вышла замуж", "Впервые замужем", в том числе и фильм по сценарию Аристова "Жена ушла".
Семейные и любовные истории по министерским меркам относились к "мелкотемью", а с "мелкотемьем" надлежало бороться ну почти так же, как со вшивостью.
С этого самого "мелкотемья" и начал свою долгожданную речь буркнувший извинения за опоздание московский гость, чувствовавший себя хозяином в кабинете больше, чем любой из присутствующих.
- Мы привыкли гордиться киностудией "Ленфильм", какие традиции, какие фильмы - "Чапаев"! "Депутат Балтики"! "Великий гражданин"! Это же целая эпоха советского кинематографа! А что такое "Ленфильм" сегодня? "Жена пришла" "Жена ушла". "Жена дала" - "Жена не дала"…
Мы готовы были ко многому, но только не к таким начальственным шалостям, как говорится, с порога.
Дамы пережили приятное волнение, наиболее ранимые даже вспыхнули краской. Мужчины с пониманием поулыбались.
Борис Владимирович прекрасно знал, что простой народ любит, когда с ним разговаривают по-свойски, без оглушающего величия, и сразу решил создать атмосферу беседы доверительной, как бы от сердца к сердцу. Художник! А что? Быть может, памятуя о петербургской сдержанности, светскости, чопорности, чуть ли не холодности, он как художник почувствовал необходимость внести в аудиторию немножко трактирного тепла и доверительности.
Хорош был Борис-то Владимирович, а что скажешь о нынешних? Пронырливы, увертливы и свой интерес крепко знают, а лица-то нет и цвета нет, глисты какие-то…
Однако мы уж очень далеко ушли от торжественного зала, где приемная комиссия Высших режиссерских курсов в ранге устроительницы судеб вершила свой суд.
Окрыленный сообщением о том, что я принят, озаренный поздравлением, будь я хоть немножко верующим, тут же бы и возопил: "Видох небо ново и землю нову", да вот к вере Господь не сподобил. Вместо этого я что-то буркнул в благодарность и, не касаясь пола, вылетел, чтобы позвать Виктора Аристова.
- Вы не приняты, - строго сказал ему Леонид Захарович и, насладившись секундным недоумением Виктора, закончил: - Вам нечего делать на наших курсах, вы уже режиссер. Одна работа с Германом дала вам больше, чем могут дать курсы. Мы пишем ходатайство в Госкино с предложением дать вам самостоятельную короткометражную работу.
Вот так!
Это был наш день, Виктор. Удача хватала нас буквально на каждом шагу и не хотела выпускать из своих нежных объятий. День? Да все экзамены, все наше пребывание в Москве было праздником.
Небеса умеют быть безоглядно щедрыми, и для того, чтобы эту щедрость оценить и понять чувства баловней судьбы, надо заглянуть в самую знаменитую гостиницу столицы - в гостиницу "Москва".
К 1975 году гостиница "Россия" по другую сторону Красной площади уже была построена, но "Москва" оставалась для приезжего важного люда гостиницей номер один, резиденцией наиболее ценных делегатов Верховного Совета СССР, Верховного Совета РСФСР и съездов партии.
Как же нам, абитуриентам каких-то там режиссерских курсов, удалось не только вселиться в самую-самую гостиницу, но и получить двухкомнатный полулюкс на седьмом этаже, с видом на еще не обезображенную просторную, радующую глаз петербуржца Манежную площадь, на Александровский сад, Исторический музей и Кремль с его дивными башнями и горящими в ночи звездами?
О, каждый вечер над Кремлем, едва сгущались сумерки, вздымались, где они только были днем, сотни, если не тысячи, ворон. Зрелище почти мистическое! Поорав и покружив над стенами с полчаса, минут сорок, все это воронье сонмище куда-то убиралось.
Мы начинали понимать с Виктором, почему людям обыкновенным, не удостоенным особым доверием властей не полагается селиться в номерах, окнами выходящих на вечерний Кремль. Видеть, как по окончании как бы рабочего дня над Кремлем вздымается огромная, пожалуй что и страшноватая воронья стая, видеть и не позволить своему воображению трактовать увиденное…
Помнится, какое впечатление произвели на меня галки в Берлине, вот так же, с приближением сумерек, они возвращались в город на ночь со своего дневного загородного промысла. Их были уж точно тысячи, они закрывали полнеба, и оттуда, сверху, несся тысячеголосый крик, напоминающий переливы бубенчиков, а сами птицы - самолеты 1941 года. Зрелище для крепких нервов, доложу.
Так то Берлин, то галки.
А здесь Кремль - и вороны.
Такое зрелище во избежание иносказательных комментариев можно было предъявить лицам, пользовавшимся исключительным доверием, кому ничего худого никогда на ум не придет.
В эти звездные дни мы как раз с Виктором и были такими лицами, вернее, в ранге таких лиц.
Мы жили в гостинице "Москва" по личной директиве начальника Главного управления по борьбе с расхитителями социалистической собственности МВД СССР генерала П-ка.
Генерал П-к был главным консультантом фильма, где я был редактором, фильма о становлении нашей мафии, о проникновении мафии в недра промышленности. Фильм "Два билета на дневной сеанс" оказался долгожителем, получил аж тридцатилетнюю прописку на экране, а главный консультант - награду и похвалу от самого министра МВД, впоследствии застрелившегося генерала армии Николая Анисимовича Щелокова.
Если бы вы только знали, как дорожили, как ценили работники гостиницы "Москва" слово генерала, возглавлявшего войско борцов с расхитителями социалистической собственности, с мздоимцами, с любителями поживиться на казенный счет. Слово генерала П-ка было для них непререкаемо.
К концу нашего пребывания в столице гостиницу "Москва" стали готовить, как выразилась администрация, "под Верховный Совет". Предстояла сессия Верховного Совета СССР. Гостиница пустела на глазах. Срок пребывания никому не продлевали, новых постояльцев не селили, а тех, кто пытался прожить хоть один день лишний, гнали взашей.
Никогда не забыть, как красивая, статная, мужественная женщина, председатель Госплана Белорусской ССР, плакала самыми настоящими слезами, плакала у стойки администратора, умоляя продлить ее жизнь на один день, жизнь в гостинице, разумеется.
Только в эту минуту мы до конца поняли, что значит слово нашего доброго генерала для работников "Москвы". Нам никто даже не напоминал о необходимости выехать, нас и не спрашивали, собираемся мы покинуть гостиницу когда-нибудь или нет, не было речи и о том, чтобы потревожить нас переездом в более скромный номер, с видом, ну, хотя бы на Охотный ряд.
Утром нам неизменно совали под дверь все центральные свежайшие газеты.
Вечером мы катались с Виктором по нашим апартаментам в креслах, благо великолепные мягкие кресла были оснащены еще и бесшумными резиновыми колесиками.
Если судить по нашей одежде, то, конечно, мы выглядели не так хорошо, как водопроводчики и электромонтеры, обслуживавшие гостиницу; быть может, в мраморных вестибюлях и на покрытых коврами широких лестницах мы смотрелись несколько чужеродно, но обслуживавший персонал относился к нам ласково, с сочувствием и как бы пониманием того, что выполнение особо важного задания генерала П-ка требует, чтобы мы выглядели неброско, скромно, почти бедновато. Думаю, заявись мы в гостиницу в чем мать родила, и к этому администрация отнеслась бы с пониманием, всеми способами давая понять, что готова в любой форме помочь выполнению возложенной на нас задачи. Конечно, они видели в нас борцов с расхитителями социалистической собственности, записанное в гостиничной анкете место работы "Ленфильм" рассматривали как простую милицейскую уловку, а наши поношенные пиджаки были как бы свидетельством нашего бескорыстия в непримиримой борьбе и внушали как раз уважение.
Мы возвращались вечером после консультаций или очередного экзамена, немножко бражничали и смотрели в широкие, до хрустального блеска промытые окна, как несметные стаи ворон кружат над шпилями с рубиновыми звездами, над погружающимся в темноту Кремлем.
Перед сном в своих стоптанных ботинках мы шли прогуляться на Красную площадь, послушать бой курантов, эту государственную музыку, торжественную и волнующую еще с детских лет, когда слышали эти куранты только по радио в полночь.
И в эти ночные часы здесь, на Красной площади, на вершине Кремлевского холма, мы чувствовали себя на такой высоте, какой не найдешь ни на макушке Эльбруса, ни на вершине пика Коммунизма, самой высокой горы на Памире. Нам открывались такие дали нашей судьбы, что дух захватывало.
Утром в лифте мы встречались с бесстрашными молодыми людьми с миноискателями, сообщавшими прямо из лифта, что было для нас в диковину, по радиопереговорнику: "Я - "шестой"… Двести шестнадцатый принял, двести семнадцатый принял, двести восемнадцатый принял". Название обысканных миноискателем номеров сопровождалось словом "принял" как подписью.
Нас отважные контрразведчики не стеснялись, ясное дело, в опустевшей гостинице оставались только свои.
Наконец мы покинули заветные чертоги!
Времени до поезда было достаточно, и мы решили двинуться на станцию метро "Дзержинская" пешком, чтобы не бродить по переходам в подземелье.
Мы шли из гостиницы "Москва" и во все горло пели!
Что пели? Никогда не угадаете. Гимн Советского Союза.
Мы шли с нашей легкой поклажей и отяжелевшими головами по пустынному Охотному ряду имени Карла Маркса, промаршировали на красный свет через Театральную площадь имени Свердлова и от "Метрополя" начали нелегкий подъем в гору на Лубянский холм имени Дзержинского, к одноименному памятнику и пели гимн.
Два счастливых бурша, только что схвативших Бога за бороду, нам и бородка Феликса Эдмундовича была нипочем, мы пели в унисон, заменив все слова Эль-Регистана и Михалкова одним своим, длинным и очень неприличным. Это слово прекрасно растягивалось и сжималось, где надо, легко заменяя канонический текст.
Вот уж воистину благорасположение небес было безграничным, во всей Москве не нашлось ни одного досужего человека, да еще в каком месте! или человека ex officio, кто бы прислушался к нашему дуэту и… Мы имели все шансы с Лубянского холма покатиться далеко-далеко вниз. Знать, действительно: дуракам - счастье!
Как мы добрались до вокзала, как до этого пировали в Доме журналистов, как чопорный вагон "СВ", доставлявший нас в Питер, принял посильное участие в наших торжествах, как по-особенному гремел гимн Великому Городу на перроне в Ленинграде в минуту нашего возвращения с Победой!.. помню до мелочей, будто и не был космически пьян. Так, может быть, бывает и в минуту смерти, когда душа отлетает и имеет возможность видеть бренное тело как бы со стороны. Вот и я все время умудрялся видеть себя со стороны и дивился и пьяности своей, и неотступности трезвого сознания случившегося перелома в судьбе.
Не хватало только фанфар, медных труб, музыки.
Грянула и музыка.
Месяца за два, а может быть, даже за месяц до начала моей экзаменационной эпопеи был приобретен альбом с пластинками, запечатлевшими в черных дисках старинные марши в блистательном исполнении Отдельного показательного оркестра Министерства обороны СССР. Был там и марш "Радость победы" В. Беккера.
Когда я вошел домой и жена спросила: "Ну как? Сдал экзамены?" - я направился к проигрывателю, поставил В. Беккера, прицелился иглой и дал ход: "Вот так!" И грянул марш. "Тебя что, приняли?" - решила уточнить жена, быть может, надеявшаяся, что я не покину дом аж на два беспутных года.
И вот в эту минуту под звуки, способные и мертвого заставить шагать с улыбкой, я решил позволить себе радоваться, быть счастливым!
Черт знает что ждет впереди, получится ли толк из всей моей затеи, стану я режиссером, не стану - кто это знает?..
"Сейчас ты счастлив? Ну и лети, вкушай, купайся без оглядки".
"Радость победы" гремела в доме каждый день.
На студии меня непрерывно поздравляли.
Я даже не знал, какое, оказывается, количество людей сочувствует моим режиссерским поползновениям.
Нет, пятнадцать лет на студии прожито не впустую. У тебя столько друзей, и те, кого ты считал полузнакомыми, путал имена, улыбаются тебе, жмут руку, говорят добрые слова, которые, как выяснилось, только ждали случая, чтобы вырваться…
Этого, признаться, не ожидал, и сердце мое не взлетело в поднебесье и не лопнуло от счастья лишь потому, что было переполнено чувством благодарности множеству людей, способных и готовых разделить мою радость.
Итак, дело оставалось за малым.
Курсы при Госкино, и приказ о зачислении подписывает председатель - Ермаш Ф. Т.
Ожидание подписания приказа было невыносимо томительным, а отсутствие моей фамилии в списке зачисленных было ударом оглушающим.
Я кинулся в Москву.
После долгих унизительных бросков вслепую от одной приемной к другой, от одного кабинета к другому, от одного сострадателя к другому сочувствующему я наконец, лишь на третий день, добился, выклянчил прием у зампреда, у Бориса Владимировича.
Он смотрел на меня так, как смотрят на своих клиентов опытные заведующие моргами.
Я работал в морге, я знаю, что клиентов этих иногда тошнит, иногда дернет судорога, бывает, и глаза открывают, бывает, что и вздыхают… Нужно просто подождать - затихнут.
Борис Владимирович спокойно, терпеливо, нисколько не ужасаясь моим обстоятельствам, со знанием и этого своего дела ждал, когда я затихну…
Я затих.
- Поезд ушел, - с остроумием начальника вокзала проговорил всемогущий зампред, и, право, без всякой ненависти.
Я снова стал судорожно спрашивать, зачем же меня допустили к экзаменам, зачем я сдавал мочу, зачем меня поздравляли…
- Поезд ушел, - повторил Борис Владимирович нетленную присказку.
Мне показалось, что щедрому Борису Владимировичу даже остроумие свое на меня тратить жалко, ему просто интересно, сколько вот этих "поезд ушел" я выдержу. Ничего больше он мне сообщать не собирался, это было видно по его обширному лицу, просторному, действительно, как пустой перрон, на котором не было для меня никаких иных сообщений.
Как удержать лицо перед этим великолепием глухоты, перед этим неодолимым торжеством власти?
- Большое спасибо, Борис Владимирович, за исчерпывающую информацию. Я был уверен, что найду в вас понимание. Большое спасибо. Хоть все стало ясно. Теперь как-то легче. Если у вас нет ко мне вопросов, позвольте попрощаться?